Художник Гниль. Часть третья. Встреча

Утро выдалось холодным, туман стелился по берегам совсем крохотной, почти пересохшей за лето речки, по чавкающим болотам, между стеблями травы, по земле, пресытившейся дождем на исходе последних летних дней, больше похожих на осенние. Вдохнув тяжелый влажных воздух и оглядев окрестности, Художник Гниль удовлетворенно пробормотал что-то, и едва заметно улыбнулся, отчего его тонкая кожа с просвечивающими жилками сложилась в маленькие морщинки около глаз.  Наверное, лишь только по ним можно было разгадать его умиротворенно счастливую безмятежность в такие дни, когда воздух приобретает вкус терпкий, словно впитавший в себя сок костяники и терна. Художник  вспомнил, что каждый год в последние дни отвратительно жаркого и неприятного ему времени года, в те дни, когда от палящего солнца на пасмурном небе не осталось и следа, а листья клена уже загораются рыжим, словно хвост Феникса, теплым желтым гуммигутом, красным, цвета клюквы…  В такие прекрасные дни Художник, предвкушая осень в узорах сангины, отправляется собирать ягоды. То сморщенные, высохшие, то еще налитые соком и блестящие в каплях росы лесные плоды отправлялись в его почерневшую от сырости корзинку. А лес… лес был сказочным. Вон тот замшелый пень в голубой плесени и ядовитых извивающихся грибах, - не Леший ли, лукаво маскирующийся между дубами и ольхой? Художник вдруг увидел вокруг себя дикий хоровод, ритмично движущийся под древние мотивы песнопений! Темные стволы сосен, стремительно уходящие в муть низкого неба, и старые ели с торчащими и свисающими лапами обступили его со всех сторон, будто идолы на капище. Запах трав и сырости одурманивал, ноги Гниля налились свинцом, и вдруг, сквозь хор, сопровождавшийся боем литавр, властно пробился голос шамана. Все стихло. Лица славянских и скандинавских богов, секунду назад пляшущих вокруг, исчезли. Художник Гниль, упавший в сырую траву, неуклюже поднялся, отряхивая глинистую землю с совсем старого, изрядно поношенного длинного плаща с заплатками цвета газовой сажи. Плащ вовсе не был мерой предостережения от холода и, как следствие, простуды. Художник ни капли не боялся ни морозов, ни холодов, они не отражались на его здоровье, тело сохраняло свою прежнюю поразительно низкую температуру, а болен он был лишь в минуты душевных страданий и переживаний. Когда Гниль облачался в этот кусок задрапированной и повисшей у него на острых плечах ткани, он чувствовал себя Чеховским Человеком в футляре. Подняв ворот сего одеяния, Художник сменил растерянность и тень испуга на свою обыкновенную ироничную усмешку. «Безумия Чернобога. Впредь следует осторожней выбирать книги о  славянской мифологии» - Художник потер подбородок.
Выйдя из леса, Гниль услышал плеск речушки, бежавшей между камней в канаве, за небольшим обрывом. Прокладывая себе путь сквозь дикую исполинской высоты траву, с каждым днем все больше окрашивающуюся в желтую сиену, и сухие высокие зонтики с пустым стеблем, задумчиво-философично улыбаясь, Гниль остановился на самом краю обрыва, и комки земли с кусками дерна полетели в речку. Художник сделал пару шагов назад, оказавшись на едва заметном глазу холмике. Он повесил корзинку с ягодами на высохший, выжженный солнцем куст. Его тонкие пальцы с ногтями, имевшими форму готического портала, расстегивали медные пуговицы с выгравированными витиеватыми знаками. Тяжелая ткань, подобно огромным крыльям ворона, взметнулась над холмиком, затмив собой матовую поверхность небесного купола, поглощающего стволы высоких елей и сосен, и легла наземь, примяв собой бурную растительность.  Художник вытянулся во весь рост, позволив ногам свисать с обрыва. Земля совсем не отдавала холодом. Странно… Широко раскрыв свои большие глаза, он начал всматриваться в мертвое небо. «О, наверняка я сейчас похожу на князя Болконского!» - Гниль вспомнил, как в одно лето прочел все четыре тома, и, вдохновившись, даже иногда играл героев, произнося их монологи. Вот и сейчас, Художник поддавался окутывавшему его сну, шевеля губами и произнося с должными интонациями отрывок о небе над Аустерлицем.
Вдруг Гниль почувствовал, что холм теплеет. Что-то внутри ворочается. Холм дышит! Да, это огромный потревоженный зверь, который вот-вот, казалось, должен поглотить того, кто посмел предаться сну на его теле! Веки Гниля медленно поднялись. Холм продолжал размеренно дышать. Художник же приподнялся на локтях, встал, расправив свой потертый фрак, огляделся: все так же. И этот запах воды поблизости, и скрип старых деревьев. Прислушавшись снова, он не обнаружил никакого дыхания. Гниль забрал с ветки куста корзинку, поднял с «живого» холмика плащ, и, перебросив его через согнутую в локте узкую слабую руку, отправился в подземный замок.
Делая небольшие шаги, шел он, собирая на фрак паутинку, позволяя прикасаться к лицу тоненьким веточкам. Наконец, пройдя анфиладу ровно выстроившихся колоннами стройных осин, Художник Гниль вышел на небольшую опушку с редкими молодыми деревьями, растущими в болоте под сенью огромной старой ивы нефритового оттенка. Пейзаж был прекрасен. Художник, озорно улыбнувшись, вдруг принял позу трагичную, экзальтированно отведя ногу в сторону, отвернувшись и прикоснувшись тыльной стороной ладони к виску: «Ах, оставьте!». Застыв в таком положении на несколько секунд, Художник прекратил этот фарс и принялся читать стихи:
«Поглядите, вот бессильный,
Не умевший жизнь спасти,
И она, как дух могильный,
Тяжко дремлет взаперти.

В голубом морозном своде
Так приплюснут диск больной,
Заплевавший всё в природе
Нестерпимой желтизной.

Уходи и ты. Довольно
Ты терпел, несчастный друг,
От его тоски невольной,
От его невольных мук.

То, что было, миновалось,
Ваш удел на все похож:
Сердце к правде порывалось,
Но его сломила ложь.»
                (А. Блок)
И вот что-то шевельнулось у него на душе, беспокойство охватило Гниля, он встревожено хмурил брови, пытался понять, почему, словно какой-то жуткий механизм, родом из средневековья, пытается перемолоть его голову железными ржавыми зубами в мелкое крошево, что за сила такая двигает вокруг него пространство, а деревцо напротив  - превращается в раздвоенный язык ползучего ящера. Похолодели пальцы… Знакомое ощущение, от которого и дурно становится, и не хочется его отпускать… И в один момент воцарилась неистовая, невозможная тишина! Из-за ниспадающих веток ивы показалась знакомая изящная фигурка.  Художник застыл. Сделал шаг. Он снова слышал звуки, но уже где-то далеко, фоном, словно сквозь толщу воды. «Добрый вечер, мой лесной господин!» - В голосе слышалась тонкая ирония, губы сложились в плутовскую улыбку. Была в ней сегодня какая-то чертовщинка, если это вульгарное слово достаточно подойдет для описания огонька в ее глазах. «Булгаковская Маргарита!» - Подумал Художник. Даром, что этот образ эксплуатировался множество раз. Она была в нем блистательна.

Они шли навстречу друг другу, пока расстояние между ними не сократилось до расстояния вытянутой руки. Подойдя ближе, Художник увидел, что образ Маргариты растворился. Облачена она была в платье антрацитового цвета, вырез которого открывал одну ножку почти до колена, пластичные руки с узкими запястьями облегали черные бархатные перчатки, талия плотно затянута в атласную ткань, но корсета не было, на груди ложилась крупными складками драпировка. Черты лица – изыскано-аристократичны. Тонкая длинная шея и крохотная родинка на ней, ключицы, бледная кожа почти льняного цвета, большие глаза, как у фарфоровой куклы, удивительно прекрасного сложного цвета. Она была живая, абсолютно настоящая. На шее бился пульс, под глазами видны были сеточки вен. А губы… Губы заслуживали отдельного внимания. Они напоминали Художнику его любимые высохшие розы, некогда ализариновые, а теперь пастельно-бургундские. Темно-русые волосы уложены волнами и заколоты сзади,  вокруг головы же легла черная широкая лента со страусиным пером, изгибающимся полукругом.   Художник впервые так близко и детально рассматривал ее, однако даже на таком близком расстоянии он видел ее расплывчато,  как будто через объектив-монокль. Она была очаровательна. Большие глаза теперь смотрели беззащитно, никакой былой чертовщинки, никакой надменности, как в прошлую их встречу. Вздернутые брови и чуть приоткрытый рот придавали выражению лица инфантильность. Художника пронзило странное чувство, коего он никогда за собой не наблюдал, и ему вдруг захотелось провести рукой по ее точеной обнаженной шее.
Преодолевая разрывающиеся внутри часовые бомбы, Художник Гниль предложил ей совершить прогулку под шатром мягкого бледно-карминового заката, что огонек керосиновой лампы сквозь мутное поцарапанное стекло колбы с отпечатками человеческих пальцев. 
Две фигуры, удаляющиеся под тени раскидистых дубов и вязов, словно сошли с полотна художника-импрессиониста. А Гнилю казалось, что он не идет, а плывет по стелящемуся вечернему туману, будто он гондольер, а вместо воды в канале молоко. Рядом с ним под чье-то сопрано грациозной походкой шла его  муза, сменившая  облик и теперь совершенно невесомая, воздушная и, как всегда загадочная. Что-то делало ее похожей на дочь Репина, с картины «На солнце». Та же легкость, благородная простота. Черты лица остались прежними, только теперь к ним добавилась еще и безмятежное тихое умиротворение. Слабый ветер раздувал хлопчатую ткань ее длинной юбки с поясом нежно-оливкового оттенка, шею туго затягивал ворот светлой рубашки по моде начала двадцатого столетия, а голову украшала соломенная шляпка с прекрасной композицией цветов. Художник едва позволял себе дышать, ибо сейчас рука с аккуратными пальчиками покоилась на его руке. Он тщетно силился преодолеть накатившее волнение, собирал остатки воли, а ее плавная мелодичная речь звучала для него как музыка; ровным счетом Гниль ничего не понимал, но ему определенно это нравилось, он восхищался. Она говорила о Боттичелли и Тициане, о символичности на холстах да Винчи, о человеке Возрождения... Изредка Художник что-то отвечал, где-то глубоко подозревая, что несет откровенную ересь.
Наконец, пройдя кружево лесной паутины, они оказались прямо перед подземным замком Художника.
- Что ж, вот мое скромное жилище… - Подняв глаза, он нашел нужную эмоцию и тут же приклеил на лицо радушную улыбку старого хозяина таверны. – Знаете, я научился делать удивительного вкуса чай! Такого во всей вашей Европе не сыщешь! Не желаете заглянуть  в этот храм книг и спокойствия?   
- Вы так гостеприимны, так милы! Я совершенно не могу отказать вам! – Фарфоровое личико приобрело розовато-лавандовый оттенок в области скул и щек.
Она окинула внимательным взглядом жилище Гниля. Треугольная дубовая дверь, уже терявшая некогда четкую форму, с бронзовой ручкой и гравюрой на ней, выглядела сказочной. Она находилась в большой груде камней, через которые все же пробивалась трава, между двумя старыми кустами орешника, так, что сразу ее не уведешь. Все это густо поросло вереском, который, как известно, считается символом одиночества. Гниль приглашающим жестом отворил дверь, не спуская с губ улыбку, сгорая внутри от волнения. Ничто не выдавало его истинного состояния, однако руки все же подрагивали предательски.
Она манерно кивнула и шагнула в темноту и сырость вместилища для книг и запахов сухих трав.