Девушка пела в церковном хоре

Дверь  с шумом  распахнулась и на пороге  появилась   Иришка. Глазёнки блестели отражённым  счастьем от морозного калёного воздуха, а  нежная улыбка  источала  блаженную усталость  на юном лице.  Запинаясь  и   громко  вздыхая,  она плюхнулась на банкетку, сдёрнула за помпон вязаную шапочку, под  которой  замысловатым вензелем улеглись мокрые волосы, раскручивающим  движением  сняла  обмотавший тонкую шейку шарф  и, передохнув пару минут, взялась за тугую сдавливающую шнуровку, чтобы освободить измученные ножки…
 Клавдия  Петровна  подняла брошенные коньки,  почувствовав при этом увесистость тяжёлых ботинок, и  осторожно, с опаской провела ногтем большого пальца по острому лезвию.
 
Словно  из  старого забытого флакона  резко  вынули  пробку  и  знакомый запах духов прошлых  лет  разлился  болезненными воспоминаниями…

Уральские  продолжительные  зимы казались нескончаемыми, но для тех, кто покинул этот суровый край, оставались приятными ностальгическими воспоминаниями навсегда. Февральские  сорокаградусные морозы   испытывали на прочность школьные батареи;  они  не выдерживали,   растрескивались,  как хрупкая  яичная скорлупа, а после отогревания  замёрзших секций  паяльными лампами,  на полу растекались ржавые лужи ледяной воды. Пока шёл ремонт,  ученикам «сваливались на голову» непредвиденные каникулы, так что  с наступлением морозов все они ждали холода и  форс-мажора.

Клавушка, Клавка-булавка, - так называла её мама -   закутанная оренбургским платком поверх шапки и крест-накрест на груди, в цигейковой шубке, подшитых валенках на толстой подошве, торопилась в Дом культуры на занятия  балетной студии.  Балет не терпел никаких перерывов, пауз  и лопнувших батарей… Репетиции проходили в гулком зале, где хрупкие фигурки  юных дев  казались затерянными  в  холодном, слабо  освещённом  пространстве.
Вылезать из тёплых кофточек, гамашей и валенок не хотелось. Глядя на свои руки,  покрытые гусиной кожей,  и в голубых пятнах  ноги, Клавушка ужасалась их виду.

Музыка и гортанный речитатив строгой,  педантичной Алины Сергеевны -  «Все - к станку!… Работать! Работать!» - возвращали к жизни. «Ноги, руки, спина, голова,… голова, спина, руки, ноги»… Требовательные выкрики звенели, словно под сводами храма; путались  в  сознании, но  девчонки и мальчишки  старательно, как цирковые пони под хлыстом,  послушно выравнивали осанку,  заставляли  себя держать спинку, при этом,  выпирающие ключицы подчёркивали  худобу;  приподнимая подбородок и напрягая плечевые мышцы,  они вытягивали тонкую шею, а во  рту от страха и неуверенности иностранными терминами и номерами позиций шевелился  балетный тайный язык.

Как на беду,  на Клавушку одна за другой свалились простуды; слёзы обильно смачивали подушку,  носовые платки не просыхали, а гнетущее отчаяние  распаляло  чувство вины и досады. Взамен страданий – подарок родителей, как утешительный приз, - пластинки с  записью музыки Чайковского из балета «Лебединое озеро».  Когда  было принято окончательное решение оставить занятия балетом,  мечта о том, чтобы стать балериной умерла  дважды -  и в матери и в дочери.

Прошло  десять лет. Однажды Клавдия оказалась на «поле чудес», так  называли  «блошиный рынок», где торговали всем тем,  за что можно было выручить хоть какие-то копейки. Здешний воздух распирало  от запахов памяти, ностальгии, избавления, решимости и надежды. Она проходила мимо отслуживших свой срок вещей,  разложенных на газетах, на которых "попирались" лица героев пятилетки; осторожно переступала через утварь, инструменты, посуду, чердачную обувь. Среди бесчисленного количества высушенных винных пробок, как блесна, могло сверкнуть серебряное ситечко для чая или старинная ёлочная игрушка в виде самовара с малюсеньким изящным чайничком наверху. Горы скарба,  одежды всех  видов, ценности, времён,  размеров и фасонов грелись и прели на солнце. Повсюду мелькали лица продавцов с угодливыми, заискивающими и фальшивыми улыбками, фантомным блеском в глазах и губами, проговаривающим невнятным шёпотом слова о помощи и везении.

Внимание Клавдии привлекла  сидящая на деревянном  ящике, одетая в старомодное пальто, аккуратная старушка,  худощавая,  со   смиренным, почти  монашеским выражением лица, царственным  носом, бескровной ниточкой губ, карими  глазами и чистым взглядом. На весёлой голубоглазой клеёнке перед ней была расставлена  старая разношенная обувь,  начищенная кремом  для придания товарного вида. Вдруг Клавдия обмерла: чуть в стороне, прикрытые прозрачным куском капрона, - чтобы не запылились, -  лежали  настоящие новенькие пуанты!  Атласные балетные туфли нежного персикового цвета и длинные ленты, свёрнутые в колечко,   гипнотически  притягивали взгляд. «Я возьму! Сколько Вы за них просите?» - сходу выдохнула она.

С кухни сквозанул  запах рассольника, Иришка разогревала обед.  Воспоминания роились в  сознании Клавдии Петровны и не давали покоя. Она подошла к шкафу,  осторожно достала коричневый дерматиновый чемодан с пятнами - проталинами песочного цвета на крышке и металлическими закруглёнными уголками. Разложенное аккуратной стопкой  постельное бельё, хранилось с тех времён, когда  оно  ещё было в большом дефиците. Простыни, пододеяльники, полотенца покупали  при любом возможном случае,говорили: «выбросили в продажу», и набирали впрок,  сколько давали в одни руки,  выстаивая большие очереди. На картонных ценниках стояла смешная стоимость,  а годы  выпуска свидетельствовали о далёком прошлом. Запах перележавшей от времени чистоты был стойким и практически неистребимым никакими проветриваниями.
На дне чемодана,  под наволочками  притаился небольшой свёрток. Жёлтая, чуть смятая от времени и перемещений  бумага, скрывала от чужих глаз детскую мечту. Клавдия Петровна знала о его тайном содержимом;  прижимая свёрток к  груди, как ребёнка, она ощутила нарастающие  гулкие удары сердца;  волнение пульсировало в висках, а глаза  мгновенно затуманились  слезами.

Пуанты!  Каприз и ирония судьбы, символ, овеществлённый образ  безликой истории жизни, напоминающей пустое дупло добротного ветвистого генеалогического дерева,  взамен  сладостной кабалы танца, музыки и признания.
Пуанты! Знак, а может - это бремя девственности и бесплодности ожиданий?  Вечное клеймо  терпимости и понимания обречённости?…  Кратковременная  жизнь  балетных туфель предопределена и, словно калька,  она наложилась на  судьбу Клавдии Петровны, погубив её заветную мечту  стать балериной.

Она  развернула  бумагу,  взяла одну из туфель-лодочек  и поднесла к губам атласную ленту, чувствуя  шелковистость  ткани,  потом вдруг  приложила её к шее,  вспоминая  нежность  прикосновения   крестильной  ленты,  когда не понимаемый  до конца  обряд  церковного таинства возносил её вместе с ангелами  в неведомую небесную высоту.

Вспомнился эпизод, когда однажды в холодный, ненастный вечер она шла по улице, пребывая в привычном тоскливом настроении.  Хотелось тепла, понимания и общения, пусть даже безмолвного. Клавдия двигалась, почти бессознательно, словно держалась за  невидимую нить, которая привела её, наконец, к небольшой церкви. Она остановилась в стороне, наблюдая, как  крестятся верующие перед тем, как зайти внутрь.  Её рука неловко повторила непривычное движение… Зашла, огляделась. Женщина в чёрном платке подошла к киоску, где продавалась церковная утварь, подала записку в окошечко и купила две свечи; у противоположной стены  пожилой мужчина набирал святую воду в пластиковую бутылочку. Помедлив несколько минут, Клавдия подошла,  поднесла ладонь к крану  и смочила её несколькими каплями холодной воды.  Какого знака она ждала? Чуда исцеления от своего неверия? Нет, она не чувствовала себя воинствующей атеисткой. На комоде в её комнате стояла иконка чудотворца Николая Угодника, но вот величие и значение, заключённые в осмысленности вероисповедания были непомерными, и, казалось, подавляли в ней саму жизнь. Советское прошлое прочно засело в сознании, а вбитые в голову ценности представлялись незыблемыми. Тотчас вспомнились строчки, заученной с детства  песни, -«взвейтесь кострами синие ночи, мы – пионеры…» И вдруг её мысли прервали детские звонкие голоса церковного хора.  Они как будто спускались откуда-то сверху, нежно касались её лица, а затем вновь взлетали, к своду, забирая скорбь её души, оставляя взамен светлое чувство благодарности и покоя. Мир  в один миг сузился до  небольшого пространства, ограниченного высокими стенами храма...

Вдруг она поперхнулась и  закашлялась. Её охватил страх, который  приблизил первые слёзы. Волнение нарастало, сил справиться с нахлынувшим отчаянием не хватало. Она зажала рукой рот, чтобы  не  слышались  её глухие рыдания,  спровоцированные  одной единственной мыслью: «всё кончено!»  Уткнувшись лицом в диванную подушку,  она судорожно   пыталась  натянуть на плечи  шерстяной плед, чтобы согреться и прийти в себя. Наконец сознание медленно поплыло и стало отдаляться, сужая зримый просвет настоящего, прошлого и будущего в одну затухающую точку…

Пуанты легко поместились в чреве старого  пузатого   ридикюля «под крокодила». Клавдия Петровна  торопливо сунула его подмышку и вышла во двор. Тяжёлый  запах  сжигаемых листьев  туманом висел над детской площадкой. Она всё шла и шла, повторяя, как заклинание своё  желание сжечь ненавистные туфли, избавиться от злого рока, проклятья и предначертанности судьбы.  Увидев издалека костёр, от которого вверх столбом шёл чёрный дым, она поняла: кто-то сжигает автомобильную покрышку. Подошла.  На широком бревне сидел молодой парень и вытирал слёзы то ли от жара огня и искр, то ли от чего-то  другого. Клавдия Петровна заметила оплавленную металлическую рамку и оседающий в пламени  кусок холста.
«Картины сжигаешь, последствия  творческих иллюзий?» - иронично произнесла она. Парень грустно усмехнулся, промолчал, и мгновенно сник, как будто постарел на много лет. Переломив через колено деревянную  раму и,  туго скомкав  картину, он швырнул их  в костёр. Лёгкое облачко пепла взлетело и медленно осело на начищенные сапожки Клавдии Петровны.
Открыв  сумочку, она  вынула балетные туфли, последний раз робко прижала свою драгоценную память к груди,  коснулась губами  быстрым беззвучным поцелуем и, придерживая полы пальто, бережно положила пуанты в огонь на растрескавшиеся от пламени ветки дерева.

«Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.»*

Клавдия Петровна проснулась, поправила прядку волос, поглаживающими движениями помассировала затёкшую руку, сунула ноги в тапочки и прошла на кухню. Настенное бра освещало столешницу круглым пятном, высвечивая раструбом чашку с  остывшим  зелёным чаем. Срезая ножом сочную кожицу спелого яблока, от которого, словно из пульверизатора  влажной пудрой прыскали  в нос и рассеивались ароматные запахи, она мучительно пыталась воскресить в памяти последние события и растолковать  значение своего сна. Возвращаясь в комнату через прихожую, Клавдия Петровна застыла на месте,  глядя ошарашено  на свои сапожки, носки которых были покрыты тонким слоем пепельно-серой золы...   

*А.Блок