Алтаец

Рассказ

Недавно, перебирая книжную полку, наткнулся на томик трагедий и сонетов Вильяма Шекспира из известной в былые времена серии «Библиотека всемирной литераторы». В солидном зеленом переплёте страниц на семьсот, в семидесятые он был раритетом, распространялся по подписке, и имелся в каждой интеллигентной семье. И вот история появления этой книги навела меня на лирические воспоминания о замечательной далёкой юности в достославном городе Калуге.
В начале семидесятых я, провинциальный мальчишка, хулиган и лоботряс, неожиданно для многих поступил в пединститут. В те поры я уже пописывал лирические стишки и исполнял их под известные три аккорда на гитаре. Рифмовал сочинения на вольную тему. Участвовал, кроме уличных потасовок, в работе шахматного кружка в Доме пионеров и народного театра в Доме культуры. В общем, был признанным в узком кругу стихоплётом и артистом.
И ,главное, меня это нисколько не смущало , так как в перерывах между творческим процессом я успевал играть с друзьями в футбол, в карты - по копеечке, изучать блатную феню и залихвацки курить «Приму». Ходил, как полагается - в клёшах и в сдвинутой на глаза кепке с изогнутым козырьком. И вот я, уличный пацан, шпанёнок, после десятилетки поступаю в пединститут.
Забегая вперёд, скажу, что уже через четыре года в свой неполный двадцать один сидел на совещании директоров со своим бывшим директором Виктором Григорьевичем.
...Однажды, в промежутке между консультациями и вступительными экзаменами зашел я перекурить в институтский туалет.
В умывальнике на подоконнике сидел кучерявый, чернющий, негроидоподобный парень. С широченной располагающей к себе улыбкой и папиросой «Беломор» в руке, он весело приветствовал меня:
- Абитура? (то есть абитуриент).
- Ну да.
- Литфак?
- Ага.
- Ну, значит кореш! Санек! - спрыгнув с подоконника, представился курчавый. Это был крепко сбитый парень, повыше меня на полголовы. Он казался года на три постарше, хотя мы были ровесниками.
Кое-как набрав положенные проходные баллы, мы оказались с ним в одной группе. Тут-то мы с Саньком и скорешились. Я жил в общаге на Кутузова, он - неподалёку на Салтыковке. Салтыковская и кутузовская шпана воевали между собой, а мы подружились.
В те годы у молодежи и студентов уважением пользовалась «червивка» - вино «Биле мицне» за рубль две. За ним мы и общались. После занятий в общаге жарили картошку на домашнем сале, доставали солёный огурчик, и - быть добру! В комнатушке на четыре кровати собиралось до десятка человек, были и девчонки. Разгозоры, кадреж, песни под гитару. Славная студенческая влюблённая пора!
Учёбой мы вроде и не занимались. Жили - от сессии до сессии. В остальное время - футбол, литрбол, танцы в городском парке над Окой. На своих девчонок особо не заглядывались. Их было так много, наших подруг, что они вроде и не воспринимались как объект вожделений. Да и влюбленность той поры бала такая стремительная, мимолётная, больше платоническая. Что говорить - первый курс, семнадцать лет.
Вот и я был мимолетно влюблён сначала в студентку Люду, потом в её подругу Ларису, затем в старшекурсницу Веру. Но больше времени занимали всё же разгульные пирушки. С Саньком, Сёрегой Старым да с Пашкой мы избороздили всю Калугу. Прошли так называемые кабаки «Колос», «Старт», «Оку», «Кукушку».Знали наперечёт винные магазины «Дружбу», «Барский», «Домогацкий», «Орбиту».
Когда я впервые оказался в гостях у Сашки Чумакаева, без стеснения спросил, что это за кличка у него такая - Алтаец? А всё оказалосъ достаточно просто. Отец у него был с Алтая и по национальности алтаец. Для меня это было внове.
Жил Алтаец с матерью и младшей сестрёнкой в двухкомнатной квартирке, он - на кухне, они - в комнатах.
Кухня была его штабом и кабинетом. Кухонный стол служил одновременно и письменным, точнее, он был письменный под кухонный. В комнате матери - огромная библиотека. Книжные шкафы забиты сверху донизу. Но было видно, что это не декор, как у некоторых, а необходимость. И на кухне у Алтайца книги лежали стопами, некоторые - раскрытыми. Для меня, провинциального паренька, прожившего шестнадцать лет в собственном доме ,это было интересно. Все удобства в доме. Никаких тебе переборок, чердаков и коридоров. Цивилизация!
Махнули мы с Алтайцем по стакашку портвейна «777», закурили. Потом хозяин предложил кофе. Честно говоря, я впервые увидел, как готовят его в турке. У нас кофе не был в ходу, видимо, не тот менталитет. У нас больше чай, компот да кисель. А тут, опять же - цивилизация! Гордый Алтаец весело насвистывая, поставил на стол две небольшие чашки и смачно произнёс: «Это кайф!».
Правда, мне, несытому студенту в пору бы ломануть тарелочку домашних щей, накрайняк - яичницы с колбасой, а тут - кофе без бутерброда. Да к тому же - солёный. Вот уж да! Ну, кофе с молоком, или там растворимый с сахаром. А тут - натуральный в зёрнах да ещё солёный. Я, как мог, силился, но от второй чашки отказался.
- Эх, деревня! Не понимаешь цимуса! - вальяжно развалясь в кресле, воскликнул Алтаец.
Мы снова закурили. И тут он начал пытать меня литературой. Что мог, я сказал о классике, о фантастике. Есенина почитал и даже пару своих стихов декламнул.
- Блёкло и серо! - констатировал Алтаец. - Другое дело - Пастернак, Мандельштам, Ахматова, наконец, Багрицкий, Блок.
3десь он, разгладив свой могучий лоб, пристально глядя через толстые стёкла минусовых очков чернющими глазами, прочел «Смерть пионерки», «Зодчих».
- Ага, чувствуешь! Вот это поэзия!
Читал он действительно здорово, вдохновенно, с пафосом и артистизмом, чётко артикулируя произношение. Потом он достал из глубины кухонно-письменного стола синюю за 44 копейки тетрадь в клеточку и начал читать своё. Перед этим мы ещё дёрнули винца, закурили. В стихах его было что-то о табунах диких лошадей, несущихся по натянутой, как барабан степи, о бурном метущемся море. При этом Сашок будто улетал куда-то высоко и далеко, бурно жестикулируя руками-крылами. Но при этом же его черные зрачки-буравчики, клещами вцепившиеся в меня, словно пронизывали насквозь.
Закончив, он резко опустил правую руку, будто рубанул шашкой невидимого врага, а левой взъерошил пышную жесткую шевелюру. Таков он был, Алтаец-алтаец Сашка Чумакаев, мой первый невольный наставник, сокурсник, ровесник и друг.
После первого курса мы поехали в стройотряд в той же калужской губернии, под Воротынск. Расселили нас по крестьянским хатам. Точнее, семерых парней к бабке Свистунихе (о ней следует сказать отдельно), преподавателя и девушек - в клубе.
Выходя в сад совхоза «Муромцевский», мы собирали черноплодную рябину, которую потом отправляли на переработку. Мы, мужики, в основном ящики таскали, грузили на машины. Девчонки обирали кустарники. Иногда удавалось «толкнуть» ящик-другой за бутылку самогонки, и тогда мы гуляли. Теперь о бабке Свистунихе. Как ее звали на самом деле, мы не знали. Для нас - бабушка, бабуля. По деревне - Свистуниха. Ох и горячая была бабуля, шустрая, палец в рот не клади. Кого хошь облает, огреет, а то и обложит.
И была она завзятая самогонщица. И как с ней не боролись сельсоветские и участковый, а всё в вечеру мужики, будто партизаны, постучав в окошко, получали желаемое, отстёгивая ей энную сумму или сваливая во дворе сенцо, картошку или что другое, необходимое в хозяйстве.
Иной раз и мы подхалтуривали у бабули. То дров наколем, то картошку покопаем. И к нам она, была в меру строга и доброжелательна. Иногда из Москвы приезжала к ней дочка Галя-весёлая, девица лет двадцати. И тогда, махнув по стопке, провожали мы её в сельский клуб, в соседнюю деревню на танцы.
Я в ту пору был уже завзятый артист. Аккомпанировал девчатам на баяне, под гитару пел уличные-блатные и свои первые лирические песни. Поэтому всякий вечер я брал гитару, и мы отправлялись в другую часть деревни за прудом, где жили наши девчонки. Допоздна пели песни, гуляли, влюблялись. Первыми закопёрщиками в этом деле завсегда были мы с Алтайцем. А уж когда мы с ним по лёгкой поддаче подрались, вернее он меня чуть не задушил, так мы и вовсе подружились. Повода ссоры не помню, по поддаче, но ребята нас едва растащили. Изрядно достались и мне и Алтайцу.
А в конце стройотряда произошёл такой интересный случай. Отправляли мы очередную машину на станцию, километров в десяти от деревни. Доехали, загрузили в вагон. И нужно было кого-то оставлять на охрану, на ночь. Тут мы и вызвались с Алтайцем.
Дали нам с Санькой две фуфайки, деньжат немного на пропитание и оставили до утра. Только наши отъехали, Алтаец, весело мне подмигнув, махнул рукой в сторону вокзала:
- Двинули, Юрок, надо подкрепиться.
Закрыли мы вагон на проволоку и двинули в столовку. По дороге в магазине взяли «червивки». Подкрепились общепитовской котлеткой с картошкой пюре, махнули и вернулись к вагону отдохнуть.
Проснулся я к вечеру от какого-то шума. Вижу, Алтаец с мужиками у вагона разговаривает. Рядом «ГАЗ-51» стоит, на открытом кузове - несколько ящиков. Слово «коммерция» тогда мы не знали, но я догадался, что Санька проворачивает дело. Через минуту машина отъехала, и Алтаец вернулся в вагон весёлый, жизнерадостный с матерчатой сумкой в руке.
- Студенты гуляют! - торжественно воскликнул он, выкладывая на пустой ящик варёные яйца, шмат сала, огурцы, две луковицы, и рядом выставив две бутылки самогона.
- Товар-деньги-товар! - опять провозгласил он, разливая сивуху по стаканам.
Часа полтора мы весело балакали. Напились-наелись от пуза. Попыхивая сигаретами, вспоминали каждый свою бурную короткую юность. Тут, конечно, было больше непечатной прозы, какие уж там стихи. Потом Алтаец, по-прежнему, бодрый и инициативный, предложил прошвырнуться:
- Айда к вокзалу, поглазеем. Девушек закадрим.
Девушек мы не закадрили. Закадрила нас ...милиция. Было уже за полночь. Прошлись мы по перрону, привокзальному скверику Увидев нас, в черных фуфайках, в кепках набекрень, пара прохожих резко свернула в сторону. Зашли мы на вокзал. Народу - с десяток человек. Ночного поезда дожидаются. Прилегли на жесткие скамейки. Придремнули. Сколько времени прошло, не знаю. Оглянулся - нет Алтайца. Позже выяснилось - в милиции. Я - туда. Оказывается, он из вокзала вышел прогуляться, тут его постовой для проверки и прихватил. Вскоре разобралисъ, отпустили.
- Одно слово - студенты, - махнул рукой капитан-дежурный.
И мы двинулись восвояси. Когда дошли до вагона, начало светать. И тут Санек говорит:
- Ты когда-нибудь видел, как самолёты взлетают?
- Нет, - говорю, - близко не видел.
- Пошли покажу, тут аэродром рядом.
Действителъно, неподалёку от Воротынска находился аэродром, его было видно из калужской электрички, на которой я ездил на учебу. И мы пошли через пути в зеленое поле.
На траву выпала обильная роса, так что, пока мы дошли, изрядно промокли. Навстречу нам поднималось щедрое багряное солнце.
Новенькие МИГи сияли, чистенькие, умытые, в первых лучах рассвета. Мы залегли неподалёку от взлётной полосы. И нам повезло. Как видно, только начинались учебные полёты. Гул реактивных двигателей разорвал летнее утро, перекрывая птичьи трели, людские голоса, всё на свете. Элегантные машины набирали разгон и взмывали в оранжевое небо. Картина неописуемая. Должно быть, неслучайно многие из наших сверстников мечтали об авиации и космонавтике. Тем более, что космонавтов тогда были единицы, и они были первыми.
Но нам пора было возвращаться. Когда подошли к вагону, возле него уже стояла колхозная машина, наполовину разгруженная. Вокруг суетились наши ребята. Алтаец метнулся в угол, но там на газете красовались лишь остатки подсохшего хлеба да чуток сала. «Самопляса» на месте не было.
- Ну гады, ну ворюги! - в сердцах размахивал руками Алтаец. На что наши парни откровенно ухмыльнулись:
-Не всё же вам масленица! Спасибо, что позаботились о товарищах.
...Через год Алтайца из института выперли. Он, кстати, об этом не сожалел. Устроился к дядьке в облпотребсоюз. Говорил, что получает хорошие деньги, в чем мы, нищие студенты, не раз убеждались. А до этого мы с ним много чего повидали. Вместе ходили в институтское литературное объединение, где обсуждали свои и стихи товарищей, вострили, так сказать перо, набирались опыта.
Но вот еще об одной, неожиданной для меня привычке своего друга хочется вспомнить спустя десятки лет. И связана она как раз с этим самым томиком Шекспира, с которого мы начали наш рассказ.
Все мы, студенты, были записаны в областной библиотеке имени Белинского - Белинке. Находилась она рядом с институтом. И перед сессией мы днями просиживали над пухлыми томами классиков. Брали книги и домой на абонементе.
И вот Санька Чумакаев однажды предлагает мне по-дружески, всего за три рубля (которые мы тут же после сделки разменяли на портвейн) этот самый фолиант, том Вильяма Шекспира из Библиотеки всемирной литературы со штампом библиотеки Белинского.
- Откуда, Санёк? - с удивлением спросил я.
- Откуда? Оттуда! Из Белинки. Пару книг я честно взял, а эту сунул под куртку, под ремень, и дело с концом.
- Клептоман я, - усмехнулся Алтаец. - Не могу мимо такого добра пройти. Ну, бери да по стакащку махнём, а то кому другому отдам.
Ну как не порадеть родному человечку. Так, кажется говаривал один из классиков. Ну я и порадел. И еще пару раз радел за Томаса Манна да «Золотого Осла» Апулея.
...И вот я сижу с томиком Шекспира в зеленом переплёте и с бутылкой портвейна «777» (сейчас он не тот) и вспоминаю доброго старого друга Алтайца и свою бурную студенческую юность семидесятых.


8 Августа 2003 г