Прощание с парторгом

               
В июне 1990 года я подал заявление с просьбой об увольнении с завода. Почти 30 лет, выражаясь штампом советских времён, я отдал советскому тракторостроению. О былых достижениях вспоминать теперь, вроде как, большого смысла нет. Потому скажу так – кое-что во славу лучшего в СССР пропашного трактора «Беларусь» я всё же сделать успел.

И вот он эмигрантский парадокс. Свои лучшие в творческом плане годы, опыт и энергию я вложил в реализацию утопической идеи коммунистов – постройку социализма. Никита Хрущёв пообещал мне, разумеется, не лично, что уже в 1980 году моё поколение будет там жить.

Примерно в эти годы Партия и Правительство на самом деле заявили на весь мир, что цель достигнута: в СССР социализм уже построен. Да не какой-нибудь, а самый что ни наесть развитой. Как теперь очень хорошо известно, постройка оказалась очередным тупиком.

За недолгие годы существования советской власти под «мудрым» руководством большевиков и коммунистов несчастный народ угодил в него, не могу уже точно сказать, в который раз. Построенное М.Горбачёв попытался перестроить. Но результаты этого процесса мне увидеть не довелось. Я уже жил в Израиле.

Так вот об эмигрантском парадоксе. К сожалению, на исторической, а теперь уже уверенно можно сказать, подлинной родине, мой богатый конструкторский опыт востребован не был. Причин тому много. Возможно, когда-нибудь о них напишу. Но факт остаётся фактом. Работать по специальности за 20 лет мне так и не довелось.

Но вернусь к заявленной теме. Ближайшие коллеги уже знали о моём намерении переехать в Израиль. Особой реакции от них не последовало. Остальные же восприняли мой уход практически индифферентно.

Эмиграция евреев, да и граждан других национальностей, к этому времени уже не являлось событием экстраординарным. По крайней мере, изменниками родины эмигрантов уже не обзывали.

И только один человек попытался омрачить последние дни моего пребывания на минском тракторном заводе. Им оказался наш бывший партийный босс Астахов Иван Александрович. На протяжении, не помню уже скольких каденций, он являлся бессменным парторгом конструкторского отдела. Обладал немалыми властными полномочиями.

Честно признаться, я не планировал персонально попрощаться с парторгом. И не только потому, что был беспартийным, а он стал бывшим. С Иваном Александровичем у меня испортились отношения ещё задолго до отъезда в Израиль.

Какое-то время он был у нас, как тогда говорили не освобождённым парторгом, и работал, если можно было о нём так сказать, в КБ эксплуатации тракторов. Мы иногда общались по производственным вопросам. Несколько раз даже выезжали в совместные командировки.

Иван Александрович иногда позволял себе оторваться от архиважных партийных дел. В хорошую летнюю погоду он любил выезжать на денёк другой в какой-нибудь пригородный совхоз. Как выражался парторг, проветрить голову и прополоскать горло.

Местное сельское начальство его знало, и привечало весьма радушно. Ну а чтобы не докучали производственные проблемы, Астахов брал с собой кого-нибудь из конструкторов или испытателей.
 
У меня с парторгом были вполне приличные отношения до тех пор, пока  однажды я не совсем удачно пошутил. Случилось это в какой-то деревушке, где мы находились в служебной командировке. Естественно, за бутылочкой винца.

Когда Иван Александрович достиг вполне приличной «кондиции», он вдруг неожиданно заявил, что хочет оказать мне чрезвычайно высокое доверие. Я уж, было, с тоской  подумал, что предложит сходить в сельмаг ещё за одной бутылкой плодово-ягодной жидкости, которую, строго говоря, трудно было назвать вином.

 Я глотал её через раз исключительно, дабы не обидеть партийного босса. Однако оказалось, что Астахов имел в виду совершенно другое. И он тут же расшифровал свою таинственную мысль, ввергнув меня в большое изумление.

 Честно признаюсь, тогда я был готов услышать что угодно, только не то, что выдал парторг. А сказал он буквально следующее: «Лев, ты неплохой конструктор и человек порядочный, правда, пить не умеешь, но ничего со временем опыт придёт. Так вот, обдумай вопрос о вступлении в партию».

Я, конечно, хорошо понимал, что в нетрезвом виде не предлагают вступать в единственную в СССР партию, в ряды которой тогда ещё стремились многие интеллигенты. Такие серьёзные политические предложения в состоянии подпития не делаются.

А потому соответствующим образом отнёсся к словам парторга. Полагаю, что протрезвев, Иван Александрович вряд ли бы повторил сказанное. Не пошути я тогда, наши отношения, очень вероятно остались бы прежними.

Но я сдуру брякнул, что ещё не передохнул от пребывания в комсомоле. Да и, прежде чем стать коммунистом, неплохо бы было поменять национальность и фамилию. Иначе лично для меня эффект от подобного шага будет нулевым.

Несмотря на некоторое алкогольное помутнение рассудка, парторг, как истинно ортодоксальный коммунист, очень болезненно воспринял мой наглый ответ. На полном серьёзе стал обвинять меня в нелояльности к нашей единственной подлинно народной партии. Понёс ещё какую-то ахинею.

Времена уже были, конечно, не сталинские, но я, честно признаться, малость трухнул. По большому счёту мне повезло. Свидетелей крамольного высказывания, к счастью, не оказалось. В этот момент за столом мы находились одни.

После этого случая Иван Александрович уже никогда ничего не предлагал. Более того, он стал демонстративно меня игнорировать. Для него я превратился буквально в пустое место. Будучи человеком злопамятным, Астахов, похоже, ещё долго помнил мою зловредную шутку.

Впрочем, шутка содержала не такую уж большую долю шутки. Горькой правды в ней, несомненно, было гораздо больше. Тем не менее должен признаться, что никаких негативных последствий данный инцидент для меня не имел.
 
С началом горбачёвской перестройки Ивана Александровича, наконец-то, переизбрали. С него сразу слетели партийная спесь и высокомерие. Он как-то поблек, и превратился в рядового бездельника, коих в отделе у нас было немало. В моих отношениях с ним кое-что изменилось. Мы стали здороваться при встречах. Изредка даже перебрасывались парой слов.
 
Незадолго до увольнения я опять оказался наедине с Астаховым за одним столом. На этот раз в нашей заводской столовой. Бывший парторг подсел ко мне со своим подносом, хотя рядом находился совершенно свободный стол. По его виду я сразу понял, что он уже в курсе дела по части моих эмигрантских намерений. И оказался прав.
 
После первой же ложки супа Иван Александрович с фальшивой улыбкой спросил: «Лев, в отделе ходят слухи, будто бы ты намереваешься покинуть родину?» Никакого желания обсуждать эту тему,особенно с Астаховым, у меня не было. Но и промолчать, как-то не получалось. Я буркнул что-то вроде того, что это не слухи, а печальная действительность.

Экс-парторг отхлебнул ещё немного супчика. Положил ложку на стол, и разразился тирадой. Собственно, ничего оригинального в этом словоблудии не было. Стандартное пропагандистское клише с явным антисемитским душком.

Правда, следует отдать должное демагогическому таланту Ивана Александровича. В несколько фраз он умудрился уложить полный ортодоксальный набор аргументов окаменелой большевистской пропаганды.

 Дабы не утомлять читателя, не буду их пересказывать. Скажу только, что здесь было всё. И чёрная неблагодарность за бесплатно полученное образование, и нелояльность по отношению к народу, хлеб и сало которого я с аппетитом кушал и много прочей маразматической чуши.

 Как сказал выше, к этому времени эмиграция, если ещё и не считалась обычным делом, то уж, по крайней мере, большинство моих коллег как предательство такой поступок не воспринимали. И только коммунистические ортодоксы типа Астахова упорно придерживались своих догм.

В общем-то, тогда мне уже было глубоко наплевать на мнение бывшего парторга. Однако серьёзно сориться не хотелось. Да и лень было спорить. Я без особой злобы что-то ответил верному ленинцу. Похоже, он обиделся.

Не сказав ни слова, Иван Александрович резко встал. Взял свой поднос с недоеденным обедом, и демонстративно пересел за соседний стол. Всем своим видом он красочно изображил, что больше со мной общаться не желает.