мне поверь

Представьте себе огромный зал. Неисчислимое количество людей, разместившихся на стульях: дамы в роскошных платьях, джентльмены во фраках. И всё это блестит и переливается драгоценным блеском в свете богато украшенных люстр. Вся огромная зала замерла, словно все разом пропустили один вздох. И раздались первые звуки. Вначале мягкие, почти незаметные, словно кто-то неловким движением смахнул пыль со старых клавиш. Постепенно, с каждой сорванной нотой, звук усиливался. И становился всё громче, и громче… Постепенно и в тоже время излишне резко. Несколько грубовато, но так адски нежно. А затем последовала главная часть произведения. И взрыв внутри инструмента. И переливы, которые, кажется, не способен призвать ни один обычный человек. Мягкие, нежные звуки, сплетающиеся в серебристую косу мелодии. Постепенно затихая, становясь почти незаметными, настолько тихими, что приходиться прислушиваться к плавным переходам. И неожиданно, вспыхивающие вновь, словно столб пламени, резко вырвавшийся с первым порывом ветра. И так же неожиданно уходящие в никуда. Мягко, постепенно. Становясь всё медленнее, всё тише и вскоре растворяясь в просторе залы. Без надрыва, с тихим вздохом. И тишина без остатка поглотило всё огромное пространство роскошного здания… А потом тихий вечер наедине. Мягкие переливы мелодий, почти неслышных, глухих, несколько вымученных, но всё же таких любимых. Спокойные движения руками по старым клавишам видавшего виды рояля. Такого старенького, но такого родного. И незаметное прощание со столь любимым, пусть и не слишком одушевлённым, предметом. Спокойная грусть, тихая радость и тишина…
Смех. Неудержимый, искренний и до безумия заразительный. Человек восемь в небольшой комнатке на третьем этаже одной из тысяч многоэтажек, беспорядочно разбросанных по просторам огромного мира. И первые мягкие прикосновения. Душно, жарко, нечем дышать, но в тоже время так хорошо, так прекрасно, что хочется кричать от радости. Неуверенно сорванные первые ноты. И всё быстрее, и быстрее. И громче, громче. Соседи скоро придут. Впрочем, это не так уж и важно. И уже ясная мелодия. И первые слова. А затем, всё словно во сне. Хор родных голосов, тихонько подпевающий уже знакомой песне. И всё более громкие ноты. Всё более заметные переходы. И неровность звука. Лёгкая шершавость. Первая фальшь. Но невооружённым ухом это трудно услышать. А потом забвение. Изредка смахивая пыль нечаянный слушатель всё ещё может пробудить дух старого инструмента ото сна, но в скорем времени он вновь погрузиться в свой бесконечный сон и уже врядли что-то сможет его пробудить. Тишина и одиночество. Сложно сказать, что он видел до этого, и с к какому обращению привык, но подобное забытье не пошло ему на пользу. Всё чаще слышалась фальшь от столь неприятных, грубых прикосновений. Всё чаще звуки вылетали не легко и беззаботно, как когда-то, а вымученно. Словно кто-то силой вытаскивал их из души и выпускал на волю, куда им совсем не хотелось. А потом была грусть, тоска. Тишина…
Тихие крики старого дерева. Их врядли кто-то слышал, кроме длинных, каменных заборов, но всё же. Всхлипывания, разрывающие душу на части. Больше не будет концертов до полуночи, криков «браво!» и «на бис!». И никто, кроме груды мусора, не услышит переливы старых, любимых всеми мелодий. И никто больше не смахнёт небрежным движением руки пыль со старых клавиш. И больше не будет огромных концертов, и публики одетой в шелка и меха, и тихих семейных посиделок. Будет зима, которая, наверно, не кончится никогда…