Фрагменты романа Каракалпакский Клондайк. На фини

НА ФИНИШНОЙ ПРЯМОЙ

Второе моё азиатское лето нагрянуло таким же несносно жарким, как и первое, но, может, и пораскалённей оного. Уже в конце мая ночевать в вагончиках стало невозможно. Привезя из Нукуса новенькие пологА, мы перебрались спать на открытый воздух – ближе к тугаям, под деревья. Конечно, там насекомых обитало больше, но зато было меньше пыли, засыпающей нас не килограммами, а тоннами с набитой (разбитой) рядом дороги посредством смерчей и проходящей по ней степной техники. Да и какая-никакая, а сень жидких, проветриваемых крон стала прикрывать нас от безумного марсианского солнца в дневные часы отдыха.
В природе наряду со змеями появились черепахи - медлительные, основательные, не обращающие никакого внимания на людей. Интересно было наблюдать, как они поедают молодую траву. Ухватит тихоходный бронированный увалень змеиной мордочкой стебель, натянет его на себя и ловко оборвёт под корешок нажимом передних неуклюжих лап. А затем невозмутимо, с аппетитом начинает жевать, неторопливо поглощая сочное лакомство. Рты  прожорливых черепах от обильной травяной жвачки едко перемазывались зелёнкой, совсем, как коленки детей. Выев благодатный растительный участок, черепашки не спеша, скользили дальше в поисках новых пастбищ. 
Собаки на первых порах тоже проявляли к степным броненосцам интерес - подбегали, облаивали, били лапами по сфере непробиваемого панциря, пытались укусить, ухватить зубами. Но, убедившись, что странные существа им не по клыкам, разом поостыли к ним, как к неприступным ползучим крепостям.
Видит око да зуб неймёт…
Радовали нас и родные с детства, по-русски звенькающие голосами белогрудые ласточки, семейная пара которых упористо свивала гнездо на электропроводке вагончика-бытовки. Кот Охламон лениво поглядывал на стремительных птиц, а я грозил ему пальцем: вот попробуй только устроить охоту, ох и перепадёт же тебе, лежебока усатый! Но Охламон был слишком стар, ленив и мудр. Для разнообразия скудной кормёжки с  нашего стола дичи ему хватало и из мышей, в изобилии плодящихся в обшивке вагончиков и вне неё.
Работать отныне мы стали «с утреца» -  с шести-семи до десяти-одиннадцати часов, пока мир не раскалялся; и по вечерам - после захода солнца до наступления сумерек с их демоническим всевластьем комаров. Славик Вишневский пыхтел и потел. Нелегко было парню, но он терпел, старался не отставать от всех: знал, что надо заработать на дорогу в свою Махачкалу. Стоически трудился и новичок каторжного летнего трудового сезона Пётр.
Когда был залит последний, четвёртый откос,  Усландин привёз деловитого придирчивого заказчика. Они тщательно осмотрели сооружение, и дотошный заказчик остался доволен. Строительство объективно вышло на финишную прямую. Оставалось доделать мелочи, а из крупных работ – долить подпорные стенки, устелить камень-бут на выходах откосов в канал, залить битумом мост, да сварить-выставить на нём ограждения.
Усландин достал табель по технике безопасности, дал расписаться в нём каждому, кратко проинструктировал:
 - Смотрите, пияными старайтесь тепер не работат, чтоб ничего не случилася. Сопсем мало вам осталась, немьножько сопсем. Нельзя авария и травма делат...
Усландин и заказчик укатили, и все конторские должностные лица опять забыли о нашем существовании.

И - ещё пуще изнуряла жара. И - заедали комары. И - раздражали перебои в рабочем графике из-за недопоставки материалов. И - давило безденежье…
У меня в эти дни, точнее, вечера коллективной апатии вопреки всему экспромтились шуточно-сарказмические куплеты:

От безделья, а не сдуру
Я стихи читал Сабуру –
В небе звёзд пылали яркие костры.
Но – зловредные натуры –
Грызли наши две фигуры
Поэтически глухие комары.

Сабур, матерясь, хлестал себя, а не комаров, по остроугольным ключицам и ворчал:
- Ты когда-нибудь в прозе опиши, как мы тут жизнь прожигали, а стихи – баловство это.
- Напишу, Сабур, обязательно напишу, - заверял я, хлеща в унисон ему себя по молодому телу, и, как мне казалось, оттого наиболее лакомому для глухих,  как стихам, так и к прозе комарам.
- Мне уже не верится, - вздыхал и раздражался Пётр, - что скоро дембель наступит, что весь этот бардак останется позади и я, наконец,  выберусь из этой проклятой «зоны».

Ни с того ни с сего захандрил Илюша. Два дня подряд он не выходил на работу, отрешённо сидел в вагончиках и на слова Федота:
- Не дури, Илюха! - выбросил своё неизменное изречение:
- Да идите вы все козе в трещину! Я увольняться буду!..
- Ну и увольняйся! - впервые психанул Федот Иванович. - Мы вместо тебя со Славиком добьём сооружение.
Лишь дня через три Илья рассказал, что якобы получил телеграмму с сообщением, что у него умер сын.
Но трагическое и малопонятное известие это (телеграммы никто так и не увидел) было скомкано и затёрто появлением в гости знаменитого Бори-метиса на его неизменном брезентовом вездеходе. Он-то, Буратино непрошенный, к последнему отчаянию Петра, и сбил весь наш рабочий пыл, а вместе с тем и залил успокоительной винной микстурой всё малоправдоподобное горе Илюхи. 
Боря-толстосум, Боря - чёрт лукавый – не вовремя  вторг бригаду в затяжную двухнедельную пьянку…
 А ведь как мечтали мы поскорее закончить, достроить, добить распроклятое  сооружение, выжавшее из нас все человечье-ишачьи силы!

В один из  пьяных вечеров, когда я, чумной от жары и спиртного, завалился в свой наружный шатёр, случился пожар - первый и последний в славной эпохе строительства гидросооружения №3. Не зря предусмотрительный Усландин тыкал под носы нам журнал по «ТБ»! Но ни о каких производственных работах в эти дни не могло быть и речи по случаю массового запоя. А то бы «ЧП» нам не миновать. Всё, что  мы делали в течение этих  двух свинских недель – это пили, отлёживались в холодке да окунались в канал. И так - до того вечера, когда не вытерпевший несусветных оргий, творящихся на его глазах, властелин степи Шайтан (нет, не врал сказочник Аким:  кто же ещё, как не Шайтан?) не запустил к нам огненного петуха. Из всех сооруженцев, включая дорогого гостя Борю,  один Пётр смотрел на мир трезвыми, но отрешёнными глазами, также, увы,  не уследившими за проделками степного духа.
А загорелся… я. Уснул с непогашенной сигаретой под новёхоньким марлевым пологом своего шатра. Высушенный  глумливым солнцем, он полыхнул, как праздничный фейерверк,  салютно озарив тугаи весёлым  искристым пламенем.   И тут же мирную ночь оглушил  мой нетрезвый крик.  Был он подобен воплю жертвы инквизиторского костра, жутко пронёсшийся над степью, не слыхивавшей такого, быть может, ещё со времён разбойного есаула Фильки.
Задыхаясь и давясь кашлем от едкого дыма, я вывалился из ночлежного гнезда  с обожжёнными лбом и волосами, с поджаренной на локтевом сгибе рукой. Едко пламенели матрас и кошма,  угарно чадили одеяла и подушки, дымилась одежда, развешанная на арматурном каркасе для полога… А сам полог невесомым пороховым дымком улетучился в насмешливую звёздную недосягаемость. Но трагичнее всего обнаружилось то, что пострадала гитара, которая в период повального кутежа не выпускалась из моих рук. Верхняя дека новенькой импортной «Кремоны» - собственности и гордости Петра – поджарилась, как хлебная корочка, лак на ней скукожился, гриф красавицы-чужестранки  почернел, а струны полопались.
Немалый переполох затеял незримый Шайтан в ту ночь в нашем стане! Все, кто мог встать на ноги, сбежались на пожар. Да гасить уж было нечего. Разве что тлеющий матрац...
Но добра без худа не бывает. Коварно-очистительный огонь мстительного Духа степи послужил нам своевременным исцелением и вытолкнул бригаду из чёрной дыры похмельного омута в ясный Божий мир. Обугленное место пожарища и мой погорельческий обжаренный вид самым благоприятным образом отрезвили бригаду. Охая и ахая, отлёживаясь и опиваясь водой и чаем, мы понемногу стали набираться трезвых сил и возвращаться к нарушенному ритму рабочих дней.
Сгоревшее гнездовье нам со Славкой пришлось подремонтировать. Дело в том, что до пожара в не огнеупорном моём шатре мы ночевали вдвоём: мЕста хватало, да и поболтать оба любили перед сном. Но в тот злополучный вечер везунчик Славян уснул на лавке в кухне, перегруженный  карантаусской «Чашмой». Её в те две запойные недели мы закупали у прокажённых по завышенной тарифной ставке: три рубля за бутылку, но - беспроблемно,  в любое время дня и ночи, что нас и устраивало: деньги и вездеход  Бориса были в нашем круглосуточном распоряжении.
Остов бивака мы тогда подправили, достали и подлатали старый, и без того латанный-перелатанный мой прошлогодний полог. И всё же  швейное мастерство короткопалого Славика не принесло прежнего комфорта в спасительную нишу: под полог сквозь растянутые от длительного пользования, деформированные ячейки-лазейки  комары-зомби протискивались и устраивали нам – ну совершенным теперь трезвенникам! - непереносимые вампирские истязание-вакханалии…
После пожара метис-Борис, вдоволь отведя с нами периодически тоскующую по холостяцкой вольнице душу, упылил в свой Нукус. Нынешний приезд для богатенького Буратино завершился благополучно, если не считать его трясущихся рук и красных очей «от бессонных ночей».

Но демоны искушения снова закружили над многострадальным объектом №3. Появились они в лице молодого, крепкого и энергичного шофёра по имени Джумабай. Да, да, не Джамабай, а Джумабай - с разницей в популярных национальных именах в одну букву.
Джумабай был компанейским в доску парнем. Запросто, совсем по-русски, одалживал нам деньги - безо всяких процентов и сроков; давал погонять по степи на своём «Зилке» и, главное, мог угостить не одной сигареткой, а сунуть в руки просителю всю пачку, говоря по-свойски: «Я - в дорога, куплю исчо себе».
Уж за что - за что, а за такую широту каракалпакской души  мы не могли не проникнуться уважением к  Джумабаю.
И вот однажды, как бы  полушутя, он высказал:
- Сопсем вы тут без женьщин прокисли. В другой раза привезу один. Очин хароший, вкусный женьщин. Толко нада деньга немнога дать ей, за услуга...
Мы не придали его словам серьёзного значения.  А  спустя какое-то время, в очередной его приезд, жизнерадостный Джумабай высунулся из кабины запылённого «ЗИЛа»:
- Эй-я, трудяга, как жизн холостяцка?
Рядом с ним сидела симпатичная азиатская молодуха - черноволосая, большегрудая, с круглыми мягкими плечами. Она белозубо улыбалась в открытое окно дверцы кабины.
Джумабай по-хозяйски провёл путану на кухню. Подошли к вагончикам и мы, остановив текущую работу.
Азиатка, действительно, была хороша - и внешностью, и фигурой. Не сгоняя с красивого лица улыбки, она невинно сидела на краешке скамьи у стола, закинув чрезмерно оголённую ногу на ногу. 
- Вот, ребят, по пятьдесят  рублэй с человек, и кто первай – иди с ней туда! - Поставщик товара направил руку на наш спальный вагон.
От прямоты Джумабая произошло замешательство. Никто не рассчитывал, что обещание, брошенное им как бы мимоходом,  выполнится вот так внезапно: будто снег на голову среди жаровейной пустыни…
Федот Иванович первым совладал с собой. Он  ухмыльнулся, отвёл глаза от аппетитных  голых ног гостьи и  кивнул Джумабаю на нас.
 - Это к молодым обращайся, парень,  я уже не в том возрасте…   - И с  этими словами примерный кубанский семьянин вышел из кухни.
Федот вышел, а  замешательство осталось, впрочем, нарушенное теперь хриплым голосом Сабура:
- Да и я староват уже!
Ветеран бригады сделал неловкий разворот и тоже обоснованно и суетливо удалился в спасительную дверь вагончика.
Мы с Петром посмотрели друг на друга. И, хотя по возрастному цензу не являлись рОвней ни мордовскому крестьянину, ни оренбургскому татарину, - молча вышли вслед за ними. 
А за нами выскользнул из кухни и Илья…

- Что скажешь? – спросил я Петра на дорожке в котлован, куда уже прошли Федот и Саб.
- Да ничего! - раздражённо бросил он. – Заразу всякую хватать не хочу.
- Вот-вот, - произнес я, испытывая сложные чувства и мысли о дружном  нашем бегстве от продажной девицы и о ней самой.
Сзади не отставал Илюха.  Он  тоже  подал возмущённую реплику:
- Заняли кухню - и чаю горячего не попить теперь! -  И как праведный  любитель горячего чаепития, Илюха звучно сплюнул.
Мы подошли к  нашим целомудренным старичкам. Выходило, что с приезжими остался один Славик. Сбитые с толку провокационным визитом Джумабая с блудницей, мы молча закуривали на солнышке. Работать никому уже не хотелось. Но не прошло и пятнадцати минут, как Вячеслав  единолично возвратился в коллектив на  место прерванной работы.
- Ну и что ты? – спросили мы его испытующе.
- Да пусто. Чай им вскипятил, поставил и ушёл. Денег-то нет. А то бы я  с  ней - за милую душу…
- А ты бы в долг, - удовлетворительно подшутил  Федот Иванович: состав бригады снова был в полном комплекте.
- Да неудобно как-то, - искренне ответил Славик и опустил белёсые ресницы. – Русские мы… 
Все смачно рассмеялись, сняв тем самым общую растерянность и неловкость от щекотливой ситуации с завезённой и (ну и мужики пошли! Засмеют ведь, если кому скажи) невостребованной  дневной бабочкой.
Покурив, Славик дёрнулся в сторону вагончиков:
- Пойду-ка зыркну, что они там делают…
Но Сабур правомерно остановил его.
 - Да перестань ты, не будь пацаном. - И передразнил бессребреника. - Русские ведь вы…

Приблизительно через полчаса явился разгорячённый Джумабай, весь мокрый от трудового пота, и безо всяких обиняков сообщил:
- Я в бытовка вашей с ней пиф-паф сделал, раз вы никто не хотит. А  тепер всо: времья, - он показал пальцем на наручные часы, - я поехала назад.
- Ты не привози её больше, - угрюмо промолвил ему в затылок Федот Иванович.
- Нета, не привезу, - согласно и не оборачиваясь, бросил себе под ноги Джумабай.
 «Зилок» его фыркнул, круто развернулся и резво помчался по дамбе, увозя смазливую восточную путану  в продажно-распутный Нукус.