Сестры I

         
           Ранним вечером мама не разрешала задергивать шторы:
– Не смейте. Сейчас самая красота на улице!

         Окна выходили на сквер: неухоженный,  заросший  колючками, он  напоминал джунгли острова Борнео и нежно переливался в  красках заката. Вместо обезьян по веткам сновали коты и, вероятно, сочиняли сказки, потому что иногда задумывались, щуря глаза на заходящее солнце.   Каждый день – да что дам день! – час, минуту!– оттенки и сочетания умирающих лучей менялись, потому пейзаж был неисчерпаемо нов. Художник, не сходя с места, мог бы написать десять акварелей. Но здесь живописцев не обреталось.
        Здесь увлекались другим. Если бы кто-то заглянул в освещенное окно, то увидел бы тоже романтичную картину:  блондинку средних лет  за пианино и двух темноволосых девочек с книгами за неубранным после ужина столом.  Сестры Фейман читали с утра до вечера, посуду же мыть  не спешили. Телевизоры в те дальние годы были редкостью. К соседям, смотреть в голубой экран, ходили нечасто, по большим событиям – встреча Гагарина, например. 
       Отсутствие семейного чуда техники обеспечило сестрам Фейман чудесное, битком набитое добрыми впечатлениями детство, ибо   читали девчонки, как дышали – сутками. Алла Петровна – так звали хозяйку квартиры, статную женщину 36 лет, обладательницу приятного сопрано и большую любительницу музыки, извлекла аккордом последние ноты любимого вальса и повернулась к дочерям:

             – Рита, поиграй!

        Старшая дочь, задумчивая девушка  16 лет, с высоким лбом, дугами черных бровей и толстыми косичками, немножко горбилась, когда читала, за что всегда получала от папы сердитые замечания. Колесом гнулась ее спина и сейчас – Рита погрузилась в страдания юной красавицы и не заботилась о собственной осанке. Две косички лежали  на коленях наподобие змей. Голос матери она услышала как-то не сразу. На секунду выпрямилась, не отрываясь от листа, перебросила одну косичку за спину:
             – Пусть Чита.

      Младшая послушно отложила сначала чайную ложку, затем книгу, изрядно потрепанную, и подошла к матери, хотя играть на пианино и ей  не хотелось, потому что сейчас у всех настроение хорошее, а как только тронешь клавиши, начнется:
 
– Сиди прямо! Как тебя учили держать руку? Ты что, не видишь бемоль?!

           – Мама, –  стесняясь своего вопроса,  прошептала младшая, – а Таня из  двадцать шестой квартиры говорит, что ты играешь стыдную песенку…

            – Почему стыдную?

             – Ну, там такие стихи…

              – Какие «такие»?

Чита зажмурилась на секунду, как перед опасностью и проговорила - от стыда невыразительно, без интонаций:

              – Тихо вокруг,
                Саша проснулся вдруг,
                Он испугался,
                К Лиде прижался
                И прошептал ей друг:
                Лида моя,
                Как я люблю тебя…

            Мама расхохоталась, откинулась на стуле так, что светлые пряди рассыпались по плечам:

               – Это перековерканные слова, – объяснила она, посмеиваясь, – мой вальс называется «На сопках Маньчжурии» и к нему, действительно, написаны стихи, но другие, хорошие.

                И она напела с удовольствием:
–Тихо вокруг,
Ветер туман унёс,
На сопках манчжурских воины спят
И русских не слышат слёз… Однажды мы с вашим отцом были в Москве на концерте, и там этот вальс исполнял с хором знаменитый певец Артур Эйзен. Ваш папа учился с ним в одной школе. Мы после концерта заходили к нему за кулисы. Он сказал мне, что я похожа на актрису, все спрашивал, в каком я театре играю.
 
         Она собрала посуду и отправилась на кухню, с удовольствием оглядев себя в коридорном трюмо.

         Никто в тот вечер и представить не мог, что до новой страницы в их жизни осталось семь дней. Даже не страницы, до новой Книги. Так точнее.

            Эту Книгу сейчас за 500 километров отсюда перелистывала Евфросиния Павловна, некогда лишенная гражданских прав за веру, сухонькая старушка в очках, со светлым лицом и внимательными любящими глазами.Алле Петровне она приходилась крестной.

         - Вот, нашла, - выдохнула Евфросиния, и с душевной отрадой прочитала:

             - Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, как и обещал Господь любящим Его.

                Молодка, сидевшая перед старушкой, нахмурила лоб, сдвинув кудри к ушам:

        - А как это понять, матушка? Вы уж своими словами скажите.

- На Бога нельзя роптать, даже если побил тебя муж. Кто терпит ради Христа, тот получит венцы. Поняла, нет? Да ладно бы побил! Он свою любовницу в дом привел. А мне куда? Мы хоть в ЗАГСЕ не записаны, но ведь ребенок у нас. Семья! Я их, бесстыжих хотела ночью зарубить. Да топор не нашла.

- Не нашла, говоришь? Это Бог прикрыл твой топор, чтоб от греха тебя уберечь. Ты молитвы-то читаешь, Глаша?
– Да-да, матушка, кажно утро «отче-наше» говорю.
–Отче наше?!
Евфросиния покачала головой, сдержалась, чтобы не укорить. Мягко поправила:
– Отче наш! То есть Отец наш!
–А он на самом деле есть? Я почему спросила. Ну, вы ведь сами говорили перед иконой: ежели еси на небеси.
– Миленькая ты моя! Послушай, дитя!  Я не говорила «ежели». Я и все мы говорим: «иже еси на небеси». То есть: «который есть на небесах». Поняла, Глашенька: иже еси – который есть! Еси – есть. Запомни, пожалуйста.
– Ладно. А еще, матушка, а почему не видно его, Бога-то? Я давно хотела спросить вас, да стеснялась.
– Грешный человек Бога видеть не может. А чувствовать Его любовь и заботу мы, грешные, можем.  Вот если бы Бог топор не прикрыл, ты бы где, миленькая моя, была сейчас? За решеткой! Так ведь! Ты убийцей бы стала! А сынок твой маленький плакал бы, звал тебя… Бог не допустил.
Глафира залилась слезами.
– Поплакать это ничего, можно. Но давай помолимся вместе. Только подожди, милая, я капли  свои приму, что-то давит в груди.
- Да вы и бледная, матушка. Сердце у вас? Тавифа-то где нынче? 



         Чита, очень довольная разоблачением навета (ей было неприятно сознавать, что из их квартиры на весь подъезд слышится легкомысленная вещичка), старательно сыграла гаммы и прислушалась: нет, мама ничего не кричала из кухни. Ни «ровнее темп», ни «тверже мизинец». Наверное, она мысленно до сих пор в Москве и слушает вальс «На сопках Манчьжурии».
 
      Когда-то у Читы были такие же богатые косы, как у ее сестры. Но под новый год  в школьном спектакле ей выпала роль Красной Шапочки. Режиссер потребовал расплести волосы.  И тут вмешалась завуч. Она сказала, что кудри по пояс – это уже Дездемона, а не Красная шапочка. Искусство требует жертв, - не раз слышала от режиссера Чита. Мама с этим лозунгом согласилась,  и волосы остригли.   

             Старшую дочь мамино пение встревожило. Конечно, не само по себе пение, оно было милым, напоминало детство – самое раннее, но дело в том, что мама давно не пела – пожалуй, с тех пор, как уехал папа. Рита, хоть и была поглощена романом Вальтера Скотта, отметила веселое настроение мамы, и холодный червячок, закинутый в ее сознание еще вчера Соней Крошкиной, неприятно зашевелился.  Соня, тактично отводя свои голубые глазки вбок, сообщила, что Алла Петровна, мама Читы и Риты, приходила в студию  «Взгляд» заказывать свой портрет. И приходила не одна, а с мужчиной интеллигентной внешности.

           – А что ты побледнела? – виноватым голосом спросила Соня, устремив  огромные глаза на подругу, – ты ведь сама говорила, что ваш папа уже почти год не был дома…
             Рита сжала губы и ничего не ответила. Деликатная Соня заговорила о другом.


            Перед сном сестры Фейман читали в постелях. Днем читать лежа запрещалось: «Глаза испортишь, сядь!» А перед сном книга считалась чем-то вроде снотворного. Но какое же это снотворное?  Ровно в 11 мама   зайдет в девичью и выключит свет, не поинтересовавшись: а вдруг ты на самом интересном, захватывающем эпизоде? Тут уже будет не сон, а стресс.

             Книжки были предметом ненасытной страсти и даже ревности: какого-нибудь Майн-Рида или Жюль-Верна натурально вырывали друг у дружки,  до слез доходило. Если ради книжки можно было обидеть сестренку, то скажите:  погашенная лампа погасит ли неудержимое желание читать дальше?

        Старшая сестра задумчиво глядела на мать, роняла «Спокойной ночи», несколько секунд слушала в темноте, как щелкают выключатели в квартире (в те годы, полвека назад, они, действительно, громко щелкали), а потом привычно выуживала фонарик из-под матраца и – пожалуйста! – луч света освещал для нее в темноте царство букв. Правила царством, безусловно,  любовь. Мама, кстати, не разрешала говорить «эта книга – про любовь», но только – «книга о любви». Не все подружки Риты   улавливали разницу, хотя Рита терпеливо объясняла:  «про любовь» – это что-то вульгарное, может быть, даже пошлое. А «о любви» – это поэтично, возвышенно. 
             Младшая сестра хранила в секрете изобретенное еще в глубоком детстве снадобье от огорчения из-за недочитанного эпизода. Свет погас? Тем лучше! Чита перебрасывала себя через пространство и время на выручку героям. Оливер Твист волей сибирской школьницы учился читать по Родной речи, а замерзающую девочку со спичками по просьбе Читы увозила в теплой карете русская княгиня.  Ледяными ручонками девочка держала кружку с горячим шоколадом. Где его взяла русская княгиня? Ведь термосы еще не изобрели! Но это уж ее, княгини, забота. Под воображаемый стук колес на мостовой Чита сладко засыпала – с чистой совестью, как человек, сделавший что-то хорошее.