Возвращение. Глава 3

Школьная столовая в метафизическом смысле представляла собой господство двух
стихийных начал: металла и огня.

Значительную часть пространства занимал обеденный зал, отрезок поменьше - кухня.
Границей между ними служила хромированная столешница-перегородка, на которую
подавалась посуда с едой.

Если бы мы незаметным образом просочились в кухонное царство, куда посторонним
вход заказан, то в первое  мгновение сочли  бы  себя  лилипутами в стране великанов.
Куда  не  бросишь взгляд, обязательно  наткнёшься  на  что-нибудь, превышающее
стандартный  размер:  и  кастрюли, и  подносы (для  нарезанного  аккуратными
треугольниками хлеба), и  раковины, и  даже пышнотелые (достойные  кисти Рубенса)
поварихи – всё словно изначально было создано для неведомых исполинов.

На большой кухонной плите стояли необхватные кастрюли и тяжёлые сковороды,
в которых что-то шипело, булькало, скворчало и пыхтело, норовя убежать либо
через край, либо, превратившись в густой пар, подняться к облупленному потолку
и уже в виде холодных капель упасть вниз – на  толстые шеи двух женщин
в белых халатах.

Женщины лениво перемещались по кухне и вели между собой неторопливый
разговор, изредка отвлекаясь на гудящую толпу проголодавшихся школьников,
облепивших столешницу в ожидании законной порции обеда.

— Рано ещё, ждите, - царственным жестом отмахнулась одна из них
и обернулась к напарнице, - ну-ну, а дальше?

— Закрыл на ключ и поджёг дом...

— Да ты что!

— Сгорели и Мальвина, и Андреас...

— Ой, боже! А Изаура?

— Изаура туда не пошла...дай черпак...вроде, нормально по соли,
попробуй...она не пошла, а Леонсио подумал, что Мальвина – это Изаура,
и что она встречается тайно с доном этим...Андреасом...ага, сделай потише...
вот...он  пошёл  за ними, подслушал, приревновал и говорит: «Я вас убью обоих!»

— Да ты что!!!

— Да. Запер дверь и приказал Педрито поджечь дом...

— И Педрито там был?

— А как же! Он всегда с ним ходит...ты чего, плачешь что ли?

— Жалко мне Андреаса: молодой, красивый, жить бы и жить, а так –
сгорел и всё. Может, не он был? Может, успел убежать?

— Прям! Показали ноги в сапогах, дымятся. Его сапоги, он всегда
в таких ходил...на, возьми, ложку...

— А лицо не показали! Может, не он?

— Он!  Лицо страшное, пожжённое – нельзя такое по телевизору показывать,
вот и показали ноги в сапогах – это что бы нам понятно было.

— Ладно, вечером посмотрим – увидим.  Я выключаю, да?

Кухонные жрицы смилостивились и приготовились к раздаче еды.

Толпа встрепенулась и жадно подалась вперёд - началась давка.

Подгоняемые пищевым инстинктом,  школьники толкались, визжали и отпихивали
друг друга подальше от столешницы – картина естественного отбора в миниатюре,
со всеми вытекающими отсюда законами: сильные и сообразительные особи,
крепко зажав в руках подносы с едой, гордо покидали поле боя с осознанием
собственного превосходства над хилыми и бестолковыми собратьями из задних рядов.

Пространство столовой постепенно заполнялось металлическими звуками разной
тональности: неравномерный стук столовых приборов – «цок, цик, цок, цик» -
чередовался с печальным звуком, упавшей вдруг на пол ложки или вилки –
«йинь», - который в свою очередь перемежался со скрежетом отодвигаемых
и задвигаемых стульев – «трррыж".

Особый колорит звучания в это металлическое созвучие привнёс скрип
открываемой двери: в столовую шумной гурьбой ввалилась группа школьников,
среди которых затесалась и рыжеволосая Елена.

С невероятным трудом пробившись к столешнице и, получив-таки заветную
порцию еды, Елена насилу выбралась из гудящей оравы и теперь спешила
в обеденный зал на поиски свободного места. Чтобы срезать путь, она решила
пройти мимо стола, предназначенного исключительно для учителей. Обычно
за ним собирались сразу несколько педагогов, но сейчас там восседал
один Александр Петрович, со смаком вкушающий "хлеб насущный".
Со стороны он был похож на довольного моржа: так же смешно фыркал и тяжело
сопел, когда проглатывал очередную ложку каши. По всему было видно –
Александр Петрович относился к "хлебу насущному" с не меньшим трепетом,
чем к своему улыбающемуся кумиру.

Быстро расправившись со второй порцией гречневой каши, он аккуратно
сложил горкой грязную посуду и двумя пальцами брезгливо отодвинул её
на край стола. Как бы нехотя Александр Петрович потянулся к гранёному
стакану с компотом, бережно приподнял его и, поднеся к своим толстым губам,
сделал маленький глоток. Затем, почему-то направил стакан на свет, падающий
из окна, и с подозрением стал что-то в нём высматривать, может быть, искал
тайные происки врагов, а, может, попросту наслаждался игрой света, кто знает,
в любом случае, насладиться в полной мере ему не дали...

Проходя мимо сидящего Чертовского, Елена вдруг нелепо споткнулась,
потеряла равновесие – и в ту же секунду содержимое её подноса переместилось
на лысину учителя труда.

Ошарашенный Чертовский, инстинктивно съёжившись, попытался резко встать,
однако из-за больной ноги эта попытка не только не увенчалась успехом,
но в конечном итоге загубила ситуацию на корню: зацепившись здоровой ногой
за ножку стула, Александр Петрович поскользнулся и грузно шлёпнулся на пол.

Время замедлило свой бег, и пространство столовой зазвучало теперь в иной 
тональности. Разговоры стихли, а металлическое созвучие рассыпалось
на отдельные глухие всхлипы – всё внимание окружающих было приковано к двум фигурам.

В глазах Елены царили ужас и смятение, а в мыслях – вальс Штрауса
«На прекрасном голубом Дунае».

С запоздалой поспешностью она подскочила к тяжело пыхтевшему Чертовскому
(который беспомощно барахтался между стульями, пытаясь подняться на ноги)
и ухватила его за рукав пиджака.

— Простите меня, Александр Петрович, я не нарочно, честное слово,
не нарочно. Давайте я вам помогу!

— Отстань от меня! – раздражённо отмахнулся Чертовский, с трудом поднимаясь
на ноги. – Носитесь...табунами,  аж пыль столбом летит. Ну, ничего, 
я этого так не оставлю...

— Александр Петрович, - Елена запнулась, слёзы мешали ей говорить, -
мне...мне очень жаль, я не нарочно, простите меня.

— «Не нарочно» она! – повысил голос учитель труда, доставая из кармана пиджака
носовой платок необъятных размеров и вытирая им лицо. – А если б там суп
горячий был? Плеснула бы так «не нарочно» на человека, и что? У человека:
ожог II степени, больничный лист и неприятный осадок. Носитесь всё,
всё спешите куда-то! Нет, чтобы культурно, так сказать, спокойно прийти,
взять порцию, пообедать и так же спокойно уйти, нет, они не могут спокойно,
им надо бежать табунами, так что пыль столбом летит...и вот результат.

— Я суп не брала, Александр Петрович, и компот не брала...только кашу.

— И хорошо, что только кашу. Кашу! Иди на кухню, попроси тряпку
и прибери тут, поняла? Совсем от рук отбились. Вот она, ваша хвалёная
демократия: отступились от принципов партии, отреклись – и вот вам
результат – издевательство и глумление...ну, чего стоишь, как истукан, -
Чертовский нахмурился, - иди за тряпкой.

— Александр Петрович...я...мне...простите меня, пожалуйста, -
закрыв лицо руками, Елена зашлась в рыданиях.

Потеряв было интерес и к Чертовскому, и к Елене, присутствующие в столовой
вновь оживились и навострили уши.

Александр Петрович занервничал:
— Это ещё зачем? А ну, прекратить немедленно! Носитесь, как угорелые,
так что пыль столбом...

Где-то в недрах коридора, за пределами обеденного зала, прозвенел звонок,
а уже через мгновение двери в столовую распахнулись, впуская новый поток
проголодавшихся школьников. По пути к столешнице они с любопытством
поглядывали на рыдающую рыжеволосую девочку и стоявшего рядом с ней 
учителя труда, пиджак которого местами был заляпан гречневой кашей.
Под прицельным огнём любопытствующих глаз Александр Петрович
почувствовал себя совсем уж неуютно:
— Ну-ну, прекращай рыдать, - он неуклюже похлопал Елену по плечу, -
а то развела тут, понимаешь, "и жизнь, и слёзы, и любовь".

— Это Пу…Пушкин написал, - нервно всхлипнула Елена, размазывая ладонью
слёзы по щёкам.

— Тьфу!!! – в сердцах сплюнул Александр Петрович, по прозвищу «Чертовский»,
и похромал к выходу.

В дверях на него наскочила ватага особенно орущих школьников, вызывая
своим наскоком у побагровевшего учителя труда особенный прилив бешенства:

— А-аа! Всё спешим, несёмся куда-то... Совсем от рук отбились, а?
Хлебнули гласности, демократии и захлебнулись совсем, а?!

Отпихнув от себя притихших ребят, Александр Петрович покинул столовую
в окончательно дурном расположении духа.

Минуту-другую Елена стояла в оцепенении, боясь двинуться с места, затем,
словно очнувшись, кинулась вон из столовой.

Сама не зная, куда и зачем бежит, она вихрем поднялась по лестнице
на второй этаж, промчалась по длинному коридору до конца, повернула
направо и, оказавшись на лестничном пролёте северного крыла школы,
из последних сил взбежала наверх – на третий (последний) этаж.

Очутившись в безлюдном коридоре, она сбавила темп и теперь
(отдуваясь и тяжело дыша) спокойным шагом ступала по деревянному полу.

Слева находились двери кабинетов, справа – окна, из которых открывался
вид на школьный стадион. Сейчас все двери были закрыты на ключ –
царило время большой перемены. На каждой двери висела синяя табличка
с порядковым номером и названием предмета: кабинет физики, кабинет химии,
кабинет биологии и т. д. Все эти предметы пока были незнакомы Елене,
и поэтому закрытые двери притягивали к себе, вызывая жгучий интерес:
что же там внутри.

Дойдя до конца коридора, она свернула налево и оказалась в крохотном
зальчике-тупике. Здесь ей пришлось остановиться, так как дальше идти
было некуда – мешала стена. Эта стена обладала волшебным свойством:
если долго и пристально вглядываться в неё, то можно было различить
смутные очертания дверного проёма, когда-то существовавшего в реальности,
но за ненадобностью замурованного кирпичной кладкой, а чуть позднее
и густо окрашенного, вместе со всей стеной, в белый цвет.

Елена прислонилась спиной к двери-невидимке, закрыла глаза и отдалась
неспешному течению дум.

«Получилось! И всё как будто по-настоящему. Самое трудное было споткнуться
и уронить поднос...ну и лицо у него было, - Елена прыснула от смеха, -
всё в каше, а он бубнит: «пыль столбом летит, пыль столбом летит».
Интересно, как это пыль может столбом лететь, при чём тут столб?
А если наоборот, столб пылью летит. Стоял себе столб, никому не мешал
и вдруг – полетел, а потом – ррраз! – и опять превратился в столб и...летит
пыль столбом, так что ли? Ладно, потом у папы спрошу. Папа...надо ему
обязательно рассказать обо всём, - но что-то подсказывало Елене, что папе
лучше не знать о произошедшем инциденте в столовой. – Так здорово всё получилось,
а главное – Чертовский наказан, это справедливо, так ему и надо! Не будет
больше мучить Валерия Николаевича. Чертовский - плохой человек, у него
совести нет, он...он, - Елена вспомнила, когда их соседка, баба Надя,
ругает своих гусей, она громко выкрикивает одно слово, очень подходящее 
к данной ситуации, - ПАДЛЮКА, вот он кто!»

На другом конце коридора, на лестнице, послышались гулкие шаги и смех –
перемена подходила к концу, и старшеклассники нехотя возвращались в лоно науки.

От юношей за версту несло табаком, а над девушками витал резкий,
тяжеловатый запах духов, смешанный с фруктовым ароматом турецкой
жевательной резинки "Love is".

Время от времени, кто-то из юношей произносил шутку, и все девушки, словно
молодые кобылки, начинали дружно ржать.

Глядя на эту толпу молодёжи, можно было отметить одну странную
особенность: складывалось впечатление, что и девушки, и юноши надели на себя
всё самое лучшее, что нашлось в их гардеробах, но при этом надели
всё сразу и впопыхах.

На девушках красовались кофты всевозможных расцветок  («из ангорки»  -
как уточняли счастливые обладательницы, забывая,  что в живой природе попросту
не бывает  фиолетовых и розовых коз), мини-юбки и лосины - 
стандартный вещевой набор каждой уважающей себя девушки,
особым же шиком почитались брюки, ткань которых носила романтическое
название «мокрый шёлк».

В одежде юношей никаких кричащих расцветок не наблюдалось, но была заметна
другая крайность: отдельные детали одёжки своим писклявым диссонансом
выпадали из общего слаженного ансамбля, как то: спортивный костюм и ботинки,
или классические брюки и кроссовки (джинсы ещё не обрели характер
массового психоза), а  в качестве дополнительного аксессуара –
пластмассовый дипломат, постепенно уходящий в небытие
из-за входящих в моду рюкзаков.

Сочетание несочетаемого объяснялось многими причинами: отсутствием вкуса,
капризным поветрием моды, неимением материального достатка – все эти нюансы
всплыли на поверхность благодаря отмене школьной формы, игравшей на протяжении
многих лет роль социальной «уравниловки». В итоге,  школьники первыми ощутили
на себе всю "прелесть" социального неравенства среди «равных».

Шум в коридоре усиливался из-за вновь и вновь прибывающих учеников.
Но вот подходили учителя, открывали двери кабинетов, и шум, капля за каплей,
всасывался внутрь учебных помещений.
 
Всё это время Елена стояла, не шелохнувшись, в зальчике, боясь ненароком
выдать своё присутствие.

«Надо уходить отсюда, и ещё надо найти Валерия Николаевича и...», -
но тотчас её мысли были прерваны тягучим верещанием школьного звонка.

Коридор стремительно пустел: захлопывались одна за другой двери,
стихали голоса и смех – школа погружалась в водоворот знаний.

Рыжеволосая девочка осторожно выглянула в коридор: пусто!

Потихоньку, на цыпочках, она подошла к ближайшей двери и внимательно
прислушалась к нескончаемому учительскому монологу. За дверью скрипучий
женский голос вещал что-то совсем уж непонятное: «...когда субатомные
частицы собирались вместе, образовывая атомные ядра, каждая из них
сохраняла свой природный спин, и ядерный спин оказывался тогда равным
сумме моментов количества движения, которые имели отдельные частицы...».

Елена отошла от двери в полном недоумении: «Что это такое? Неужели мы
всё это будем проходить в старших классах?»

Она осторожно подошла к следующей двери и, бросив все силы на понимание
учебного материала, прислушалась к бодрому женскому голосу: «...это так
называемый классический неандертальский тип, череп которого характеризуется
низким лбом, тяжёлым надбровьем, низкой черепной коробкой. Тем не менее,
объём их мозга был больше, чем у современного человека...».

Одна из дверей в начале коридора резко распахнулась, выпуская девушку,
в руках которой была тряпка, испачканная мелом.

Елена, застигнутая врасплох, тотчас отпрянула от двери, из-под которой
только что, так интересно рассказывали о чьих-то мозгах, но эта
предосторожность была излишней – старшеклассница не обратила на неё
ни малейшего внимания, а вскоре и вовсе исчезла из виду, скрывшись
на лестничном пролёте.

«Я устала», - подумала девочка, направляясь к лестнице.

Спустившись на второй этаж, она остановилась в нерешительности,
раздумывая, что делать дальше. Из задумчивости её вывел знакомый голос,
неожиданно раздавшийся из-под полуприкрытой двери – то был голос
Валерия Николаевича.

— Но вы поймите, многоуважаемая Любовь Евгеньевна, я так не могу
больше работать! И, как правильно вы сейчас заметили, творческий процесс
находится не в его компетенции, так в чём же дело? Сколько можно нам, 
да и вам, конечно, терпеть это чудовище?

Спокойный женский голос мягко, но настойчиво, вклинился
в патетические увещевания худрука:

— Я прошу вас, Валерий Николаевич, не употреблять такого рода выражения 
относительно Александра Петровича. Вам прекрасно известно,
почему он находится здесь.

Стряхнув с себя остатки былой трагичности, худрук истерично заверещал:

— Да, да...я ценю ваш благотворительный порыв, Любовь Евгеньевна,
все мы, безусловно, скорбим по поводу несчастного случая, произошедшего
с его дочерью, но заметьте, это не может служить единственным оправданием
всех его вздорных поступков. В конце концов, он уже давно должен был
выйти на пенсию. Да и со своими прямыми обязанностями он тоже уже давно
не справляется, я точно знаю, мне говорили и не раз, что на уроках труда
этот...э-э...педагог разглагольствует о политике, проповедует открыто
коммунистические идеи (это в нынешнее-то время!), но и это ещё не всё,
он может позволить себе ударить ученика, что вообще недопустимо с точки
зрения педагогики... - худрук набрал в лёгкие больше воздуха, собираясь
продолжить обличительный монолог, но снова вмешался женский голос.

— Валерий Николаевич, а почему бы вам не поднять этот вопрос на педсовете?

В голосе худрука послышалось беспокойство:
— Гм...зачем же так прямо? Я с вами в частной беседе...

Женский голос, бесцеремонно прервав худрука, обрастал стальными шипами:
— Но от вас только что поступил сигнал о недопустимых методах
педагогического воздействия, а я, как директор школы, не могу оставить
этот сигнал без внимания.

— Гм...простите, Любовь Евгеньевна, но я не автомобиль, чтобы подавать
сигналы, я - творческий человек и у меня больное сердце. Я просто хотел
посоветоваться с вами...э-э...рассказать о том...о том... как проходят
репетиционные мероприятия.

— И как же они проходят? – в голосе директора сквозила насмешка.

— Замечательно! – голос худрука мало-помалу набирал былую трагичность. –
Вот если бы...а впрочем, что об этом говорить – у вас свои задачи,
у нас – свои. «Нет, человек не властен над собой! Пусть будет так,
как решено судьбой». Великодушно извините, Любовь Евгеньевна,
что отнял ваше драгоценное время, но вы же понимаете, вопрос
очень существенный...

Елена отошла от двери и медленно побрела по коридору.

...По прошествии двух недель, сидя в переполненном зале и глядя
на бархатную ткань занавеса, Елена думала о том, что занавес представляет
собой условную границу, разделяющую мир на две половины:
одна часть принадлежит зрителям (таким, как она), другая – актёрам.

Занавес раскрылся, и представление началось...


   http://www.proza.ru/2012/05/05/994