Проклятие

«На среднем уровне» - это приговор. Кто-то говорит, что, мол, должен быть рад – другие и на это не способны. Да лучше бы припечатали «ни на что не годен»! Одна фраза – и отворачиваются, что с него взять? «На среднем уровне» же неизменно сопровождается вопросительным взглядом – ну? И это «ну» не давало ему покоя с тех пор, как им был заслушан беспощадный вердикт: «Слишком сложно для массовой литературы, но и до высоколобой не дотягивает». Это проклятое «ну» преследовало его, постоянно напоминая о том, что он может выйти на более высокий уровень. И как будто удивлялось, почему он ещё этого не сделал. А он всё никак не мог нащупать лаз к шедевру (или чего там от него ждали?).
Да и как можно кого-то удивить сейчас, когда со всех сторон на него давят Гиганты – классики и новоиспечённые? Среди них он растворялся. О чём бы он ни писал, всё было на кого-то и что-то похоже. Какая бы прекрасная идея ни пришла к нему, он тут же узнавал, что она успела побывать у других. И он не мог даже как следует разозлиться на неё, глядя, как та бесстыдно улыбается. Впрочем, случались и оригинальные идеи, но им по-прежнему чего-то не хватало. А Муза вздыхала и выжидательно смотрела на него: ну?
Съездив в два-три живописных города, он понял, что путешествия творчеству его не помогут. Тогда он сломя голову бросился искать помощи у веселящих (и не очень) веществ. С оглядкой на здоровье и уголовный кодекс, он начал с малого, с «домашних рецептов», доступных в круглосуточных аптеках, но, кроме отравлений, добиться ничего не мог. Махнув рукой, он согласился на инъекцию, о чём моментально пожалел: несколько часов барахтался в мутном киселе, будучи не в состоянии даже поднять руку, а над ним плыли вязкие и нелепые образы – изуродованные моменты прошедшего дня. Отчего-то было страшно. Его рвало, мозг долго отказывался соображать, как следует, и он провалялся в постели до вечера. А всё, что осталось от суточного кошмара, - материал для яркого описания да небольшой сюжет. Прозрения так и не наступило. Муза только покачала головой.
Забросив бесполезные психоделические опыты, он вспомнил об алкоголе. К нему его особенно не тянуло, да и толку от него, он чувствовал, не будет. Но всё же задумался (бессмертный стереотип), отчего русские пьют. Думал несколько дней и запил сам. Как он и ожидал, творчеству его это ничем не помогло, зато ему самому заметно полегчало. Муза сначала удивилась, но потом просто пожала плечами.
Так он ничего для себя не нашёл. Уже и рад был опуститься на самое дно, но «ну» пристально за ним следило и подстрекало его самолюбие. Муза же на подобные мысли обижалась и несколько дней не приходила, а он мучился, гадая, с кем она могла быть. Тогда он всё забывал и ходил по пустой комнате, от души ругая себя. И, как на приманку, приходила Муза, любопытно наблюдая за ним. Да и сам он оскорбился, когда приятель поинтересовался у него, почему он не зарабатывает деньги на дамских романах, ему ведь это раз плюнуть.
Подумывал он над «глубиной», вспомнив, как его уличили в поверхностности. И посмотрел на современных «глубоких» творцов. Рвали куски из Библии и со вкусом раскладывали, предлагали бесчисленные ответы на скользкое «а что потом?». Он мог бы, как и они, ответить, но его «Ничего» вряд ли кого-то заинтересует: герой один, да и тот сомнительный, полнейшая статика и бедные картины – безнадёжно. Его даже кольнуло: а не бездарность ли он? Муза замерла и тревожно посмотрела по сторонам. Но он тут же успокоил себя: буддисты же черпают мир из пустоты, чем он хуже?
Он привык от начала до конца рисовать себе сюжет, финал – обязательно – и иногда даже название. Не расставив в уме всё это, писать он не садился. Теперь же он решился и от этого отказаться. Любой проблеск мало-мальски интересной идеи – и он уже бежал к столу. Развитие её происходило по ходу письма, но над финалом ему по-прежнему нужно было подумать отдельно. Тем не менее, ему казалось, что так работа продвигается быстрее. Всё, что на его взгляд представляло пусть небольшой, но прорыв, он отправлял в альманахи, публиковал на сайтах и даже посылал на конкурсы. Большую часть охотно принимали, но в конкурсах ему всё время не везло. Знакомые (в разной степени близкие к литературе) уверяли его, что это не показатель таланта, но «ну» было непреклонно. А Муза беспокойно бродила по комнатам, заглядывала через плечо в рукопись и от нетерпения дёргала его за волосы.
Иногда он вспоминал свои детские попытки стихов, подростковые романы в несколько общих тетрадей. Где-то валялась тонкая тетрадь с лирической прозой и верлибрами – в возрасте постарше. Ну а ранние рассказы и повести уже были опубликованы его собственными силами, о чём он не мог вспомнить без стыда. Всё это он презирал, с ужасом думая о том, что у его учителя осталась тетрадь со стихами («Когда он станет известным писателем, буду гордиться тем, что у меня есть его раннее творчество»), бывшей девушке он подарил небольшой роман, а у одноклассников сохранились распечатки нескольких эссе (хотел сквозь землю провалиться, когда новая знакомая вспомнила, что читала их). Угрожающе смотрел на него и собственный сборник, но от него уже никуда нельзя было деться. «Свою паутину он молча плетёт, случайную жертву в капкан к себе ждёт» - Муза хохотала, металась по кровати, но, в конце концов, словно прощая его детские шалости, гладила его по голове.
От постоянных поисков он плохо спал, а после одного рассказа, куда вместил всё самое жуткое, что мог вспомнить из своей жизни, у него долго кружилась голова, и он перестал есть. Рассказ никого особенно не впечатлил, но он неделю смотрел на еду с отвращением. Он не был суеверным, но ему казалось, что это неспроста. А Муза хмурилась, недовольно покашливала и несколько раз, желая привести его в чувство, надавала ему пощёчин. К счастью, голодовка быстро прекратилась.
Зрение немного ухудшилось, и у него появилась привычка читать на очень близком расстоянии от глаз. Чужие книги он старался убрать от себя как можно дальше – когда он читал того или иного автора, он несколько дней думал и говорил его языком, поэтому работу приходилось откладывать (он был катастрофически ревнив, и не мог допустить присутствия кого-то другого в своём творчестве). Но всё же иногда он устраивал себе небольшой отдых и садился читать. Тогда Муза смотрела на него, как на полоумного, ходила вокруг и злобно заглядывала в глаза. Однажды она не выдержала и плюнула ему в лицо и, довольная, отправилась танцевать на балкон.
Понемногу набирался материал для нового сборника, но это его совсем не радовало. Что-то находили очень удачным, что-то просили доработать, но он по-прежнему был недоволен собой. Одна из тех, кому он показывал свои работы, говорила о них с удовольствием и своим расположением дала ему немного уверенности. Но вместо того, чтобы с новыми силами искать идеи, он думал о ней и грелся в свете её образа. Муза фыркала и уходила, но, поняв, что по ней не тоскуют, возвращалась и смотрела на него, шипя из угла.
Всё ещё влюблённый, он изредка писал. Тем, что получалось, он и себя не мог удивить, правда, уже не так яростно ругался. Но Муза не успокаивалась. Заложив руки за спину, она прохаживалась возле стола, когда он писал, и придирчиво осматривала то, что получалось. Если он надолго задумывался (совсем необязательно о литературе), она царапала его короткими тупыми ногтями или хватала за уши и поворачивала его голову к себе и заставляла смотреть в пустые расширенные глаза.
Когда он уставал, осторожно подавал руку Музе и вальсировал с ней по комнате, больно задевая углы столов и шкафа. Он начал писать обширный роман, но действие в нём протекало вяло, и Муза, вцепившись ему в волосы, била его лицом об стол, пока листы не забрызгивались кровью и слюной.
Оказалось, что чувства его были не взаимны – девушка, так вдохновившая его, сама мучилась от любви к кому-то. Муза ехидно скалилась весь вечер, но потом с сочувствием выслушала всё, сидя у него на коленях.
Сев в лужу на очередном литературном конкурсе, он решил ознакомиться с работами победителей. К ужасу своему, он не нашёл почти ни одной по-настоящему талантливой работы, а некоторые даже напомнили ему каких-то известных писателей.
 – Так чего же они хотят?! – он схватил Музу за руку. – Хоть ты мне скажи!
Но Муза лениво вздохнула и, медленно высунув язык, откусила его. Нежно-розовый кусок его шлёпнулся на пол, припечатанный сверху густыми каплями крови и слизи.
Ему вдруг показалось, что он и в самом деле на шедевр не способен. Он пытался пробиться выше – бесполезно. Значит, ему и правда лучше писать дамские романы, плюнув на гордость? Он вопросительно смотрел на Музу, но она равнодушно пожимала плечами.
- Хорошо.
И он перестал писать. Весь накопившийся материал он собрал в кучу и спрятал в ящик. Теперь он только читал. Как ни странно, Муза никак не реагировала на перемену. Целый день она сидела на кровати у него за спиной и рассматривала стены. Иногда только она выходила на балкон или куда-то пропадала.
Со временем беспокойное «ну» перестало его преследовать. На вопросы редакторов и знакомых он отвечал, что больше писать не будет. Очевидно, ему не верили – принимали эту новость равнодушно и ничего не говорили. Как-то он попытался убедить приятеля в том, что он действительно больше не писатель, и тот внимательно выслушал все аргументы, а затем просто улыбнулся. С тех пор он решил ничего не говорить, полагаясь на время – в конце концов, даже самые упрямые поймут, что он уже ничего не напишет. Муза по-прежнему была спокойна, но несколько раз она вплотную прижималась к стене, хрипела и как будто росла. От неё ползли какие-то смутные тени-щупальца – по стенам, потолку, окнам, – и она начинала выть. В такие моменты он старался не смотреть в её сторону, но хотя бы одно из щупалец ложилось ему на плечо, и над ухом начинало тихо шипеть.
Перемены казались ему незавершёнными, и он убедил себя в том, что должен был избавиться от рукописей. Когда он объявил о своих намерениях, Муза царапала ему лицо, стараясь задеть глаза, била его чем-то тяжёлым. Выждав момент, он вырвался и начал рвать стопки листов. Муза не мешала ему, а только рыдала, беспомощно протягивая к нему руки. На обрывки она смотрела, как на истязаемого ребёнка, и, не в силах его спасти, каталась по полу, захлёбываясь слезами. Скоро все изорванные рукописи оказались на помойке. Вернувшись в квартиру, он готовился к атаке разъярённой «матери», но Муза, не двигаясь, лежала на кровати, изредка всхлипывая.
Теперь, по его мнению, все должны были увериться, что писателя в нём не осталось, но знакомые, как и раньше, молчали и сдержанно улыбались. А Муза больше не плакала – с интересом наблюдала за каждым его движением или ходила вокруг него. Казалось, даже она не верила тому, что произошло. Усадив её как-то на край стола, он сказал:
- Ты же понимаешь, что это окончательно? Я больше ничего не напишу.
Муза кивала, рассеянно глядя на стопку журналов в углу.
Он вздохнул (когда же ему, наконец, поверят?) и посмотрел туда же. На полу лежали старые журналы, которые он когда-то выписывал, газеты, альманахи… и его первый сборник. Сейчас он особенно его раздражал. Сборник был напечатан небольшим тиражом и быстро разошёлся среди знакомых, а некоторые экземпляры отправились в другие города. Значит, уничтожить его уже не получится. Как и отдельные публикации, хоть их было и немного. В подтверждение его мыслей, Муза села рядом со стопкой и бережно погладила обложку сборника.
- Вот, чему ты радуешься, да?
Муза улыбнулась.
Он выругал себя за то, что когда-то опубликовал нелепый сборник, который, как неотвязное «ну», будет всегда преследовать его. Или не всегда…
Стараясь не привлекать внимания, он осторожно прошёл мимо Музы и вышел на балкон. Восьмой этаж, он думал, – не очень высоко, но для него вполне достаточно. Муза прошла за ним и, став за спиной, смотрела, как он перелезает через перила. Ему казалось подозрительным, что она была спокойна. На всякий случай он пояснил:
- И тогда точно всё. Не будет меня, не будет.
Муза молчала какое-то время, затем быстро ушла за чем-то в комнату и вернулась, протягивая вырезку из какого-то журнала или газеты. Присмотревшись, он прочёл о самом себе: «…погиб начинающий автор… По тем немногим произведениям, которые были опубликованы при жизни, можно судить…» Дальше он читать не стал. Ему было противно, что какой-то альманах всё же додумался напечатать о нём заметку, заклеймив его посмертно «автором». Разозлившись, он вернулся в комнату, и Муза не торопясь последовала его примеру.
- А я поговорю с моим приятелем. Мы договоримся – всё, что написал, я отдам ему. Думаю, он согласится. Напишем всем, что он настоящий автор, а я занимался плагиатом.
Муза ухмылялась, но ничего предпринимать не стала. Подождав немного, он понял, что она не сможет ему помешать, и позвонил знакомому. Авантюра показалась тому странной, но в итоге он согласился, и к следующему месяцу всё написанное было передано в его владение.
Довольный удачной сделкой, он перестал обращать внимание на Музу. Она и сама не хотела показываться. Но через несколько дней Муза шумно вбежала в комнату, размахивая газетой. До последнего он надеялся, что она просто хотела его напугать, но вырвав, наконец, газету из её рук, он понял, что ошибся…
Через неделю он уже сидел в палате и неохотно отвечал на вопросы врача. Муза лежала на соседней койке в смирительной рубашке и, растрёпанная, хохотала, временами прислушиваясь к эху. «Переезд» его поначалу не смутил – палаты ему нравились даже больше, чем его квартира, так в них было спокойно. Когда Муза была особенно буйной, приходила медсестра и вкалывала ей успокоительное, после чего та сразу засыпала. Он даже не обиделся, когда в его литературную «подмену» не поверили (приятель, как назло, «вернул» ему все произведения, очевидно, боясь последствий). Собственно, благодаря этой авантюре его и направили сюда «поправить здоровье». Здесь он надеялся по-настоящему отдохнуть, но врач во время одного из своих посещений заявил: «Подержим вас ещё с месяц, вы подлечитесь, и можете отправляться домой. Будете снова писать»…
С тех пор он уже не спорил с «ну», всё настойчивей мелькавшем в глазах посетителей-читателей. Как-то, кормя Музу больничным супом (она всё ещё была связана), он вспоминал, с каким азартом рвал целые стопки бумаги и швырял на пол, затаптывая их ногами. Муза забеспокоилась и стала отталкивать от себя ложку. Он погладил её по голове и прошептал, наклонившись к самому её уху: «Не бойся, скоро мы вернёмся домой, и будет, как раньше. Буду снова писать… А насчёт тех рукописей не расстраивайся – они были неудачными… В любом случае, я выбросил не все, кое-какие остались... А, чёрт с ним! Ты знаешь, у меня же есть копии». Муза просияла и едва не вскочила с койки, но помешала рубашка. Успокоившись, она улеглась на подушку, закрыла глаза и, по-прежнему улыбаясь, уснула.