Роли исполняли

Прочитал письмо — и руки опустились. «Не хотел сообщать тебе, Алеша, да как умолчать? За невыработку минимума трудодней жену твою, Клавдию, с обоими ребятами выселили из Ливенки в Сибирь, на поселение. Даже не знаю, куда точно, и адреса ихнего у меня нет. Но ты не кручинься особенно, их восьмерых женщин вместе отправили, так что и на поселении с земляками будет. Засим бывай здоров. Твой двоюродный брат Кондрат».
Сел на станину орудийную, начал цыгарку сворачивать — все колени махрой присыпал. И так яростно заматерился, что проходивший мимо замполит дивизиона запнулся на ходу:
—Ты это меня костеришь, сержант?
Алексей Нефедович вытер слезу и протянул письмо офицеру. Тот пробежал страничку глазами, спросил:
-Больше никому не читал?.. Ну-ка, пройдем в штаб.
А в штабе сидел за пачкой солдатских, еще не читанных писем, начальник особого отдела полка старший лейтенант Нечипорук (до сих дней, несмотря на заковыристость, помнится фамилия, чтоб ему пусто было!). Скоренько прочитал особист весточку из Ливенки, и к Алексею!
— Панику разводишь, мать-перемагь! На офицера голос поднял! Под трибунал пойдешь-за все это. Оформляй бумаги, замполит.
Дело это у особого отдела поставлено четко. Уже после обеда, без звездочки на пилотке и ремня, стоял солдат перед тройкой трибунала и выслушивал приговор: «За распространение слухов, порочащих советский государственный строй и оскорбление офицера сержант Кравченко, Алексей Нефедовпч, подвергается определению в дисциплинарный батальон сроком на два года». Впрочем, добавил председатель трибунала, если осужденный проявит себя геройски на поле боя, то при первой же крови судимость с него будет снята.
Тут же посадили Алексея в мотоциклетную коляску, сзади водителя окорячил сидение конвоир с карабином — и повезли осужденного в новое расположение.
*  *  *
Стояло лето сорок третьего года. Солнце, вылинявшее, словно солдатская гимнастерка, неподвижно висело, в бесцветном небе. Мотоцикл вихлял проселками, на версту оставляя за собой пыльный шлейф. И на пыль эту «клюнул» немецкий летчик. Словно коршун на кролика, сорвался на мотоцикл с небес крылатый пират, и мотоцикл завилял-заерзал под свинцовыми струями — и опрокинулся. Прихлопнуло Алексея коляской, это и спасло. И когда вой самолетный растаял за горизонтом, выбрался осужденный наружу. И конвоир, и мотоциклист подняться уже не могли, прострелянные навылет крупными патронами самолетной пушки.
Посидел на задранном вверх колесе коляски, покурил. От передовой — километров пять. От окопов второго эшелона — не меньше. Была, ох — бы¬ла мыслишка! — плюнуть на все, да драпануть к семье в Сибирь. Зажечь мотоцикл к чертовой матери — и поди разберись два человека при нем сгорели, три ли... Да и разбираться никто не станет: вот-вот немцы в наступление двинутся. Но — русский ведь человек, солдат ведь! Уйти, дезертировать— это все равно что самого себя предать. Потом всю жизнь не найти себе прощения.
Раскрыл сумку у конвоира, достал документ трибунала. «Село Болышетроица, капитану Голове, воинская часть №... Переложил пакет в свой нагрудный карман, туда же сунул и документ убитых. Потом снял с запасного колеса мотоцикла саперную лопатку и выкопал горемыкам общую могилку.
А потом поставил мотоцикл на колеса, гыркнул мотором. И вновь потянул за собой дымный шлейф, намотав на колеса за полчаса сорок километров.
Большетроицкое гудело войсками. Пехотинцы, танкисты, саперы,- какая-то ветеринарная команда, заградительный отряд. Но лишь только Алексей остановил мотоцикл у группки парией в курсантских погонах и назвал фамилию капитана Головы, те разом построжали и одним движением указали на край села. Там, дескать, на колхозной ферме ищи.
Поехал на ферму. И действительно, в громадном загоне для скота увидел сотни три солдат, которые, несмотря на зной, в большинстве своем спали в разных позах. У ворот загона торчали двое часовых. Они и показали Алексею двери штаба.
Раньше это считалось красным уголком. Вошел в полумрак, разглядел группу офицеров. Резаная ветчина на столе, головки чеснока, стаканы со спиртом. Сквозь сизый сигаретный дым различил на стене какую-то довоенную грамоту дояркам, в углу— патефон на табуретке.
— Осужденный сержант Кравченко прибыл для отбытия наказания! — доложил Алексей всему столу сразу. Те в восемь глаз с интересом уставились на солдата. И тут один из них, капитан, невероятно низким голосом прогудел:
— Смейся-я-я, па-а-аяц! —
Потом налил полный стакан и протянул Алексею. Тот нерешительно переминался с ноги на ногу. Капитан поднялся со стула и оказался столь громадного роста, что едва не касался пышным чубом высокого потолка. Оробевший Алексей принял стакан, выпил... протянул пакет. Капитан, не читая, метнул пакет на стол:
— А конвоиры где?
Алексей рассказал о дорожном происшествии. Один из офицеров за столом изумился:
— И ты не драпанул?!
А гигант-капитан распорядился:
— Ступай в распоряжение, найди там старшину Грекова и скажи, что я назначил тебя замкомвзвода. А пока скажи, за что в штрафную попал?
— Так в документах все указано.
— Ты не крути, — остановил его капитан. —Знаю я цену этой писанине. Небось, дома неприятности, ты и сорвался? Тут почти все с таким грехом.
Алексей принял у старшины Грекова взвод. Командира в нем не оказалось, пришлось все брать на себя. Греков же, передавая сержанту список взвода, просвещал:
— В основном все — бывалые фронтовики. Есть четверо уголовников — в своих офицеров стреляли. Один — мародер, один старуху изнасиловал на каком-то хуторе. Но в основном народ боевой, как и сам капитан. Не удивляйся, что командира зовут Сорви-Голова; лихой, черт, до безумия. До войны пел он в каком-то оперном театре и поэтому всех нас зовет паяцами. Несмотря на свирепый вид капитан наш — редкий добряк.
Уже через сутки сержант знал всех своих бойцов. И к этому времени получил приказ от капитана: готовиться к маршу в сторону Разумного.
...И началось! Задрожали воздух и земля, заговорили по всему фронту тысячи орудий. Приказ в спешном порядке переметнул штрафников на передовую. Загорались первые дни Курской битвы, когда немцам удалось несколько потеснить наших.
   Стрелковый полк одной из дивизий оставил хуторок на высотке. Его заняли немцы. Полк дважды пытался вернуть высотку, но безуспешно. И тогда за дело взялись «паяцы» капитана Сорви-Головы. Сам капитан, собрав командиров рот и взводов, говорил, словно гвозди заколачивал:
—Высотку взять. Все раненые будут помилованы. Все паникеры — безжалостно расстреляны. Доведите до каждого бойца, что в нашем ближайшем тылу развернут заградительный отряд, который попотчует свинцом всякого, кто сыграет труса. Сверим часы... Атака в 14.00. Разойтись!
Алексей заторопился во взвод. И тут, в кустарнике, едва не напоролся на пулеметное гнездо. Трое красноармейцев деловито оборудовали огневую точку, хотя отсюда никаким пулеметом достать высотку наверняка не удасться. Это удивило Алексея, но еще больше удивился он, узнав в одном из пулеметчиков своего земляка из Ливенки. (И сейчас, спустя шестьдесят с лишком  лет, Алексей Нефедович, так и не открыл его имени).
Обнялись, закурили.
— Вы ж неверно огневую выбрали! — заметил Алексей земляку. Но тот как-то виновато усмехнулся, нехотя бросил:
— Так мы, это... В спину вам, штрафникам, стрелять будем, коли что. Заградительный отряд мы...
Расстались не по-доброму, не как земляки.
...И взвилась зеленая ракета. С подвернутыми рукавами, в пилотках, развернутых впоперек голов и фашистской матушкой на устах штрафники двинулись к высотке. И сразу, словно собаки на цепи, залаяли немецкие пулеметы. Но столь стремительной и неустрашимой выглядела поступь шедшего в полный рост батальона, что нервозность пулеметчиков передалась и на их очереди. Они били неровно, а потому не совсем точно и сам гигантский капитан, как заговоренный, уверенно попирал степь коваными сапогами. Он словно тащил за собой весь батальон. И лишь когда брызнули осколочными снарядами пушки, батальон залег. Он лежал всего несколько минут, в продолжение которых с высотки навстречу ему начали скатываться цепи фашистов, закусив губу, Алексей ждал, пока немцы подойдут настолько близко, чтобы замолчала их артиллерия из-за опасения попасть в своих.
И вот пушки умолкли. И вслед за капитаном выпрямила спины пехота. И уже новая лава пошла навстречу тем, с высотки.
Немцы стреляли уже издали. Но их «шмайсеры» хороши лишь в ближнем бою. Вот его немцы и боялись пуще всего.
Взвод Кравченко катился левым флангом. Навстречу, как различил Алексей, шли одетые в черную форму эсесовцы. (Видать, припекло паразитов, коли элиту в пекло кинули). Матерые волки, таких на психику не возьмешь, разве что на мушку.
Алексей уже выбрал для себя одного, с яркими на черном нашивками фельфебеля, когда прямо с фланга неожиданно по его взводу ударил крупно¬калиберный пулемет. Взвод залег. Немцы все шли. «Все, не дадут подняться!» — понял Алексей и совсем некстати вспомнил земляка из заградительного отряда. «Его бы «максим» сейчас сюда», - со щемящей тоской подумал он и тут же за спиной явственно услышал стук своего пулемета, которым теперь и бил земляк по кому-то из перетрусивших штрафников.
Между двух огней. Положение — хуже некуда. И в тот миг, когда эсесовцы оказались в пяти шагах от залегшего взвода и умолк их пулемет, штрафники встали. Их подъем был ужасным. Еще живые, эти люди уже не считали себя таковыми, а мертвые ничего не боятся. Говорят, что в момент душевного слома человек способен на нечеловеческие поступки. Может приподнять многотонный грузовик или прошибить кулаком кирпичную стену. И штрафники, зажатые между своим и чужим огнем, тоже попали сразу в огонь и полымя . И потому Алексей легко, как ему показалось, смял дюжего фельдфебеля, у офицера вывернул вместе с кистью пистолет и еще долго бил прикладом карабина без разбора, расщепив его вроде веера. Боковым зрением замечал, что и штрафники его дерутся страшно, зверски. И когда достигли злополучной высотки, то сразу остановиться не могли. Выстрели при этом не звучали. Лишь мат, да немецкая брань, да хруст черепов стоял меж разваленных домов хутора.
— Вперед, паяцы! — гремел капитан Сорви-Голова и смертники пошли дальше, столкнув, наконец, фашистов в речку Разумную...
Крови оказалось достаточно, чтобы получить помилование. На следующее после боя утро решением трибунала с сержанта Кравченко сняли судимость. Он получил предписание вернуться в прежний артиллерийский дивизион. Но как только Алексей представил, что вновь встретится с замполитом, особистом Нечипоруком, то начистил сапоги и переступил порожек блиндажа капитана Головы. Тот, с перетянутой бинтами голой грудью, хлебал настой зверобоя. Выслушал сержанта и от души расхохотался:
— Говоришь, в штрафной лучше, чем в дивизионе?.. Ну, удивил, наяц. Ладно, сержант, пиши рапорт, коли уж нашел общий язык со своими головорезами. Признаться по секрету, я ведь тоже в свое время отказался вернуться в часть из этого батальона. Да и понравился ты мне. В бою злой, а это нынче — главное.
* * *
...Воевали. Брали Белгород и Харьков, тонули в Днепре и форсировали Вислу, в логове добивали зверя. И за все эти бесконечно долгие годы не получил старшина Кравченко ни одного письма от жены. Писал сам в Ливенский сельсовет, просил адрес переселенцев — не ответили. В НКВД запрос делал, просил помочь. Тоже молчание...
— Я ведь и по сей день надеюсь, что живы они еще. — Старый солдат набивает табаком вишневую трубку, пускает дым в гору. — Хотя все, кого в тот раз выселили за невыработку трудодней, как в воду канули. То ли эшелон разбомбили, то ли эпидемия какая приключилась.
Он так и не женился больше — Алексей Нефедовпч Кравченко. Долгие годы после войны жил на Украине, где но театрам его однополчанин, подполковник Голова, пел своим громовым басом. А вот к старости потянуло в родные места. Он и доживает теперь один, в холодной избушке. «Паяц», для которого сценой стал театр военных действий