Роман с Волгой. Часть 3. Праздники жизни

Часть III. ПРАЗДНИКИ ЖИЗНИ


Глава 1.   СТАЛИНГРАДСКИЕ ПОСИДЕЛКИ


Но вернусь к моему Сталинграду. Там жила та самая старшая сестра мамы, её ангел-хранитель, моя тётя Катя, со своим мужем Василием. Если бы не они, вряд ли мать с грудным дитя выжили бы в тех страшных условиях войны, которая буквально прошла по ним. Они берегли её в самый разгар бомбардировок, они берегли их, когда шли по оккупированной земле, суша мокрые пелёнки Игоря на своих телах, они берегли их, когда укрывались как беженцы в оккупированных сёлах. Когда же наши войска погнали немцев на запад, вернулись в Сталинград. От их дома ничего не осталось и они перебрались на другое место, недалеко от прежнего, но поближе к Волге.
В этот домик завёз моего отца брат тёти Кати, Степан, когда они вдвоём возвращались с Колымы, и познакомил его с младшей сестрой Марией, которая станет моей мамой.
Этот домик я помню с раннего детства до студенческих времён. Когда мама лежала в роддоме, тётя постоянно навещала нас, принося что-то съестное. Отец периодически вырывался со стройки Волгодонского канала. Игорь тогда жил у тёти Кати.

Недавно я нашёл письма, вернее, записки, которыми обменивались пама с мамой, когда она лежала в роддоме. Я впервые читал это:
«…Когда мне вчера сообщили по телефону (о моём рождении), я сразу же выехал. Поезд, казалось, полз, как черепаха. Когда я подходил к дому Красюковых (тёти Кати и дяди Васи), меня издали увидел наш сынулька Игорёчек. И, ещё не добежав до меня, закричал: «Папа! Папа! Мальчик!». Если бы ты видела, как я целовал его со слезами на глазах. И, знаешь, родная, я почувствовал к нему такую привязанность, словно он мой родной и, по крайней мере, не менее любимый сын, чем наш Сашенька. Да, так оно и должно быть…».
Через несколько дней: «…Потерпи, дорогая, скоро будем вместе. Игорёчек ревнует ко мне Сашеньку. Говорит: «Папа, ты Сашу не целуй, а целуй меня». И вообще, у него, как и у меня к нему, чувствуется в большой мере привязанность…».
Когда нас выписали, то некоторое время мы жили в этом домике, а потом уехали в Береславку, где снимали квартиру, пока не завершилось строительство канала.

Домик тёти Кати... Маленький домик на маленькой улочке Каменской (всего на четыре дома!): свой маленький дворик с летней кухней, курятником и огородом. Это между улицами Грушевой и Огарёва, перпендикулярно к ним, и между Циолковского и Пугачевской, параллельно им. Метров восемьсот до берега Волги, но берег там не для купания — техническая зона. Поблизости шла трамвайная линия, спускаясь к Волге, а затем сворачивала налево и по старому Астраханскому мосту через речку Царицу (Пионерку), пересекала границы Центрального и Ворошиловского районов, Сталинграда-1 и Сталинграда-2. Речка тогда ещё не была упрятана под землю, а новый Астраханский мост-виадук ещё не был построен.

С того времени, как я себя помню, мы бывали у них по нескольку раз в год, а летом меня, порой, оставляли у тёти на несколько дней. Рита, внучка тёти Кати, дочка её младшего сына Володи, который прошёл вместе с ними описанные выше испытания войной (тот самый подросток), моя одногодка, была моим партнёром по играм и спутницей по исследованию окрестностей. Мы гуляли в сквере имени Саши Филиппова, героя-разведчика (это буквально рядом), а оттуда через улицу (Академическую) ходили в кинотеатр «Гвардеец» (сейчас там Донской театр). Это интересное двухэтажное здание дореволюционной постройки из красного кирпича с лепными элементами выделялось среди остальных зданий. Во время войны оно было частично разрушено, а затем восстановлено. Внутренности его мне не запомнились, а фасад здания впечатлял.

На веранде тётиного домика, увитой виноградом, мы играли в доктора, которым, разумеется, был я. Игры в доктора менее чем через десять лет переросли у меня в учёбу на доктора, и  по улице Академической, но немного дальше, я ходил уже в общежитие мединститута. Женское.
А пока мы с Ритой плескались в большом железном баке, что стоял в огороде. Или я был маленький, или он большой, но в нём можно было даже нырять. Рядом, в этом же дворе, был какой-то дом, закрытый, в котором на тот момент не жили, и мы залезли на чердак. Паутина и пыль! Но, чего только там не было! Мне запомнился старый медный самовар с царскими медалями на корпусе, граммофон с трубой и стопка пластинок с наклейками с царским орлом, старые открытки с царскими марками. Там, под слоем пыли, была другая эпоха! Но мне-то было не более десяти лет, и оценить эти находки тогда я не мог. Сейчас бы на тот чердачок.

Если советские праздники мы отмечали дома, то на Пасху обязательно были у тёти Кати. Они были набожными людьми, регулярно посещали церковь и чтили все православные праздники и посты. Иногда, она нам с Ритой рассказывала что-то из Жития святых. И это было интересно. И какие поучительные истории! Она приоткрыла мне иной мир, который отрицался и преследовался властью. Ни мать, ни отец в бога не верили. Отец по молодости даже был в обществе «воинствующих атеистов», участвуя в постановках антирелигиозного направления. И это притом, что он прилично знал Библию, был крещёный (хотя, в его время крестили всех). Когда же, ближе к окончанию десятого класса, я неожиданно полушутя-полусерьёзно заявил родителям, что буду поступать в семинарию, у них был шок. Тогда я решил врачевать не души, а тела. Это было материалистично! Когда мама осталась одна (отец умер, я и брат разъехались), она пришла к Богу.

Правда, Библии я у тёти не видел. Вполне возможно, что она была в их малюсенькой узенькой комнатке, больше похожей на коридор, в которой стояли одна за другой две кровати, куда я не заходил. А в зале была икона в окладе и горела лампадка. Но, уже, будучи студентом, я видел у неё «Забавную библию» Лео Таксиля. Мои познания Священного Писания начались с неё. Я был удивлён, поскольку эта книга по содержанию атеистическая, но не задавал вопросов тёте. Когда мне вскоре попался журнал с «Мастером и Маргаритой» Булгакова (дали на день), я вначале прочитал только историю Йешуа, а потом уже прочитал всё с начала. Настоящую Библию я стал читать только в тридцать пять лет, а крестился в сорок пять, вместе с сыном.

Служа в Азербайджане, купил Коран. Нет, веры я не сменил. Но больше понял. Ведь вера - не преграда не только для общения, но и для совместной жизни. И это доказывают примеры моей родни. Моя родня, славянских корней, православного вероисповедания, как по материнской, так и по отцовской линии, находится в родственных отношениях с протестантами (немцы), мусульманами (татары, лезгины) и иудеями (евреи). И я не вижу здесь ничего плохого.

Пасха. Ах, какие куличи пекла тётя Катя! Пышные, нежные, ароматные. Мы увозили их с собой после Пасхи. Они и через три-четыре дня (если оставались) были такими же. Ну, и как положено, нежнейшая творожная пасха. Разговлялись! Холодец. Рыбная заливная. Да и не вспомнишь всего. Главное - много и разнообразие.

А какой чай заваривал дядя Вася! Помню, как он растапливал во дворе большой самовар щепочками, а потом сапогом-гармошкой поддувал. В то время такого разнообразия чая, как сейчас, не было: «грузинский», да «краснодарский». Он смешивал их в определённой пропорции, добавлял доставаемый по блату «индийский» (со слониками), что-то, наверное, ещё. И это был шедевр! Насыщенный. Ароматный. Чай! С кусочками колотого сахара, с которым, как говорила мама, раньше пили чай не вприкуску, а вприглядку.

А какой торт «Наполеон» пекла тётя Катя! Он таял во рту. Больше такого я нигде не пробовал. А рассыпчатые пирожные? А клубничное и вишнёвое варенье?
Были и другие праздники, на которые собиралась родня, человек двадцать, в маленькой комнате. Пели песни.

Волга-Волга, мать родная,
Волга, русская река,
Не видала ты подарка
От донского казака!

А после каждого куплета этой песни шло попурри -

Лиза, Лиза, Лизавета,
я люблю тебя за это.
И за это и за то,
что целуешь горячо…

переходящее в

Соловей, соловей, пташечка.
Канареечка жалобно поёт.
Раз поёт, два поёт.
Горе - не беда!
Канареечка жалобно поёт.

И далее -

Ах, зачем ты меня полюбила,
Жар безумный в груди затая,
Ненаглядным меня называла,
И клялась: «Я твоя, я твоя!»

Дальше шёл следующий куплет «Стеньки», и повторение этого попурри. Песня затягивалась надолго. Но как же было весело! Нет, наши дети эти песни не слышали и ничего об этих песнях не знают. И как пели! На разные голоса! Кто-то из родни пел в церковном хоре, и здесь я впервые услышал и дивное церковное пение, сочетавшееся с антирелигиозной песней про монастырь:

На железную цепь воротА заперты.
Сколько душ здесь загублено было…

А ещё:

Есть на Волге утес, диким мохом оброс
Он с вершины до самого края…

Это всё старое, дореволюционное. А немного позже тянули Зыкинское, уже народное:

Издалека долга
Течет река Волга…

Какие песни! Какие голоса! Дядя Володя, отец Риты (мой двоюродный брат) читал монологи из разных произведений классиков. И как читал! Особенно меня поразил монолог Незнамова из «Без вины виноватые» А.Н. Островского. Слёзы выступали у него на глазах, когда он говорил тост «за матерей, которые бросают своих детей». Слушали молча, затаив дыхание. А монологи Арбенина из «Маскарада»!  Я потом взял это на вооружение, и тоже пользовался успехом в своих компаниях, правда, тексты были другие.

И опять пели. В нашем доме пели русские, украинские, казачьи песни. Всё таки, отец, его племянницы Шура и Рая и дядя Терентий с семьёй, перебравшиеся в Волжский, были с Кубани. А сосед Павел с женой Раей пели у нас свои армянские песни, причём, старинные, о страданиях народа под гнётом турок. Да, традиция застолий (не пьянок) ушла в прошлое. На первое мая и седьмое ноября были традиционные демонстрации. И я повторю это слово ещё раз: были традиции: после демонстрации собираться у кого-то. Мы могли и не видеться в течение года, но в этот день родня встречалась. Это потом, посидев час-другой, кто-то и уходил в другую компанию. И к идеологии это не имело никакого отношения. Прошли колонной, посмотрели на других, да себя показали, прочистили лёгкие многократным «Ура!», обрадовались человеку, которого давно не видели, назначили встречу. Масса положительных эмоций! А что человеку надо? Хлеба и зрелищ!

Дядя Вася. Тётя Катя. Они берегли друг друга. Они любили друг друга. Они были счастливы. Все сыновья их вернулись с Войны. Не вернулось с неё два брата тёти и мамы, три брата отца - пять моих дядей. Вечная им память!

В 1955 году в этой же комнатке, где собиралась родня на праздники, отпевали мою бабушку Полю (Пелагею). Сильные детские впечатления остаются на всю жизнь. Мне, пятилетнему, было не по себе, когда мимо меня проходил поп с чадящим кадилом. Я и сейчас ощущаю запах ладана. Папа, видя моё состояние, не разрешил ехать мне на кладбище. Я мало её помню. Какими-то фрагментами. Вот она открывает круглую жестяную коробочку с разноцветными шариками-леденцами, монпансье, и протягивает мне. Вот я сижу напротив неё с клубком шерсти в руках, а она вяжет. Вот она наклоняется надо мной и кладёт руку на лоб. У меня жар. Я болен. Всё, больше ничего не помню...
Светлая память!

 


Глава 2. НАШИ УСЛАДЫ

В пионерских лагерях я ни разу не был. Но каждое лето мы куда-нибудь выезжали. Поездки на Кубань, где жила большая родня отца были традицией. Хутор Сладкий Лиман недалеко от станицы Каневской. После голой степи я удивлялся огромным полям с кукурузой и подсолнухами, которые для меня были как заросли джунглей. С двоюродными братьями Сашей и Колей мы ходили на лиман, где я и научился плавать. Наверное, метров сто нужно было пройти от берега, чтобы вода была по грудь. На реке Мигуте в зарослях рогоза и камыша с плоскодонки ловили рыбу. Их отец, дядя Терентий (тот, который был в концлагере в Австрии) был заядлый рыбак и охотник. Вязанки рыбы сохли на жердях во дворе, истекая на солнце жиром. А с охоты приносил диких уток, зайца. Здесь я познакомился с домашней живностью, которой в нашем городе не было.

Меня впервые посадили на лошадь. Я видел, откуда у коровки берётся молочко, и пил его, парное, зачерпнутое кружкой из только что надоенного ведра. Меня яростно в затылок клевала курица, заскочив мне на спину, когда я, поймав цыпленка, пытался снять с его лапки навозный комок, который мешал ему бегать. Меня покусала собака, и местный фельдшер делал какие-то уколы. Я кормил свиней и гнал вместе с пацанами стадо баранов. Я дразнил гусей, и улепётывал от них, отделавшись парой синяков от их щипков.

Я обламывал крупные початки кукурузы и вгрызался своими крепкими зубами в молочную нежность сочных зёрен, откручивал тяжёлые головы подсолнухов и небрежно сплёвывал шелуху на благодатную кубанскую землю. Мы лазали по деревьям и объедались жерделями (абрикосами по-нашему), а то, что не съели, раскладывали на навесах, где они под горячим южным солнцем постепенно превращались в курагу. Я вращал круглый каменный жернов, перемалывая сухие зёрна кукурузы в муку. Сколько новых впечатлений для городского мальчишки!

Здесь я в первый и последний раз увидел вторую свою бабушку, Надежду Никитичну. В отдельной небольшой хате в маленькой выбеленной комнате на кровати под иконой лежала сухонькая старушка. В сенях висели пучки трав, и этим странным, незнакомым мне запахом, была пропитана вся хата. Тётя Фрося, жена дяди, красивая казачка, ухаживала за ней. В следующий наш приезд бабы Нади уже не было. В раннем детском возрасте от меня ушли обе бабушки. Оба деда покинули наш мир ещё в тридцатых годах.

Лет до пятнадцати мы часто ездили на моря. В основном это было Черноморское побережье Кавказа. По путёвкам (матери или отца) нас принимали Сочи, Сухуми и Гагры. В Поти жила дубовская родня мамы, двоюродная сестра. Дважды были в Крыму: в Евпатории, ещё у одной двоюродной сестры мамы и в Симферополе, где жил сын тёти Кати, племянник мамы, Женя, бывший военный лётчик. В один из дней, рано утром, на своей «Победе» он повёз нас в Севастополь. Очередь на панораму обороны Севастополя  была огромная, но когда дядя Женя сказал, что мы из Сталинграда, нас пропустили вперёд. Какое уважение было к сталинградцам! В этот же день мы проехали по курортному побережью Южного Крыма и поздно ночью вернулись домой. За один день столько увидеть!

Уважение к сталинградцам мы чувствовали, когда были и в Грузии в шестидесятых годах. Отец, не питающий к Сталину любви по причине, вам понятной, обладал поистине дипломатическими способностями, умело используя имя уже почившего вождя всех народов для решения каких-либо проблем.

Служа в Ахалцихе в 1984 году, я познал истинное грузинское гостеприимство. Когда на учениях вблизи Зестафони я и начпрод поехали на машине искать воду, мы заблудились и оказались у какого-то домика, во дворе которого сидели за столом и играли в нарды два аксакала. Узнав нашу беду, один из них повёл водителя показать, где можно набрать воду, а другой пригласил нас за стол, сказав что-то жене. Минут через пять стол был прилично накрыт домашней снедью. Стояли два графина: с чачей и с вином. Я не любил мешать напитки, зная, что потом будет плохо, но меня заверили: не будет! Сначала мы пили прекрасное молодое вино, а потом чачу. Возможно, вы не поверите, но, действительно, плохо не было. Было очень хорошо! А термоса были полны холодной ключевой водой. Тёплые воспоминания.

Сожалею, что за двадцать лет службы ни разу не был с женой на курорте. Всё время в отпуск ездили в Волжский, где жили наши родители. Может быть, поэтому, жизнь и подарила мне этот шанс, и я чудом на последнем году службы попал в Сочи и ещё большим чудом получил здесь квартиру. Но, скажу вам, жить на курорте — не курорт!

Фильмы нашего детства. Мы влюблялись в Джину Лоллобриджиду в «Фанфане-Тюльпане», Ларису Голубкину в «Гусарской балладе», Мишель Мерсье в «Анжелике…».
Насмотревшись «Чапаева» мы играли в красных и белых, хотя фильму тому было уже более 20 лет. Недавно я с удивлением прочитал материалы 1935 года, в которых сообщалось о волне детских преступлений, прокатившейся после просмотра этого фильма (фильм вышел в 1934 г.). Молодёжь после уроков собиралась в группы, делилась на красных и белых, и начиналось жестокое побоище. «Пленных» допрашивали с пристрастием, т.е. пытали. Власти и органы охраны порядка были озабочены этим. С большим трудом, применяя жесткие меры к правонарушителям, удалось сбить волну подросткового насилия.  Хотя и в моё время детская преступность была на высоте. В некоторых городах шли не шуточные бои между подростковыми бандами с применением кастетов, ножей, велосипедных и простых цепей, бит и прочего холодного оружия.  Сколько пацанов погибло, и сколько было покалечено! Мы тоже дрались квартал на квартал и не давали прохода чужакам, но без жестокостей и только руками, по-честному.

Людей огромной силы воли, но таких разных, показали нам Евгений Урбанский («Коммунист»), Василий Лановой («Павел Корчагин»), Жан Габен («Отверженные»). Урбанский запомнился и по фильму «Чистое небо», в котором сыграл роль лётчика. Он вспыхнул яркой звездой на экране, но на короткое время. В 1965 году во время съёмок фильма он трагически погиб в возрасте Христа.
Фильмы «Коллеги» и «Иду на грозу» привлекали нас своим отношением к делу, которому служили герои фильмов. Кто-то после этого уже намечал свой путь либо в «физики», либо в «лирики». К последним я отношу и медиков. Хотя, я бы и медиков разделил на эти две группы: к «физикам» отнёс бы всех специалистов работающих на аппаратуре (рентгенологи, лаборанты, УЗИсты, физиотерапевты и т. п.), а к «лирикам» - тех, кто работает непосредственно с человеком.

Нам нравились благородные индейцы в исполнении югославских культуристов и их самый рельефный герой - Чингачгук, он же Гойко Митич, в ГэДээРовских фильмах по Фенимору Куперу, и не менее благородные ковбои из «Великолепной семёрки». Мы были мушкетёрами, гусарами, индейцами и ковбоями, шагали по Москве вместе с молодым Никитой Михалковым, с интересом познавали не наш «Этот безумный (четыре раза!) мир» и углублялись в древнюю эпоху на «Миллион лет до нашей эры» - красивую псевдоисторию с шикарными голливудскими «дикарками» в шкурных бикини.

Мы писали на стенах «FANTOMAS», а потом смеялись над «приключениями Шурика» и «неуловимых мстителей». Шли на «Мужчину и женщину» на всякий случай с паспортом, чтобы контролёр не развернул нас от дверей кинотеатра, поскольку на афише красовалось: «Дети до 16 лет не допускаются». Ах, как манила эта приписка на афише, и мы любыми путями старались проникнуть в кинозал задолго до заветного возраста.  Но то, что от нас скрывали, неоднократно обрезалось и обрезалось при каждом кинопрокате. Киномеханики продавали вырезанные кадры, с них делались фотокарточки. Разница между фильмом, просмотренном на премьере и, через какое-то время, в каком-нибудь провинциальном кинотеатре, была значительной. Но, в основном, это была «обнажёнка». Сейчас же, кажется, нет ни одного фильма, где бы ни показали «голую бабу». Артистки и спортсменки стремятся показать всему миру свои «достоинства». И дети задолго до шестнадцати знакомятся со сценами совокупления, причём не в порнографическом кино.

В «Неуловимых мстителях» снялся сын той московско-дубовской вузовской подруги мамы, Нины Дмитриевны Метёлкиной, которой мы регулярно отправляли посылочки с помидорами. Мишка сыграл Валерку-гимназиста. Мы не раз в моём детстве с мамой ездили в Москву и останавливались у них. А он с братом водил меня по Москве. Чувствовалась большая разница между мной, скромным (тогда) провинциальным пацаном-подростком и ими: в манере поведения, речи, в одежде. Мегаполис поражал меня. Я, видевший границы своего города, не терявшийся в Волгограде, здесь, в Москве, терялся в её глубинах.

Мне запомнились два коллективных похода школьников в кино на премьеры: «Обыкновенный фашизм» Ромма в 1965 году (8-й класс и первая любовь) и «Кавказская пленница» Гайдая в 1967 (выпускной 10-й и прощай, любовь). Два абсолютно разных фильма, оставивших глубокое впечатление: ужасы и скорбь в одном и весёлые приключения с наглядным уроком твиста в другом.

Мы взрослели и менялись наши интересы. Пацанами мы гонялись на самодельных самокатах. Благо, можно было достать любые подшипники: шариковые и роликовые, маленькие и большие. Ведь в городе был свой подшипниковый завод, ГПЗ-15, где уже в 10-м классе мы проходили производственную практику на токарных станках, вытачивая кольца к подшипникам.
Мы играли в чику, переворачивая  битой пробки от пивных и лимонадных бутылок (или монеты), в городки, в чижика, в лапту. Делали луки и самострелы, бумеранги, воздушные змеи (чертежи были в маленьком журнальчике ЮТ – Юный техник), изощрялись в изготовлении рогаток.  Из свинца отливали не только грузила для удочки, но и кастеты, правда ни один из наших пацанов не применял их.  Взрывали бутылки, начинённые карбидом и болты со спичечной серой, забитой в резьбу и закатанной гайкой. У нас была даже своя пусковая установка. Это был ствол, видимо от винтовки, найденный одним из пацанов в обнажившемся от оползня склоне оврага. Металл был ржавый, но довольно толстый. Кто-то назвал его берданкой. В общем, это была железная трубка, к которой по калибру прекрасно подходили наши «ракеты». Их мы делали из пеналов для таблеток валидола, которые тогда изготавливались алюминиевыми (потом были стеклянные, а сейчас – блистеры). Начинка – отснятая, ненужная уже, фотоплёнка. Плотно скрученная, она идеально заполняла такой «патрон». Причём, горела, как порох, выделяя чёрный дым. Это потом уже плёнку стали делать такую, что она только плавилась, как пластмасса. Иногда заполняли и настоящим порохом. «Ракета» вылетала метров на тридцать.

А зимой, на залитых льдом дворовых катках-коробках устраивали хоккейные баталии. С 1964 года началось великое детское хоккейное движение «Золотая шайба». И было с кого брать пример: Якушев и Мальцев, Рагулин и Александров, Третьяк и ... Помните, даже было нечто маленького рассказа, составленного из фамилий наших и чешских хоккеистов? Всё не помню. Вот некоторые реплики: «Сбросились по Третьяку, но оказалось сначала Мальцев, а потом - Рагулин», «Поспишил (ударение на О) к ней, а она — Недомански». Правда, это было уже попозже.

Повзрослев, мы по утрам бегали на стадион, висли на турниках, боксировали в перчатках. А по вечерам собирались в подвале. В новых домах, куда мы переехали, у каждого в подвале был свой «сарай». У нас, например, там были стеллажи для банок с соленьями, деревянный бочонок с квашенной капустой, отгороженное место для картошки, арбузов. Ну и барахло всякое. В одном из подвалов был такой «сарайчик», в котором собирались пацаны ближайших четырёх домов. Не все, конечно. Там стояла пара старых диванов, стол, стулья. На полках стояли и лежали какие-то книжки, магнитофонные кассеты, гранёные стаканы, пустые бутылки с красочными иностранными этикетками, свечи. Те, кто постарше, попивали винцо, курили, играли в карты. Стены и дверь были обклеены вырезками из журналов, где в основном были лица женского пола. И не только лица. Здесь мы слушали Высоцкого и Акуджаву, Битлз и Роллинг Стоунс, Тома Джонса и Аркадия Райкина, записи песен в исполнении эмигрантов, травили анекдоты, за которые ещё сажали.

Когда у меня появился магнитофон «Комета», я, как и многие пацаны, выставлял его на подоконник и «просвещал» ближайшие четыре дома. На полную громкость. Конкурент из дома напротив врубал свой маг. На полную громкость. Сейчас я, наверное, убил бы обоих. Рваные плёнки клеили тогда уксусом. Скотч появился позже. И как же тяжело было тащить этот чемодан-магнитофон куда-нибудь на вечеринку.

В восьмом классе я увлёкся йогой. В журнале «Наука и жизнь» печатались статьи. Выполнял с десяток упражнений, но любимой асаной у меня была классическая сиршасана — стойка на голове. Асаны, в основном, статические позы. Но позже я стал изощряться (или извращаться?): находясь в стойке, то скручивал тело в разные стороны, то сгибал и разгибал ноги, то сводил и разводил их, т. е. делал то, что классической йогой не предусмотрено. Увлечение продолжилось у меня и в институте, и многие знали меня там как «Йога». Девушки звали ласково - Йогушкой.

Говорят, что раньше йог мог
Ни черта не бравши в рот,- год,
А теперь они рекорд бьют-
Все едят и целый год пьют.

Вот на этой весёлой песенке Высоцкого из того времени я и закончу эту главу.


Дополнено и переработано 14.07.2012