Семья

В основу повести легли реальные события.
     Бесирт вышла замуж за Мохдана тридцать  лет назад, и прожила все эти годы, не жалуясь на судьбу.  Большой   дом в центре Грозного, со всеми удобствами, с высокими потолками, с импортной  мебелью, с дубовым  паркетом; двор с навесом, машина в гараже, – муж обеспечил ее всем, о чем только может мечтать чеченка. «Мохдан – труженик, у него в руках  все горит», – так говорили о  нем друзья и все, кто его знал.  Жену свою Бесирт он не обижал, был внимателен к ней, хотя на людях казался строгим, суровым. Он ценил ее доброту, уважительное отношение к  его родителям, которое она пронесла через все эти годы.  Было у них четверо детей: два сына  и две дочери.
    
      Бесирт – высокая женщина с приятными чертами лица и темными большими глазами. Черные волосы, зачесанные назад, всегда покрыты косынкой. Их старшему сыну Ахмеду – 27, второму, Ризвану, – 23, девочкам Анжеле и Раяне – 18 и 16 лет.
     Семья Мохдана и Бесирт никогда не знала нужды. Но самое главное, что жили они в дружбе и в мире. Бесирт и девочки держали дом в ослепительной чистоте. Мальчики работали вместе с отцом в мастерской. Мохдан в 93-м  открыл  цех по изготовлению дверей – в Чечне тогда все строились, так что двери и окна шли на ура. 

       Русскоязычное население, а также евреи, покидали город. Ходили слухи о том, что будет война, но им никто не верил. Невозможно было себе представить, что огромная Россия затеет войну с маленькой республикой. Чечня с кулачок, а Россия необъятна. Не пойдут русские на такую подлость. Вернее, преступление, успокаивали себя чеченцы. И потому строили дома, обживались, убирали мусор и старые постройки, служившие некогда домами для русских и евреев. 
     Но на сердце у матери было неспокойно. Еще бы –  двое взрослых сыновей!  Слишком уж хорошо она знала своих ребят. Обстановка с каждым днем все накалялась: российские газеты и телевидение представляли чеченцев как  злодеев, которых необходимо проучить. Мохдан замкнулся, не делился своими переживаниями с женой, старался не говорить о грядущей войне и тоже с тревогой думал о сыновьях. Тем временем зерна войны, посеянные  политиками, начали давать ростки, которые быстро пустили глубокие корни. Как бы люди не отгоняли мысли о  ней, проклятой, она была на пороге. И уже стучалась в дверь…
    

     Однажды вечером семья сидела за ужином. Был октябрь 1994-го.    Мужчины заканчивали пить чай, женщины обслуживали их. С некоторых пор в доме не читали газет, да и телевизор почти не смотрели. Ложь, льющаяся с экрана, порой доводила мужчин до белого каления. Бесирт сидела на диване, задумавшись, девочки прибирали посуду. Настала очередь женщин садиться за стол. Но полезет ли мне кусок в горло, спрашивала себя Бесирт. Последнее время она ела через силу и целыми днями ходила словно в воду опущенная. И не она одна. Чеченцы уже поняли, что войны им не избежать. И были правы –  через несколько минут о ее начале сообщила голубоглазая дикторша, таким тоном, словно говорила об  обычных  вещах. Чашка в руках Бесирт дрогнула, чай выплеснулся и залил ее халат. Она  вскочила,  затем села,  беспомощно развела руками и заплакала как ребенок. Утешать ее пришлось всей семьей.
   
    С тех пор прошел год. Чечня полыхала в огне, осыпалась пеплом.  Грозный был превращен в руины.  Казалось, в городе не осталось  ни одного  уцелевшего дома. Сгорел дотла и дом Бесирт.  Прежде  разграбив,  военные  сожгли его из огнемета. Старший сын Ахмед при сопротивлении был убит. И теперь смыслом жизни Бесирт стало уберечь от гибели мужа, младшего сына и двух дочерей.
     Семья  Мохдан и Бесирт, как тысячи других беженцев, потянулась в сторону ингушской границы. Пробыв там пару месяцев, они решили двинуться в Подмосковье, в город Павлов Посад, где у Мохдана жил армейский друг  Николай. Он давно звал к себе Мохдана с семьей. Но тот никак не мог решиться в самый разгар войны ехать в сердце России. Где гарантия, что их семью не начнут там преследовать? И кто нас там ждет? Только Николай –  бывший армейский кореш, одинокий, но имевший большую жилплощадь и доброе сердце.  Николай обещал им не только приют, но и помощь с работой. А работать Мохдан умел, да и Ризван не был лентяем. И семья решила все-таки уехать как можно подальше от войны.
   
      Претерпев в неблизком пути немало унижений – милицейские досмотры, временное задержание сына, конфискация всей наличности (осталась только часть денег, спрятанная у Бесирт), – наконец доехали до подмосковного городка, где жил Николай. На вокзале – вновь  встреча с милицией, досмотр,   унижения и допрос до самого утра. На рассвете уставшая, изнуренная холодом и голодом семья постучалась  в квартиру  Николая. И только теплая встреча, оказанная русским другом, немного растопила заледеневшие на войне сердца. Даже Мохдан расчувствовался, прятал глаза, рукавом пиджака вытирая слезы. Николай понял все без слов, трехэтажным матом крыл политиков, летчиков, нещадно бомбящих мирных людей; досталось и милиции.
     – Кровососы, обирают народ! И это теперь –  обычное явление…   Выражение «Хочешь жить – плати менту» стало их лозунгом. Но зачем же унижать людей? Зачем?  – сокрушался Николай и плакал, не стесняясь слез.
    
       Прошла неделя. Немного отдохнув и набравшись душевных и физических сил, семья начала обустраиваться на новом месте. Первым делом нужно было разобраться с пропиской – без нее и шагу нельзя было ступить. Даже выйти на улицу или сходить в магазин, да и просто находиться дома, было  небезопасно. Тем более чеченцу. К тому же младшую, Раяну, надо было определить в школу. Конечно, ей нелегко будет догнать сверстников – слишком много упущено из-за войны.  Но  она очень старательная и, главное, у нее огромное желание учиться. О работе для Ризвана и Анжелы мечтать пока не приходилось. Мохдан решил, легализовавшись, искать что-нибудь для себя.
     Просидев  в  огромной очереди вместе с Николаем, пряча лица, чтобы как-то скрыть свою национальную принадлежность, они наконец вошли в кабинет начальника милиции.  Это бы мужчина средних лет, приземистый, полнотелый, с лысиной во всю голову. Серые,  будто вылинявшие глаза его смотрели холодно. Узнав, что семья из «горячей точки», капитан  не стал церемониться. Он смерил их взглядом, полным ненависти и презрения. Поток бранных слов, извергаемых им, постепенно сменился оскорблениями. Он вел себя как властелин вселенной. Мохдан опешил, но возражать не посмел – ведь с ним была семья. Будь  он один, повел бы себя иначе. Но ничего поделать было нельзя – приходилось выслушивать  нецензурную брань местечкового  царька.  А рядом с ним стояли две взрослые дочери и сын…
    
      – У вас нет повода для отказа, я им предоставляю свою жилплощадь, а ее размер позволяет прописать не только их, но и большее число людей, – не уступал Николай.
    – А ты помалкивай. Тебе  еще придется ответить за то, что вызвал сюда  бандюг, у меня и без ИХ проблем хватает. Пусть едут в Смоленск или еще куда  подальше, –  рычал начальник, и его одутловатое, усеянное веточками вен лицо багровело от негодования и злости.
     – А вы мне не тыкайте,  мы с вами  не братались!  Я же с вами как положено – на «вы»…
     Но начальник продолжал в грубой форме отчитывать Николая. А на робкое замечание Мохдана, нельзя ли без мата, послал его по-русски к такой-то матери. Но Мохдан стойко переносил все его оскорбления и выпады – у него просто не было выбора. Терпи, сегодня не твой день.  За тобой стоит семья. У начальника  сила и власть, говорил он себе. И смирял гордыню. Там, в Чечне, приходилось терпеть и не такое. Но там он был хотя бы уверен в том, что когда-нибудь сможет отомстить обидчику. А здесь… Может, предложить начальнику взятку?  В редких случаях смелость его покидала; он не умел две вещи: просить об одолжении и давать взятки. И в молитвах своих просил Аллаха уберечь его и от того, и от другого. Да  и бесполезно что-либо предлагать.   Скорее начальник запрячет его в тюрьму – столь  безгранична   ненависть этого человека к стоявшим перед ним людям.  Вся наша вина в том, что мы родились чеченцами, думал Мохдан. А начальник все извергал брань; его узкие блеклые губы угрожающе шевелились, как змеи. Жестокая насмешка и презрение   сквозили в каждом слове этого деспотичного по натуре человека. Мохдан чувствовал себя овцой, загнанной в псарню и окруженной  стаей рычащих псов, которые обнюхивают его со всех сторон, прежде чем наброситься  и растерзать на куски.  Стоя в кабинете начальника, разглядывая его налившееся кровью лицо, он жалел только об одном: что не может выхватить его же пистолет и выпустить ему мозги. Бесирт и дети засуетились, хотя первое время притворялись «слепоглухонемыми», – дальше находиться в кабинете и слушать речь начальника значило себя не уважать.  Конечно, им и не такое приходилось слышать при зачистках, но здесь, в мирном подмосковном городе,  в отделении милиции… Они и предположить не могли, что услышат такие непристойности  и столкнутся с грубым нарушением прав.    Они надеялись, что в маленьком провинциальном городке будут в безопасности. На деле все оказалось по-другому. У них в грубой  форме взяли отпечатки пальцев, и, приказав сидеть в четырех стенах, пока не приедет  наряд милиции и не вывезет их за пределы Павлова Посада, отпустили домой.
   
         Конечно, их никуда не вывезли.  Местный начальник просто дал им понять, что он и судья, и палач. Не захочет – не пропишет. Однако выгнать их не посмел, – хотя и превратил жизнь семьи и хозяина квартиры в  настоящий ад.   И днем и ночью наезжали милицейские машины с нарядами и запугивали как могли. Мохдан и Бесирт знали, что милиция способна на любую подлость.  И наркоту могут подбросить, и оружие. Многие чеченцы в ту пору в Москве ходили с зашитыми карманами. Дрожа, просыпались по ночам, и в тревоге  ждали рассвета…
       Но пока все как-то обходилось. И милиция хотя и пугала, но никаких действий против семьи не предпринимала.  А тем временем жалкая заначка, что хранилась у Бесирт, иссякала. А ведь жить на что-то надо было! Но без прописки о работе и думать было нечего. И даже имея ее,  устроиться на работу чеченцу было все равно что слетать в Космос – практически невозможно. И все же семья немного вздохнула свободно: здесь не бомбили, не слышно было грохота орудий, не надо было жаться по углам от артобстрелов – одним словом, здесь был шанс выжить. Ради этого семья была готова  терпеть многое: беззаконие, грубое отношение, угрозы и выпады милиции в свой адрес. Тем более после последних страшных новостей, переданных из Чечни. Близкий школьный друг Мохдана, Абди, был расстрелян при зачистке, в собственном дворе: он не позволил насилия над дочерью. Хотя последнее время они мало общались, Мохдану было искренне жаль школьного товарища. Он долго думал о смерти Абди. Очень обидно, должно быть, умереть от рук тех, кого ждал с таким нетерпением. Ведь Абди видел в русских освободителей – дескать, российская армия войдет в Чечню, свергнув столь  ненавистный ему режим Дудаева, и облагодетельствует народ. Мохдан тогда, поняв настроения друга, дистанцировался. И надо же – погибнуть  от рук своих  же «освободителей»! Врагу не пожелаю такой смерти, – с такими печальными мыслями сидел Мохдан на молитвенном коврике, жалея, что не смог присутствовать на похоронах Абди и прочитать заупокойную молитву, что не имел возможности поднять носилки с телом на плечо, не проводил его в последний путь.  Все, что теперь он мог сделать для друга, – просить  у Всевышнего простить его грехи.
     Тем временем жильцы, узнав, что в их доме поселились чеченцы, не на шутку всполошились. Сторожили у подъезда, высматривая, не покажутся ли   «бандиты» и «разбойники», судачили о «бородатых черномазых чурках», шушукались за их спинами, отпуская вслед едкие замечания. Но семья молча сносила все упреки и ухмылки в свой адрес. Тогда жильцы ополчились против семьи, обвиняя их в несодеянных грехах.  «Из-за вас сюда наезжает милиция,  ехали бы отсюда куда подальше!», – «советовали» они. «И вообще, чего вы сюда подались? И не стыдно вам? Там воюют наши мальчики, ваши бандиты их убивают, а вы тут внаглую  сваливаетесь на наши головы!»  У женщины из пятого подъезда сын воевал в Чечне  по контракту и, получив тяжелое ранение, стал инвалидом. Так она в отместку угрожала собственноручно покалечить сына Бесирт! Не удержавшись, Бесирт в сердцах сказала ей: «А кто вашего сына заставлял ехать в Чечню? Он хотел заработать деньги на крови несчастных людей, вот Аллах его и наказал». Та пообещала плеснуть ей в лицо серной кислотой. «Бандиты вы и разбойники, вас всех надо накрыть атомной бомбой!»  Это и всякое другое приходилось не раз выслушивать Бесирт; в слезах она пересказывала все мужу, который успокаивал ее как мог.
    
        Так и жили – тихо, как мыши; берегли сына и дочерей.  Хотя нет-нет, да Мохдан говорил: не дело это. Чем жить в таком унижении здесь, лучше уехать туда, под бомбы.  Но, видя страх в глазах жены и чувствуя, как она переживает за Ризвана, он терпел.  Да и девочкам не место на войне. При зачистках участились случаи насилия – об этом рассказывали родственники в редких телефонных звонках. «Нет, переждем здесь, может, проклятая война скоро закончится», – думали они.
     Но война лишь разгоралась, все жарче и сильнее. В огне этой войны сгорали дома, гибли люди, дети и старики. Чеченская земля горела и стонала,  словно в пламени ада.
     Однажды семья сидела за ужином. Бесирт пожарила картошку с грибами, нарезала соленых огурцов, на плите пыхтел чайник. Мужчины сидели за столом, Бесирт с девочками – в сторонке от них. Вдруг раздался звонок в дверь, и все насторожились.  Может, милиция?   
     – Как некстати, – начал было Николай и прихрамывая пошел к двери (он вернулся  из армии покалеченным и был обязан Мохдану жизнью). Однако посмотрев в глазок и увидев соседку, успокоился. Он открыл дверь, и соседка, как метеор, ворвалась в прихожую. Заглядывая через плечо Николая,  поинтересовалась, где его гости.   
     – Где твои  чечены? 
     – Тебе-то они зачем? 
     – Боже упаси, на кой мне они! Я о тебе пекусь. И рада, что ты жив!  Квартиру не переписал на их?   
     – Ты о чем, соседка?
     – Тебе что, плохо жилось без их? – продолжала приставать женщина, не обращая внимания на реакцию Николая. – Зачем вызвал сюда энтих бандюг?
     – А ну… пошла отсюда!
     – Я то пойду. Куды ж мне деваться? Только тебе будет худо, Николай.  Худо. –  Затем перешла на грубый шепот: –  Их будють громить. А может, и тебя заодно с ими же.   
     – Ты о чем, Валентина?  Белены, что  ль,  объелась? – выдал  в ответ Николай.   
     – Это еще посмотрим, хто чаво съел-то. Ты, может, знать не знаешь, что энти бандюги уложили Павлово-Посадский ОМОН – всех до единого. – Бесирт и Мохдан переглянулись, с их лиц схлынула краска, они вжались в старые стулья и те под ними жалобно заскрипели, словно волынки.
     – Пусть только сунутся. Я им бошки из охотничьего ружья разнесу! –  разошелся Николай.
     – Ты смотри, какой бравый!  Следи за языком. Из-за бандюг в своих же стрелять?  Было бы из-за кого!  Гнать их надо, а ты им  крышу…  Ты знаешь, сколько там, в энтой Чечне, наших ребят полегло? И Серого брат. И  Мишки кривого сын. И юродивого зять. И сын нашего начальника милиции. Он, говорят, рвет и мечет. И грозится разделаться с энтими. – Бабка пыталась углядеть в глубине комнаты кого-нибудь из гостей. Но Николай не пускал ее дальше порога. Бесирт краем глаза зацепила бесцветное, как застиранный лоскут, лицо соседки. Сколько злобы в нем было! В ее маленьких  подслеповатых глазках, обрамленных седыми ресничками… 
    Напуганная до смерти Бесирт не  сводила глаз с бледного лица мужа. Затем еле отрывала взгляд и смотрела на сына и дочерей. Успокаивала одними глазами, мол, все будет хорошо, – а сама  дрожала от страха и читала Суры, еле шевеля омертвевшими губами. 
     – Иди, иди, соседка, мои гости тут не при чем… – Николай старался выпроводить полоумную старушку. 
     – Что, купили тебя деньгами? Они наших ребят там долбють, на куски разносють, понимаешь ли, а ты энтих басурман  защищаешь…
     – Уходи отсюда, старуха, иначе я и тебе бошку разнесу.  Ты на себя посмотри – самогонщица проклятая, всю округу споила!  По тебе давно тюрьма плачет! – Николай выгнал старуху, закрыл дверь на ключ и даже на цепочку, вернулся к столу, но к ужину не притронулся. Он чуть отдышался, провел рукой  по голове, от макушки к затылку и обратно, затем, виновато улыбнувшись, сказал:
     – Что будет,  то будет. – Затем замолчал. Он волновался – это было видно по дрожащим рукам, по дергающей щеке.  – Эти дни никуда не выходите, дверь никому не открывайте, разве что этим шакалам – ментам или ОМОНу, а так –  никому из соседей!  А там посмотрим. Утро вечера мудренее. 
     – Извини, Николай, извини. Столько хлопот мы тебе доставляем, – Мохдан сокрушенно качал головой.   
     – Да будет, Миша, будет. – Это была армейская кличка Мохдана.
     – Если бы я мог предвидеть… Если бы…   Разве я поехал бы сюда?  – Мохдан был взволнован, говорил горячо и быстро, и так непривычно было слышать такие слова от него, обычно молчаливого и сурового, что Бесирт удивленно воззрилась на мужа. Но он, больше чем за семью, переживал за русского друга, которому теперь из-за них приходилось несладко.
    
       Так и ни притронувшись к еде, легли спать. Ночь прошла как в тылу у врага: спали вполглаза, вслушиваясь в шорохи и шаги в подъезде, в ожидании, что вот-вот  раздастся стук в дверь и ворвется милиция или ОМОН. Бесирт так и  не смогла уснуть. Она тихо встала, надела тапки и прошла на кухню. Долго стояла, глядя  в окно, в слабом свете ночных фонарей разглядела березу с перламутровым стволом; вспомнила Есенина и его стихотворение  «Лисица» – с него когда-то она начала свое знакомство с творчеством поэта. Читая его стихи, часто плакала: они щемили ей сердце.
     Ей все бластился в колючем дыме выстрел,
     Колыхалася  в глазах лесная топь.
     Из кустов косматый ветер взбыстрил
     И рассыпал звонистую дробь.
     Бесирт зябко запахнула халат на груди, словно  на себе ощущая «звонистую дробь»…
     Желтый хвост упал в метель пожаром,
     На губах, как прелая морковь…
     Пахло инеем и глиняным угаром,
     А в ощур  сочилась тихо кровь.
     В который раз, дойдя до четвертой строфы, она ощутила, как у нее сжимается сердце. Лиса с окровавленной шерсткой, а потом и родной сын словно живые встали перед глазами. 
     – О, Аллах!  Помоги!... – тихонько всхлипывала она. 
     В кухню неслышным шагом вошел Мохдан. Она обернулась.
          – Не спится?
          – Какой уж тут сон… Мне страшно, мне так страшно! – Она подняла искаженное горем и отчаянием лицо.
     Мохдану стало жаль ее. Он подошел и за все это время впервые обнял жену.   
     – Не бойся, ведь я с тобой! И Ризван, и девочки. Я не думаю, что нам угрожает реальная опасность – просто запугивают, такая у русских политика.  – Но потом, задумавшись на секунду, вдруг упавшим голосом добавил: – Хотя  от  оборотней-ментов можно ожидать всего чего угодно. Но мы должны надеяться на лучшее и уповать на Аллаха. Иди спать, а я посижу еще, – сказал он Бесирт.   Та медленно поднялась на дрожащих ногах и собралась покинуть кухню, как вдруг за спиной услышала страшный крик:
     – Смерть чеченам!
     В окно влетел булыжник, и стекло, разлетевшись  вдребезги, осыпалось на пол. Мохдан вскочил и схватил жену в охапку.
     Вбежали дети и Николай, бледные как полотно. Но хулиганы мгновенно убежали, и никто не успел их разглядеть. Первая мысль – позвонить в милицию – быстро угасла.
     Наутро Николай, вернувшись из магазина, начал вытаскивать из сумки кирпичики хлеба. Буханки с громким стуком плюхались на  стол. 
     – Вон, посмотрите, – кивнул Николай на утренние газеты. «За  гибель ОМОНовцев  мстить беспощадно»,  «Вырезать бандитов вместе с  семьями, зачищать села и районы», «Уничтожать чеченцев везде, где бы они не находились»,  даже «Мочить в сортирах»… «Выявлять  места нахождения  этих опасных элементов (чеченцев) и затем сообщать в надлежащие органы»...   Мохдан отбросил газету, словно боялся заразиться проказой. Он не проронил ни слова. Бесирт, увидев пестрящие смачными эпитетами заголовки, от ужаса покрылась гусиной кожей. Это мы-то опасные элементы? Но это был вопрос в никуда – она уже понимала, что многие ни в чем не повинные беженцы вскоре пострадают. И никто не будет разбираться, были эти люди виновны или нет.    Какое бы решение ни вынес суд и каким бы жестоким ни был приговор, ждать от нынешнего общества снисхождения было делом абсолютно безнадежным.    «Раз чеченец – значит виноват» – обыватели слышали эту фразу по нескольку раз в день по телевидению, об этом кричали плакаты и лозунги, об этом орал  и ослепленный яростью, брызгающий злобной слюной мэр Москвы, и президент  России.  Этот асфальтовый каток неумолимо накрывал всех, от мала до велика, независимо от возраста и степени виновности. Там, в Чечне, самолеты бомбами накрывали целые селения, от артобстрелов в щепки рассыпались дома, трескалась и разрывалась на части земля, – а здесь чеченцам тоже не было покоя. И Бесирт молилась Аллаху, чтобы ее семью миновала эта участь. Больше всего она боялась за мужчин. Что, убежав из охваченной войной Чечни, ее мужчины попадут под беспощадный железный каток. Сколько их теперь оказалось под ним? Многих молодых ребят уже давно нет в живых – их  прикончили еще в Бутырке; выжившие смогли добраться до зоны, но оттуда редко кому удавалось вернуться назад. А если кому и посчастливилось вырваться, они возвращались искалеченными на всю оставшуюся жизнь.
     Страшный оскал смерти замаячил на горизонте. И Бесирт чувствовала, что им не избежать беды.
    

      Утро следующего дня напомнило им очередную зачистку в Чечне. Только вместо федералов – вооруженные до зубов милиционеры и ОМОНовцы в масках.  Дверь Николая выбили, даже не позвонив в нее. И в квартиру ворвалась целая толпа, в масках и без. Все произошло неожиданно и быстро. Отца и сына вначале уложили на пол и начали нещадно бить ботинками в бока, в головы –  куда придется. Затем  надели наручники и, грубо подталкивая, поволокли по полу. Все это снималось на камеру; беспрерывно щелкали фотоаппараты. Чуть позже Бесирт кинулась к окну, в то время как девчонки тихо скулили в сырых углах квартиры. Она видела, как на улицу высыпали жильцы. Сколько осуждения было в их торжествующих взглядах! Она слышала, как соседка Валентина выкрикнула вслед ее мужчинам:
     – Доигрались? Давно бы вас так… Эх, ведь могють, когда хочють!  Быстренько, однако, их скрутили…
     Бесирт медленно опустилась на пол. Если  бы можно было уползти под землю, уподобившись червяку!..
    Николай, прихрамывая, ходил взад-вперед по квартире.  Он успокаивал то Бесирт, то девчонок. «Как страшно жить в стране, где нет закона.. Как страшно… Но их отпустят, непременно отпустят, они ни в чем не виноваты, вы только не переживайте», – говорил он Бесирт, сам прекрасно понимая, что надеяться на это нечего. В Москве, на станции метро «Пушкинская», в подземном переходе совершен теракт, и в отместку гребут всех чеченцев. И нет никакой гарантии, что кто-нибудь из них вернется…
     Вечером по ТВ показали, как ОМОНовцы «берут бандитскую группу, окопавшуюся в подмосковной квартире и подозреваемую в причастности к  теракту».  У Бесирт все закружилось перед глазами, но Раяна подскочила к ней и прижала ее к себе.  Николай не поверил услышанному. 
     – Этого не может быть! Так оклеветать!  Это  ложь! – восклицал он, путаясь в словах. 
     Всю ночь Бесирт не сомкнула глаз.  Девочки тоже не спали, а лишь дремали, тяжко всхлипывая и  вытирая ладонями покрасневшие глаза.  Бесирт словно сковало льдом – она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. «О, Аллах, только дай мне сил», – просила она, боясь, что ее парализовало. А хоть бы и так… Не проще ли умереть, чем видеть земную несправедливость? От этих мыслей она впадала в глубокое отчаяние и начинала тихо рыдать. Уставшая, вся в слезах, под утро она провалилась в сон.   Анжела накрыла ее легкой простыней. Младшая, Раяна, гладила ступни ее ног. Бесирт часто вздрагивала во сне и тихо стонала. Ей снился сон: ее мужа и сына завели в отделение милиции. Она, плутая меж деревьев, подползла к заляпанному грязью окну и сквозь серые разводы видела, как избивают ее мужчин.    Видела, как потом их обмякшие тела приподняли и потащили по серому унылому коридору. Там их приставили к стенке. Муж прижимал к себе сына, щупал разбитой рукой ранки на его голове. Вдруг словно из-под земли выросла фигура начальника. Он выхватил пистолет и направил его на мужчин. Бесирт вскочила, попыталась побежать и не смогла.  «Не стреляйте!.. Не стреляйте!..» – закричала она. Вдруг все пропало. Кабинет, узкий длинный коридор, начальник. Только две фигуры остались лежать под огромной березой.   Бесирт поползла к ним, и не смогла узнать их лиц: в синяках и в черных кровоподтеках; с разбитых губ по подбородкам стекает кровь. Услышав шорох у себя за спиной, она оглянулась.  Рыжая  лиса  с огненным хвостом  билась в агонии.  Березовые листья  с шорохом осыпались и зеленым ковром ложились на скрюченные тела. Дикий вопль вырвался из ее груди – и Бесирт проснулась.
     Утром Николай пошел за молоком; вернувшись, суетился, резал хлеб, ставил чайник. Непривыкшие видеть мужчину на кухне, тем более за женскими делами, Бесирт и девочки сначала удивленно переглядывалась, позже  привыкли и с интересом наблюдали, как он ловко управляется с хозяйством.    И Бесирт, которая сейчас не в силах была даже встать и сделать шаг, с благодарностью  взирала на него.
    – Все это временно… Этот беспредел – временное явление. Добро все равно восторжествует над злом. Иначе зачем жить?  Они вернутся, вы только не беспокойтесь. Разве можно так изводить себя? У вас девочки, ради них возьмите себя в руки, – утешал он  Бесирт. Но она разуверилась в добре. Есть ли такая сила, которая способна остановить движение беспощадного катка? Газеты, телевидение, ослепленные ненавистью политики старались ускорить  его ход. Им не терпелось задавить и сравнять с землей всех, кто имел несчастье родиться чеченцем. 
    
     С тех пор так и жили, затаившись в чужой квартире,  вдали от родной земли. Бесирт, прежде ни разу не выезжавшая из родного города…  Как невообразимо далеко ее закинула судьба! Она тосковала по родной земле, по дому, пусть разрушенному, разграбленному, сожженному дотла… С замиранием  сердца ждала телефонного звонка. И стоило ему зазвенеть, тут же подбегала к Николаю и со слезами в голосе спрашивала: не  мужчины ли звонят? Порой ее от страха начинала бить дрожь, и она без сил падала на старую кушетку. Так и лежала, пока не стемнеет. По ночам и она и девочки горько плакали и  только к утру, уставшие, засыпали беспокойным сном. Мужчин они уже не ждали, хотя в сердце каждой из них еще теплился слабый огонек надежды.
     И все же Бесирт однажды решилась выйти на улицу. Без определенной цели, просто так. «Если сейчас я не выйду из дома, то сойду с ума», – сказала она себе. На скамейке, как птицы на ветках, сидели бабки. Увидев ее, встрепенулись, нахохлились, и заморгали удивленными  глазами, в которых читалось «надо же, еще жива». Она поздоровалась и молча пошла по тротуару. Под ногами шуршала опавшая желтая листва. Клены и березы  горели красно-золотым пламенем. Солнце светило так ярко, словно в последний раз. Осенняя красота завораживала. «Ну почему, почему люди не могут жить в мире и добре?» – спрашивала себя Бесирт. Ветер колыхал ее поседевшие волосы, обвевал осунувшееся лицо. У нее даже поднялось настроение. Словно тяжелый гранитный камень свалился с души. Надо бы вывести девчонок на прогулку – посидеть  где-нибудь на скамейке, подышать  свежим воздухом. Сколько можно  кваситься  в квартире? С этими мыслями она возвращалась назад, и вдруг замерла, услышав разговор  сидящих на лавочке женщин. «В тот день, когда ентих чеченов забрали, я заснула спокойно. Весь дом ожил. Кажную ночь думала, как бы бандиты не подняли нас на воздух. Они, говорят, ходють только с оружием и с ентой самой взрывной смесью, то бишь тротилом. Так  говорили по телевизиру, сама слышала», – заверяла всех самогонщица Валька, соседка Николая. «У их там, когда рождается младенец, вместо погремушки ему дарють настоящчий пистолет», – добавила другая бабулька.  Бесирт молча прошла мимо «осведомленных» старушек и нырнула в подъезд. Но настроение было испорчено, к тому же от услышанного начало ныть сердце. А к вечеру надо было набраться сил для новых слез…
   
      Так прошел месяц. Узнать, где находятся ее муж и сын, Бесирт пока не удавалось. Они ходила в милицию, в ОМОН, в адвокатские конторы, но мужчины словно в воду канули. Однажды она все же сумела пробиться к заместителю начальника, но тот даже не удостоил ее взглядом.  Сквозь крепко сжатые зубы  процедил:
     – Ими занимается ФСБ. А где они содержатся, этого не знаем даже мы. 
     Когда Бесирт услышала эти страшные три буквы, у нее от страха задрожало сердце. Она все еще стояла в кабинете и глазами, полными слез, глядела себе под ноги.  Грязный, местами протертый линолеум расплывался. Кубики, увеличиваясь  до огромных размеров, начали наплывать на нее.
     – Женщина, идите, чего застыли, как соляной столб?
     Бесирт подняла сухие глаза (слезы потихоньку вытерла, чтобы начальник их  не видел) и долго смотрела в бесцветное лицо местного упыря. И чем больше смотрела в его глаза, тем больше они напоминали ей свинячьи.  «Свинья, ты есть свинья», –  думала она, глядя на него. Затем молча развернулась и вышла из кабинета. 
     И тогда, встревожившись за судьбу своих мужчин, которые могли  бесследно сгинуть на новых «соловках», Бесирт  решилась поехать  в Москву.  Вырвать их из рук ФСБ – дело почти безнадежное. Три буквы косили людей, как эпидемия чумы. Знающие люди посоветовали ей обратиться  в Московско-Хельсинскую группу. Там она  договорилась с сотрудником, молодым  человеком, и он обещал заняться делом ее пропавших мужчин. Раз в неделю она ездила в Москву, и каждый раз приезжала ни с чем, уставшая, голодная, с постоянными тревожными мыслями о муже и сыне. Ей пришлось  поменять имидж: на старости лет Бесирт сняла платок, закручивала сзади волосы тяжелым жгутом, даже подкрашивала губы, и тогда становилась похожей на сельскую учительницу.
   
     Теперь ко всяким другим уничижительным кличкам чеченцев добавилась «террорист». Она молча слушала, как в электричках обозленные пассажиры полощут целый народ, нарекая чеченцев всякими хлесткими прозвищами, обвиняя их во всех своих бедах. Бесирт надевала темные очки и притворялась спящей. Или читала купленную в электричке газету. Однажды прочла о грядущем  футбольном турнире. К нему готовились загодя, тратилось неимоверное количество денег на рекламу, сувениры, с  особой  тщательностью чистилось игровое поле. Деньги шли из городского бюджета.   Лысый,  маленький,  толстенький мэр города,  щуря глаза-щелки, обещал москвичам невиданные  доселе зрелища. На фоне жестокой войны, убийств и нещадных ковровых бомбежек мэр с его «зрелищами» выглядел кощунственно и бесчеловечно. За пределами пылающей в огне войны Чечни жизнь продолжалась.  Россияне играли в футбол, устраивали концерты, президенты и их жены и дети спали в теплых постелях, ели горячую пищу.  В то время как там, в Чечне, люди пухли от голода, мерзли, умирали под выстрелами солдат, в столице жили мирной сытой жизнью.  «Как же им кусок лезет в горло?» – спрашивала себя Бесирт,  думая о том, почему огромный мир продолжает существовать так, словно и не существует кошмарной войны, не льется кровь, не умирают дети. Но затем она одергивала себя. Смотрела по сторонам, на подуставших  пассажиров, заодно с властью воспылавших ненавистью к целому народу, вываливая его в грязи, виня во всех смертных грехах. В Москве и в других городах России стало обычным  делом врываться  к мирно спящим чеченцам в квартиры, офисы, останавливать на дорогах  машины, в которых обнаруживались целые арсеналы оружия, подброшенного тут же самой милицией. Враждебность и сидящих рядом людей, и соседей по дому  становилась все ощутимее. И это отбирало у нее последние силы – она ходила еле живая, словно из нее высосали и кровь, и самую душу.  С другой  стороны, она думала – грех на них обижаться: ведь это вполне нормальная реакция на запугивания властей. Людей стращали тем, что чеченцы могут взрывать дома, поезда, устраивать теракты в метро; изо дня в день им говорили о том, что чеченцы  – враги.  Враги и бандиты, а теперь еще и террористы.   
     Однажды черноглазая Раяна вернулась из магазина в слезах. Продавщица, узнав, что она чеченка, отказалась ее обслуживать.  Девочка убежала, пряча пунцовое от стыда лицо.  «Вы там наших, мы тут ваших!», – визжала  ей вслед  толстая продавщица. Что хотят от нас эти люди?  Что плохого мы им сделали?    Разве мы виноваты, что русские оккупировали маленькую республику, вступили в позорную войну с нею и сразу ее проиграли? А потом остервенело ринулись преследовать всех и вся. За что и во имя чего страдает чеченский народ? Вместо того чтобы задуматься над этим, русские начинают преследовать убежавших от войны людей. «Разве мы хотели войны?» – спрашивала себя Бесирт. Она сидела в комнате  и тихо плакала, как маленькая девочка.  Ее дом, превращенный в руины, остался в далекой, объятой войной Чечне. Старший сын давно истлел в могиле, муж и младший сын томятся неизвестно где, девочки не пристроены. Годы идут, а война все продолжается. Если бы знать, сколько им еще страдать? Сколько еще томиться в неизвестности, не зная, где сейчас их мужчины, живы ли они? О, Аллах! Если бы знать, когда конец нашим мытарствам!.. Волна безысходности захлестнула ее, и Бесирт, не стесняясь русского друга, зарыдала в голос.
     Но потом она встала, вытерла слезы и сказала себе: нет вечных войн! Чувствует мое сердце, что  скоро  и этой  придет конец. Она частенько успокаивала себя этой мыслью и старалась жить надеждой. Иначе можно сойти с ума, сказала она себе и в этот раз. К тому же сердце подсказывало ей, что скоро она получит весть о муже и сыне. Она словно одновременно была экстрасенсом, врачом и пациентом. И сейчас вдруг из плаксивой пациентки превратилась в опытного психолога и начала успокаивать дочерей и Николая. Даже засмеялась, что было  совсем непривычным: дочери уже не помнили, когда их мать смеялась последний раз. Затем Бесирт ударила в ладошки и заговорила громче обычного. У всех стали удивленные лица, но Бесирт продолжала удивлять их и дальше.
     – Николай, вы любите жареную картошку, я  знаю; с грибами, я сейчас мигом приготовлю. Анжела, достань-ка соленые огурчики,  Раяна,  нарежь хлеб, дочка. Будем пировать! – сказала она. 
     Николай впервые за все это время вздохнул облегченно. Он улыбнулся одними глазами и, вытащив из кармана табак, начал  крутить самокрутку.  Он не брался за это дело с тех пор, как забрали  мужчин. Для изготовления самокрутки нужны время, внутренний  покой и  определенная расслабленность.   Ничто не должно мешать этому процессу. При взвинченных нервах и дрожащих руках разве скрутишь нормальную сигарету! Нет, конечно. Она, родимая, требует аккуратного обращения и повышенного к себе внимания.  Николай терпеть не мог фабричных сигарет, и все это время курил их через силу.  Ни одна сигарета не может сравниться с самокруткой, сделанной собственноручно, считал  он. Бесирт исподволь наблюдала за Николаем.  С какой любовью он совершал этот процесс!  Щепотку табака указательным   пальцем бережно распределил по тонкой папиросной бумаге, придерживая снизу большим пальцем. Затем  скрутил бумагу с табаком, пока не получилась идеальной формы сигарета. Смочив языком, заклеил край бумаги. Зажег спичку  и с наслаждением затянулся. Из носа его повалил густой белый дым. Даже кушать свое любимое блюдо отказался. «Прерывать ритуал священнодействия не положено», – был его ответ.
     Так прошло целых полгода. Женщины по-прежнему жили в квартире   Николая.  Никуда не уехали и не собирались  этого делать. Им казалось, что стоит им уехать, как они навсегда потеряют своих мужчин. А живя здесь, есть надежда, что однажды, исхудавшие, голодные, еле живые, отец и сын  постучатся  в дверь. А счастливые женщины кинутся им навстречу. И, заключив своих родных в крепкие объятия, будут стоять долго-долго… Этот  день настанет, женщины верили в это.
     Прошло еще две недели. Женщины сидели за столом и  вели разговоры о своих мужчинах. Бесирт приснился сон. Она очень жалела, что не умеет их  правильно толковать. Ей  приснилось много белых голубей. Это то ли к письму, то ли к хорошей новости. Но в любом случае, белые голуби – это к добру, радовались они. Николая в доме не было – он ушел в магазин. Нужен был хлеб и сахар, и самое главное – табак. Без табака он и дня не мог прожить.  Деньги у семьи кончились, и все жили на жалкую пенсию Николая. Покупали на маленьком базарчике синющие куриные окорочка и растягивали их на неделю. Женщины себе во всем отказывали, ели суп (бесцветную воду, где плавало немного лапши), окорочка старались оставлять для единственного мужчины. Он, увидев столь «богатый» обед, начинал кричать и перекладывал окорочка обратно в кастрюлю. Бесирт снова выкладывала их перед Николаем, и тогда он грозился  выбросить еду в мусорное ведро. «Нет, нет, не надо!», – с криком подлетала Бесирт и распределяла их между всеми. Так и жили они в подмосковном Павлове Посаде –  городе, где  изготавливают знаменитые  на весь мир  платки и шали… 
     Однажды их разбудил телефонный звонок. Это был адвокат Московско-Хельсинской группы.  «Мы наконец вышли на след», – сообщил он довольным голосом. И рассказал, что сначала мужчин держали в Матросской тишине, а позднее перевели в Лефортово. Что скоро должен быть суд. И что дело надо придать широкой огласке и доказать, что оно сфабриковано. И может быть, тогда возможно будет добиться их освобождения прямо в зале суда. Что он подключил много правозащитных организаций, и это тоже поможет освобождению мужчин.   Все это адвокат выдал на одном дыхании и, обещав связаться с ними, повесил трубку.
     Женщины не знали, радоваться или огорчаться. То, что наконец отыскался след их мужчин, что они не сгинули в недрах ФСБ, – это радовало.  Но только за что их собираются судить? За какие такие грехи? «Кто-то  что-то  взорвал, но при чем тут мои мужчины?» – безмолвно вопрошала Бесирт. Не меньше женщин был удручен и Николай. Он себе и представить не мог, что в родной России средь бела дня без всяких объяснений могут забрать совершенно невиновных людей, только лишь потому, что они чеченцы. И, сфабриковав из воздуха уголовное дело, держать их в Лефортово, а позже судить. «Страшно. Очень страшно жить  в такой стране», – не раз повторял он и курил самокрутку за самокруткой…
     …Прошло еще два месяца. Женщины по-прежнему жили у Николая. Иногда втроем шли к серому унылому зданию, где большими буквами было написано «Телеграф», поднимались  по бетонным ступеням на второй этаж, подавали в окно заявку и сидели, прижимаясь друг к дружке, на холодной скамейке –  ждали, пока выкрикнут их номер. С Чечней связи не было, там все еще шла война, и звонить приходилось в Ингушетию. Там, в продуваемых холодными ветрами палатках, жили четыре сестры Бесирт и ее единственный брат. Родители погибли при артобстреле. Бесирт порой так хотелось рассказать родным о тяжелой жизни в России, о том, что им пришлось пережить, будучи в бегах. Но сестра передавала им безрадостные, а порой ужасающие новости. И тогда Бесирт с дочерьми молча шли домой и, не прикасаясь  даже к чашке чая, закрывались в комнате. Они лежали в своих холодных постелях, и их несчастья казались им ничтожно малыми. И все трое плакали: их сердца переполнялись жалостью к воюющим  бойцам, к мирным жителям, к детишкам и немощным старикам.
     Так и жили – в слезах и бесконечном ожидании, мечтая хоть когда-нибудь увидеть своих мужчин.
     Вскоре наступила весна. Совсем не такая, что бывает на Кавказе. Днем снег таял и светило солнце, но по ночам пробирало холодом, как зимой, и растаявшие за день лужи покрывались тонким хрустящим ледком.
     …Было уже поздно. Николай давно лег. В комнате женщин было тихо, только иногда раздавался чей-нибудь тяжкий вздох. Бесирт сидела на продавленной кушетке и раскачивалась, словно в трансе. Анжела и Раяна съежились на своей железной кроватке, как сельди в бочке. Заплаканными, печальными глазами они поглядывали в сторону матери.
     Негромкий стук в дверь не сразу дошел до их сознания. Но потом он  повторился. Женщины  переглянулись. Анжела быстро соскочила с кровати, но Бесирт подала рукой знак сидеть. Подобрав подол халата, Бесирит встала и на цыпочках двинулась в сторону коридора. Она дошла до середины и вдруг остановилась. Кто это мог быть? Может, разбудить Николая? Нет, прежде надо посмотреть в глазок. Она не успела еще дойти, когда услышала у порога шорох и следом голос:
     – Мама, открой, это мы! 
     У Бесирт подкосились ноги. Но затем, рванувшись с  места, она припала к глазку, тут же лихорадочным движением сдернула цепочку и повернула ключ. Первым вошел Мохдан, следом за ним – сын, и сразу же припал к материнской груди.
     – О, Аллах! – вскрикнула она.
     Девочки выбежали в коридор и, увидев мужчин, замерли на месте. Чуть позже, спохватившись, кинулись к ним в объятия. Они не могли поверить своим глазам. Вырвать кого-либо из рук ФСБ – дело нереальное, но их мужчины дома, а все остальное уже неважно, думали они, вытирая мокрые от слез глаза. Наконец, стараясь не шуметь, все они прошли в комнату. Бесирт плакала, не стесняясь слез.
     – Что они с вами делали? Что?.. Пытали?.. Да?.. – глядя в упор, вопрошала она.
     Отец и сын, исхудавшие, с темно-синими кругами под глазами, отстриженные наголо, с  торчащими острыми кадыками, были похожи на живые скелеты.
     – Мы должны благодарить Аллаха, что вернулись живыми, – тихим голосом произнес Мохдан и начал раздеваться. – Все уже позади, слава Аллаху! Все позади.  Перестаньте плакать. Лучше дайте нам сменное белье и одежду, нам надо смыть с себя тюремную грязь. – От мужчин невыносимо пахло чем-то казенным, прокуренным и прогорклым, словно их все это время коптили.  Но женщины были согласны всю жизнь вдыхать этот запах, лишь бы их мужчины  были рядом.
     …Через неделю семья Мохдана и Бесирт вернулась в Чечню.
Oxford. 2009.