Кулявый

Повесть

 Матрена, бабка-повитуха, раздвинула цветастую ситцевую занавеску, отделявшую темную часть избы, сверкнула черными глазами и прошамкала:
— Магарыч с тебя, Петрович, сына тебе Бог послал.
Кряжистый мужик лет сорока поднялся с лавки, достал из шкафчика бутылку, заткнутую бумажной пробкой.
— Наконец-то помощника дождался! А то все девки да девки, выскочат замуж, с кем век вековать будем? Кому хозяйство передать? Кормилец, значит, родился, наследник долгожданный.

За занавеской раздался детский плач.
— Ишь ты, к столу уже просится, ну давай, Матрена, ножки обмоем новому гражданину.
Хозяин поставил на стол тарелку соленых огурцов, отрезал по ломтю ржаного хлеба, налил в граненые стаканы самогона. Матрена старательно вымыла под умывальником руки, села за стол, подняла стакан:
— За здоровье новорожденного!

Они выпили и захрустели огурцами.
— Только слышь, Петрович, дело-то какое, одна ножка у сыночка твоего короче и тоньше, чем другая. Видать, Антонина, когда на сносях была, где-то животом ударилась, вот ребеночка и повредила, — Матрена виновато посмотрела на хозяина.
Он нахмурился:
— Кулявый, значит? Ну ничего, главное, мужик. Чего сам умею, тому его научу, не пропадем! Давай свой стакан, освежить надо.
На следующий день соседка Дунька Колотушка разнесла по всей деревне:
— У Ваньки Железняка сын родился урошливый и в кого только? — хихикала она.
— А хромой, что, не мужик, что ли? — смеялась Нинка Дешевка, — в отца пойдет, все девки его будут.

Иван Пронин за громадную силу прозванный Железняком, одно время ездил в ломовщину — на своих лошадях возил со станции в город кирпич, муку, уголь, зерно, а шестипудовый мешок сахара легко поднимал с земли и клал на свой полок, а когда лошади было трудно, сам впрягался в оглобли и выволакивал свою телегу из грязи. В колхоз он так и не пошел:
— Это как же я вместе с Петькой Сморчком буду пахать? Он с утра пьяный, а к вечеру дурной, а платить будут всем одинаково?
Его раскулачили, забрали все, что можно было взять: пару лошадей, корову, тулуп и полушубок, даже детские калоши положили в мешок. Он выдюжил. Пошел работать на железнодорожную станцию грузчиком. Тогда его посадили в тюрьму, откуда он вышел через полтора года, но в колхозе работать не стал, а пошел по малярной части, город строился, работы хватало. Он не переставал возмущаться:
— За что в колхозе работают от зари до зари? За палочки, за трудодни, значит. А что получают за трудодни? Шиш с маслом. Зачем же мне ломаться задаром?
Его посадили снова. Через два года он вышел из тюрьмы с твердым убеждением — плетью обуха не перешибешь. Но в колхоз работать так и не пошел, снова стал малярить на стройках города.

Три его дочери росли крепкими и здоровыми, а вот долгожданный сынок то и дело простужался и болел. То его целую неделю бил коклюш, даже капли Датского Короля не помогали, то ветряная оспа осыпала его красными волдырями, то чуть не задушила скарлатина.
— Слышь, мать, хватит Митьку, как капусту, кутать, у мужика грудь должна быть открыта, чтобы легче дышалось, тогда никакие болячки не привяжутся, а у нас то понос, то золотуха, — Иван с грустью смотрел, как бледный мальчик ковылял по избе.
— Да как же не беречь его, чуть ветер дунет, он и готов уже, весь в огне горит, сердешный, смотреть силы нету, лучше бы сама заболела, — Антонина кончиком платка вытерла слезы.

— Ты его под юбку себе посади, там дуть не будет. Сказано — не кутать, стало быть, не кутать. Хватит мокроту разводить, лучше порядок в избе наведи, а то у тебя тут солдат со шпагой потеряется, — буркнул Иван и вышел в сени.
В августе, когда Митька собирался пойти в первый класс, новая напасть одолела его. Ни водочные компрессы, ни горчичники, ни аспирин не приносили облегчения. Он бился в горячке, стонал и бредил, поднимался в постели, порываясь куда-то бежать, но обессиленно падал на подушки. Иван поехал в город, уговорил местное медицинское светило посмотреть мальчика. Доктор приложил трубку с широким раструбом к груди больного, долго и внимательно слушал, шевеля губами, потом изрек:
— Двустороннее крупозное воспаление легких. Компрессы, жаропонижающее, обильное питье — всё вы делали правильно. У него наступил кризис, к утру он или умрет, или пойдет на поправку.

На рассвете мальчик перестал бредить и метаться в постели, открыл глаза, внимательно посмотрел на склонившуюся над ним плачущую мать и чуть слышно прошептал спекшимися губами:
— Есть хочу... кашу с маслом.
— Слава тебе, Господи, пронесло, — Антонина, всхлипывая, перекрестилась. Мальчик настолько ослаб, что заново учился сидеть, обложенный подушками, заново учился ходить, держась за крышку стола.

После этой болезни Митька перестал смеяться, а когда из-за хромоты спотыкался и падал, в очередной раз набивая себе шишку на лбу, никогда не плакал, только смотрел в стену долгим взглядом, словно там, на стене, он видел то, чего другим видеть не дано.
— Ишь ты, какой карахтерный, — Иван обнял сына за плечи, — давай с тобой дратву сучить, валенки подшивать будем. Иван умел делать по хозяйству все: вязал рамы, тачал сапоги, клеил калоши, лудил кастрюли, при этом приучал сына к работе:
— Давай мы с тобой табуретку сладим, пройдись рубанком по этому брусочку, я потом топориком поправлю.

К пятнадцати годам Митька окончил семилетку, но дальше учиться не смог — чтобы окончить десять классов, надо было ходить в город за четыре километра, а с его больной ногой особо не попрыгаешь. На семейном совете решили послать его в райцентр учиться на счетовода, там общежитие есть и стипендию дают. Через три года Дмитрий Пронин вернулся домой дипломированным специалистом. Председатель колхоза «Маяк», маленький вертлявый мужичонка, покрутил в руках диплом и вздохнул:
— Ну что ж, попробуй навести порядок в финансовой отчетности. Только молодой ты очень, жизни не знаешь, трудно тебе будет. Вот, например, вопрос: сколько будет дважды два? Ты, конечно, скажешь: четыре. А опытный счетовод скажет: «А сколько нужно?»
Целыми днями Дмитрий Иванович щелкал костяшками счетов, сводил дебет с кредитом, составлял отчеты.

После Нового года, проверяя оборотную ведомость коровьего стада, он обнаружил, что, неизвестно куда длись две коровы и три теленка.
— Почему — неизвестно? Известно, куда делись, — председатель подмигнул Дмитрию, — наше хозяйство рядом с городом, чуть какое сборище у начальников, ну там партконференция, депутатские сессии или еще какие междусобойчики, за мясом едут к нам. Как отказать? Ведь это они ставили меня председателем. Как я с них деньги спрошу? Высунешь язык — вышвырнут из номенклатурного списка, куда я пойду? На завод, к станку? Спишем мы этих коров с телятами, деваться некуда. Хочешь жить — умей вертеться. Ничего, проморгаем, не впервой, а ты молчи громче, береги нервы, — председатель ухмыльнулся, — пойдем граммов по десять на каждый зуб примем, оно и полегчает.
— Я не пью, — Дмитрий мотнул головой.
— Ну и дурак, — председатель вышел, громко хлопнув дверью конторы.

На следующее утро Дмитрий пришел на работу раньше обычного, долго молча сидел за столом, потом взял лист чистой бумаги и написал заявление об увольнении по собственному желанию. Потом положил заявление на стол председателя и поковылял домой, тяжело опираясь на толстую палку.
— На-ка, примерь! Я надысь на свалку заглянул, там кто-то целую машину кожаных обрезков вывалил, вот я тебе новую обувку сгондобил, — Иван протянул сыну блестящие ботинки, — теперь ты меньше хромать будешь, вишь, какой каблук высокий под правую ногу?
Дмитрий сел на низкий стульчик, надел новые ботинки, прихрамывая, прошелся по избе:
— Спасибо, батя, теперь в них мне в город ходить ловчее будет.
— В город? На кой он тебе сдался, этот город? До него, почитай, четыре версты, а у тебя работа — не бей лежачего, под боком, и председатель тебя уважает, — удивился Иван.
— Да сволочь он, наш председатель, народ обманывает, больше я у него не работаю.
— Вот те на, гроза да к ночи, уволился, значит?
Уволился, батя, по собственному желанию.

Ох, тяжело, тяжело хромать эти четыре версты до города, левая нагрузочная нога ноет от напряжения, правая рука уже не твердо держит костыль, который то и дело проваливается в дорожную пыль.
На окраине города Дмитрий сел в маленький автобус с острым носом и вышел на центральной площади около облсобеса, в котором когда-то оформлял инвалидность. Серьезный мужчина в круглых очках раскрыл диплом счетовода, предъявленный Дмитрием:
— Нет, счетоводов нам не требуется, но, как инвалид инвалиду, хочу тебе помочь. Мы организовали артель по ремонту часов. Хочешь стать часовых дел мастером? Если руки у тебя растут из нужного места, а голова не затуманена парами алкоголя, то ближайшие сто лет ты будешь обеспечен работой под завязку. Ну, что, выписывать направление?

Дмитрий с трудом разыскал на тихой, заросшей раскидистыми липами улочке, серое бревенчатое здание, на двери которого висела скромная табличка «Часовой завод». Начальник отдела кадров, веселая, приветливая женщина, обрадовалась новому работнику:
— Правильно, что пришел к нам. Куда еще нашему брату — инвалиду податься? Здесь мы при деле и на хлеб с маслом всегда заработаем. А то, что ничего не соображаешь в нашей работе, не беда. Я тебя учеником часовщика к Петровичу определю, не голова, а дом Советов,но с зеленым змием дружит крепко, ты в этом с него пример не бери, а то пропадешь за понюшку табаку.

Петрович оказался мужиком шустрым и разговорчивым:
— Ты, мил человек, не боись, часы — вещь простая: нажал на подавку, и весь механизм, вся машина у тебя в руках. Вон девчонки на конвейере как ловко управляются со всякими шестеренками и пружинками! Они разберут часы до винтика, заменят испорченные узлы, потом соберут — и нам в регулировку и проверку. Ежели что-то не так, мы поправим, и получи, клиент, игрушку! Ну, все, пойдем обедать, а заодно бобра поймаем.
— Какого бобра? — не понял Дмитрий.
— А вот сейчас увидишь, какие бобры на городских тротуарах водятся.
 
Петрович взял свой костыль, и они похромали к выходу. Выйдя на улицу, он остановился недалеко от проходной завода, закурил ароматный «Беломор» и посмотрел по стронам. Никого.
— Сейчас с соседнего завода на обед пойдут, тут уж не зевай, — Петрович ухмыльнулся.
И правда, через несколько минут из проходной приборного завода вывалилась пестрая компания девчонок, потом пошли люди более солидные. Толстый, высокий мужчина подошел к Петровичу:
— Слышь, приятель, хронометр мой вдруг остановился. На вашем предприятии починить можно? Желательно побыстрее.
— Можно-то можно, но часы надо сдавать в специальном приемном пункте, там их отдефектируют, привезут сюда, здесь их разберут до винтика, починят, соберут из чего попало, и недели через две ты их получишь в лучшем виде, — Петрович переложил костыль в правую руку, вроде бы собираясь уходить. — А что, машина сложная?
— Марка надежная, «Победа» называется, лет десять служили мои часики верой и правдой, а тут — бац! Остановились.
— Давай посмотрим, — Петрович взял часы, покрутил завод, потряс их, приложил к уху:
— Все ясно, ось маятника полетела, пять рублей ремонт будет стоить, заходи после работы, получишь свой агрегат вымытый, отремонтированный, отрегулированный.
— А как я тебя найду, мастер?
— В шесть часов вечера я буду стоять на этом месте.
Клиент ушел.

— Вот, Митя, мы с тобой и поймали бобра. Ему хорошо, и нам прибыток.
— Но часы-то еще починить надо, ось маятника, небось, тоже денег стоит?
— Нечего тут чинить, ничего не сломалось, стопорный винт открутился от вибрации, одна минута — и все в порядке.
— Зачем же ты мужика обманывал? «Ось маятника сломалась».
— Не обманешь — не проживешь, на этом весь мир держится, — Петрович хмыкнул, — вон там, за углом столовая военторга. Пойдем, пожуем чего-нибудь.

Месяца через три Дмитрий легко и свободно мог разобрать любые часы, найти и устранить неисправность. Работа ему нравилась, и он старался делать все аккуратно и добросовестно. Но его наставник недовольно ворчал:
— Ты шибко сильно-то не старайся, где деталь замени, а где и кусочек бритвенного лезвия подсунь, прижми пружинку, месяца на четыре хватит, а потом они опять сюда попадут, вот нам и зарплата плюс премия.
Но Дмитрий по-настоящему увлекся этим сложным делом реставрации приборов учета времени. Особое удовольствие он испытывал, когда удавалось оживить сложный заграничный механизм с мудреными наворотами в виде календарей, дополнительных циферблатов, а то и музыкальных устройств. Запасных частей к таким часам не было, приходилось изготавливать их самому, вручную, под самодельным микроскопом. Таким сложным ремонтом он занимался дома, где оборудовал отдельный уголок с различными приспособлениями для обработки миниатюрных деталей. Отец иногда стоял за спиной Дмитрия и любовался точными движениями сына:
— Ишь, какой ты у меня дошлый, такую сложную науку постиг!

Начальство уважало Дмитрия за скрупулезность в работе, безотказность, трезвенность и награждало его почетными грамотами. Через год фотография Дмитрия Пронина красовалась на заводской Доске Почета, а к первому мая и седьмому ноября ему вручали денежные премии.
По выходным и праздничным дням отец садился во главе стола, отодвигал занавеску на полке, доставал бутылку с яркой надписью «Коньяк», в которой была самогонка его собственного изготовления, как он говорил, для внутреннего пользования, и приглашал сына:
— Давай, Мить, примем по единой.
Он несколько раз встряхивал бутылку, приговаривая: «При употреблении взбалтывать».
— Мать, ну где ты там? Все, что есть в печи, на стол мечи, — хозяин аккуратно наполнял рюмки.

Дмитрий больше одной стопки никогда не пил, а отец наливал вторую всегда под одну и ту же присказку: «Повтори — сказал Питирим, и выпили по пятой». Это был ритуал, на самом деле Иван не увлекался спиртным, презирал алкоголиков и лодырей. А Дмитрий опять отправлялся в свой уголок колдовать над очередной часовой головоломкой.
— Ну, брат, ты превзошел меня по части смекалки, — Петрович держал в руках отремонтированный Дмитрием большой старинный хронометр. — Я двадцать лет чиню часы, ручные, карманные, настольные, напольные, а вот эта машина оказалась мне не по зубам. Открой секрет, поделись опытом.
Дмитрий достал из стола устройство, похожее на токарный станок:
— С его помощью я делаю оси, вилки, втулки, а с помощью вот этого приспособления могу сделать любую шестеренку, — он достал из стола еще один станочек, — мой отец всегда говорит: «Без инструмента вошь не убьешь». Вот я и придумал специальную оснастку.
— Да это же тянет на рацпредложение, — подошедший начальник цеха восхищенно смотрел на придуманные Дмитрием станочки. — Ну ты — настоящий Кулибин, Дмитрий Иванович, — он обернулся к сменному мастеру:
— Доставай бланк, вместе заполним нужные графы. Молодец, Митя, жди заслуженной награды.
Начальник цеха взял подписанную Дмитрием бумагу и ушел в свой кабинет.

Недели через три, когда Дмитрий осматривал очередной «подарок» — разбитые карманные часы фирмы «Мозер», мастер осторожно положил ему руку на плечо:
— Кончай ночевать, иди в бухгалтерию, там тебе кое-что причитается, а то бухгалтеру надо ведомость закрывать.
Дмитрий с сожалением оторвался от мудреного механизма:
— До получки еще неделя, чего делать в бухгалтерии?
— А это тебе за сообразительность, недаром тебя весь цех Кулибиным завет.
Дмитрий убрал в ящик стола часы и, тяжело опираясь на костыль, заковылял по коридору. Бухгалтерша, старая, усталая женщина, положила перед ним ведомость:
— Распишись и получи.
Дмитрий взял в руки расчерченный на графы лист бумаги — там было всего пять фамилий премированных за внедрение рационализаторского предложения: директору — триста рублей, главному инженеру — двести, начальнику цеха — сто, мастеру — пятьдесят, а ему, Дмитрию Пронину, автору этого рацпредложения, всего десять рублей!
— Это как же получается, — Дмитрий посмотрел на бухгалтершу, — один с сошкой, а семеро с ложкой? Я, можно сказать, сделал изобретение, внедрил его в производство, мне за это фигу с маслом, а им, которые никакого отношения к созданию нового оборудования не имели, им такие деньжищи?
— Им за что? — бухгалтерша помолчала. — Директору — за чуткое руководство, главному инженеру — за создание новых технологий, начальнику цеха — за освоение, мастеру — за поддержку, а тебе — за конкретное дело. Всегда так было — кому вершки, а кому — корешки. Расписывайся и получай свои заслуженные дензнаки.
— Что же они из меня дурака-то делают? Я работаю, я стараюсь, у меня за последний год ни одного возврата, я не сплю по ночам, придумывая новые методы ремонта, оборудование, а они мне — десятку в зубы и катись колбаской, — Дмитрий почувствовал, как сводит судорогой больную ногу, словно кто-то наматывает жилы на горячий колючий стержень. В глазах полыхнуло синим пламенем. Он глубоко вздохнул и задержал дыхание, потом схватил ведомость, разорвал ее на мелкие клочки и быстро вышел из бухгалтерии, яростно стуча костылем по деревянному полу.

В отделе кадров он написал заявление об увольнении по собственному желанию, зашел в соседний дом, где снимал у дальней родственницы угол, , собрал вещички и часа через два ввалился в избу, где за столом сидел отец и расписной деревянной ложкой хлебал наваристые щи.
— Ты что, Мить, ты же по субботам приходил, а нынче среда, случилось чего? — отец отложил ложку.
— Скажи мне, батя, почему все вокруг врут? Почему все хотят жить за чужой счет? Где же Бог, как же он терпит такую несправедливость?
— Ты на Бога, Мить, шибко-то не серчай, он и только он спасал меня на фронте, а эта, как ее там, справедливость, — прав тот, у кого больше прав. Тут без пол-литры не разберешься. Садись давай, охолони малость, — он достал с полки бутылку и наполнил две рюмки. Дмитрий одним махом выпил жгучую жидкость и выдохнул:
— Все, батя, больше я им не работник, пусть других дураков ищут горбатиться за подачку. Что за порядки? Одни «бобров» ловят, брак закладывают в часы, чтобы еще раз сорвать деньги с клиента, другие примазываются к чужим успехам — мы тоже пахали!
Отец снова наполнил рюмки:
— Будем живы, сердцу милы, а судьба сама тебя найдет.
Они снова выпили.

Вскоре Дмитрий почувствовал, как холодная стальная пружина, сжимавшая сердце, постепенно распрямляется, в груди становится теплее и просторнее.
— Ты, Мить, сейчас злой на весь мир, а зря, — отец с удовольствием похрустел молодым огурчиком. — Людей прощать надо, потому как человек слаб, а соблазн велик. Плохо тебе сейчас? Стисни зубы и терпи — жизнь не кончается, солнце светит, птички поют, трава зеленеет. Радуйся тому, что живешь на этой земле, видишь этот мир. Ты, пылинка Божественного создания, радуйся каждому дню, каждой минуте, подаренной тебе природой. Тогда никакие обиды не пристанут к тебе, не лягут тяжким грузом на твои еще не окрепшие плечи. Ну, еще по единой и отправляйся спать. Утро вечера мудренее.

Дмитрий, с трудом передвигая ноги, добрался до постели и рухнул, не раздеваясь.
Он проснулся на следующий день вечером, жадно выпил корец ледяной колодезной воды и вышел во двор. Отец, вырезавший на верстаке новый наличник, обернулся на звук шагов:
— Ну ты и здоров спать! Больше суток продрыхнул! Я уж матери говорю: не трогай его, раз спит, значит, организм требует, а против природы идти — себе во вред. А я тут тебе новую работенку нашел, она хоть и пыльная, но зато денежная.
Дмитрий с трудом осмысливал сказанное отцом и вдруг вспомнил, что он уже не работает на часовом заводе, что он уволился по собственному желанию, но все это было уже где-то далеко и происходило не с ним, а с каким-то другим человеком.
— Интересно, — Дмитрий разлепил сухие губы, — в какую степь теперь податься?
Отец сел на пенек, лихо скрутил «козью ножку», пододвинул второй пенек сыну, зачерпнул из кисета махорки — табак он выращивал на своем огороде — и по двору растекся горьковатый дымок с тонким ароматом желтого донника.

— А вон глянь в ту сторону, городскую свалку видишь? Мы с тобой там частенько бываем. Учетчик там требуется, Мишка Шатун на пенсию выходит, обещал похлопотать за тебя перед начальством. Пойдешь?
Дмитрий задумался. Подошел к бочке с водой, умылся, с удовольствием ощущая бодрящий холод.
— Да ты сердце-то не надрывай, Мить, это мы тут болтаем: «Свалка, свалка», а в трудовой книжке будет записано: «Диспетчер полигона по утилизации бытовых отходов». Зарплата небольшая, а пользы много. Мы со свалки и топимся, и поросенка кормим, и цветной металл сдаем на «Втормет» за деньги, а теперь ты там хозяином будешь, все самое лучшее — наше! И ходу до работы немного, всего минут двадцать напрямки.
Дмитрий молчал. Как-то все слишком быстро получается: только что был часовщиком, а проснулся диспетчером полигона! Хотя что ж, свалка — место знакомое. Они с отцом, почитай, каждое воскресенье ездили с большой двухосной тележкой, то доски старые привезут, то просроченные печенье и конфеты. В прошлом году кто-то машину черных заплесневелых сухарей вывалил, поросенок полгода ел их и подхваливал. Чего только на городской свалке не бывает! Федька Якорь охлопотал пенсию, теперь каждый день туда, как на работу ездит. У него на тележке ящики прибиты, на которых написано: «Медь», «Бронза», «Серебро», «Золото». Шутка, конечно, но и драгметаллы попадаются. А уж сколько самоваров из чистой меди находили — не сосчитать!

— Ну что, Мить, идем завтра оформляться? Того гляди, кто-нибудь из деревенских опередить может, работа сама в руки просится. Но уж коль ты прикипел к часовому делу, то часы чинить можно и на дому, для удовольствия.
— Пойдем, — согласился Дмитрий, а там толкач муку покажет.
Деревня Бужатково, в которой жил Дмитрий, стояла на высоком месте, откуда хорошо просматривалась окрестность. На фоне ярко-синего неба сияли золотые купола главного городского собора, с другой стороны, у самой кромки темного леса, приютилась другая деревня — Старые Выселки. Кто, когда и кого выселял, никто уже и не помнил, но только не заладилась у них жизнь. Они откровенно завидовали бужатковцам, а те презрительно звали их «шалашами».
— У них через дом дураки, через два гармонисты, работать надо, а у них игры да пляски, — смеялись бужатковцы, которые были хозяевами крепкими, держали много скотины, торговали в городе яблоками и грушами, укропом и петрушкой, а крыжовник и вишню возили на продажу в Москву, нанимая для этого грузовые машины. И городская свалка снабжала всю деревню полезными отходами. Там можно было найти просроченные коробки конфет, плесневелый хлеб, сухари, печенье, старую древесину, обрезки кожи и тканей. Однажды Дмитрий с отцом обнаружили два мешка гречневой крупы, целый год варили кашу и соседей угощали. Но летом свалка горела. Сизый ядовитый дым застилал всю округу. Жители деревни Бужатково закрывали лица влажными платками, но все равно кашляли и то и дело вытирали выступившие слезы. Но роза ветров располагалась так, что очень скоро весь дым уходил в сторону поля, и бужатковцы снова дышали чистым воздухом.

Городская свалка — огромная пятнистая разлохмаченная гора, одна из сторон которой обрывалась в глубокий овраг, куда старенький бульдозер спихивал привезенный мусор.
Через три дня после ухода с часового завода Дмитрий уже сидел на скамейке у деревянного вагончика при въезде на полигон по утилизации бытовых отходов, а Мишка Шатун раскрывал ему секреты ответственной службы:
— Слушай сюда, ты тут главный, смотри в оба, чтоб мимо тебя ценные вещи не провезли. Сразу лапу накладывай. Ты видел, какую я пристройку к избе сделал? Откуда материал?Деревянные дома ломали, а бревна сюда везли, а они, эти бревна, еще сто лет простоят. Усек? Золотая жила! Я бы не ушел с этой работы, да что-то сердце барахлить стало, пора внуков нянчить. Талоны собирай в этот ящик, штампы ставь в путевки водителей — вот и вся работа. Удачи тебе!

Новый голубой «ЗИЛ» остановился прямо у вагончика. Из кабины выскочил молодой розовощекий парень, держа в руках авоську с пустыми бутылками, которые он быстро побросал в бочку с водой.
— О, у нас новый генерал объявился, привет, привет! Пускай моя посуда помокнет, приеду в следующий раз, сдеру наклейки и — в приемный пункт стеклотары. Операция «Хрусталь» называется. А тебя как зовут? Митяй? А меня Петькой. Ну ставь вот сюда свою толкушку, а то я опаздываю. Вечером побалакаем.

Когда рабочий день уже закончился и Дмитрий закрыл на замок вагончик и шлагбаум, подъехал старенький «ЗИС-5». Из него вылез пожилой шофер.
— Здравствуй, сынок! Тут вишь, какое дело, нет у меня талона на разгрузку, не успел взять в бухгалтерии, а мне завтра с утра в командировку ехать, уважь, вовек твою доброту не забуду.
— А что привез-то? — поинтересовался Дмитрий.
— Списанные книги, может, там и хорошие есть, посмотри сам. Заводскую библиотеку ликвидировали, свалили все в кучу и побросали мне в машину.
Дмитрий заглянул в кузов. Книги старые и новые, толстые и тонкие, серые и с золотым тиснением. При виде такого богатства Дмитрий растерялся — разве можно это выбрасывать на свалку?
— Давай разгрузимся прямо сюда, а я завтра во всем разберусь, подавай книги, а я буду укладывать, — Дмитрий решительно открыл дверь вагончика.
В школьные годы Митя с завистью смотрел, как его друзья гоняли футбольный мяч, катались на лыжах, бегали наперегонки у пруда на выгоне. Он вздыхал и отправлялся в избу-читальню, где Машка Рыжуха разрешала ему рыться в шкафу с книгами, а иногда и сама советовала:
— На вот про путешествия почитай, узнаешь, как люди живут в теплых краях, там даже хлеб растет на деревьях. Про фрукты и говорить нечего. Во житуха! А ты сидишь дома, как запечный таракан.

Митя больше всего любил читать про индейцев, которых злые бледнолицые люди с изрыгающими огонь железными палками в руках убивали ни за что, ни про что.
— Эх, мне бы туда попасть, я бы показал этим завоевателям, где раки зимуют! — горячился Митя. Он засиживался за книгами допоздна, и мать, проснувшись от света лампы, недовольно ворчала:
— Хватит керосин жечь, а то еще черная вода в глаза нальется или, как Валька Гром, зачитаешься и будешь ходить и кричать: «Война! Война! Война!»

Отец тоже любил читать, и каждый месяц после получки он не шел с мужиками в кружало пить пиво, а отправлялся в книжный магазин, долго выбирал очередную книгу, которую после прочтения клал в сундук. Он несколько раз перечитал «Капитал» Карла Маркса, но так и не разобрался в сложной экономической зауми.
— Вот читаю, — говорил он удивленно, — все понимаю, закрыл книгу — ничего не помню и не соображаю — откуда же капитал берется?
Он вел дневник, в который записывал, какая в этот день была погода, кто подрался на деревне и из-за чего, когда начали нестись куры, к какому быку водили корову. Увлечение сына книгами он одобрял и поддерживал.

Через неделю между делом Дмитрий разложил привезенные книги по самодельным полкам в вагончике, составил опись. Книг оказалось около тысячи, причем иностранных авторов, о которых он ничего не знал. Теперь у него на рабочем столе всегда лежала раскрытая книга, и, когда выдавалась пауза, он погружался в незнакомый таинственный мир. Шофера вначале подсмеивались, а потом стали интересоваться содержанием толстых старых фолиантов. Некоторые даже брали книги домой для себя и своих домочадцев.
Петька в очередной раз подогнал свой самосвал прямо к вагончику, побросал в бочку с водой пустые бутылки, чтобы отмокли наклейки, подмигнул Дмитрию:
— Е-мое, профессор, ты все читаешь? Ну читай, читай, а что толку в твоем чтении? Вот я в день набираю двадцать бутылок, по двадцать копеек сдаю их на приемный пункт стеклотары, это четыре рубля в день, а за месяц сколько получится? Смекаешь? То-то и оно, больше твоей зарплаты. Вот так жить надо! У меня дома все стенки в коврах, сервант от хрусталя ломится. Года через три машину куплю, «Москвича» хочу взять, он надежный и ездит на дешевом бензине. Да, чуть не забыл, я тебе еще одну книжицу привез, правда, без обложек.
Он небрежно бросил Дмитрию на стол старую, потрепанную книгу. Первые страницы густо залиты маслом, и Дмитрий с трудом прочитал: «Энциклопедия домашнего хозяйства». Чего только там не было! И как детей пеленать, и как борщ украинский варить, и как дом построить, и как на стол накрывать. Сорта сыров, колбас, марки вин и коньяка, шампанского! Сотни рецептов приготовления блюд, выкройки платьев — советы для домашнего применения.

Дмитрий бережно завернул книгу в газету и отнес ее домой. В последнее время он стал смотреть на все происходящее с ним как будто со стороны — вроде и не с ним все это происходит, а с кем-то другим. Сидя в деревянном вагончике, он исправно ставил штампы в путевках, вел журнал учета, ругался с ленивыми шоферами, но все это проходило где-то рядом, мимо него, не затрагивая его внутренний мир, который он оберегал ото всех, даже от отца. Между ними сложились товарищеские отношения. Дмитрий никогда не принимал жалости — ах, инвалид, ах, калека! Отец никогда не сюсюкал с сыном. Митя хоть одним ведром, но носил воду из колодца, с трудом удерживая равновесие, колол дрова, балансируя на одной ноге. Он готовил себя к самостоятельной жизни, и если что-то не получалось, старался понять, в чем причина и как найти решение проблемы. Он не мог копать огород лопатой и изобрел миниатюрную соху, с помощью которой они с отцом вспахивали свой участок за три-четыре часа. К велосипедной педали он приделал мягкий ремень, облегающий носок ботинка, и на работу ездил с ветерком, разгоняя велосипед одной ногой.

Каждое утро, просыпаясь с первыми петухами, Митя ждал какого-то чуда, чего-то необыкновенного, но наступал день с обычными заботами о хлебе насущном, и вечером, засыпая на своей жесткой койке, он думал: «Пусть сегодня день как день, а вот завтра...» Но приходило «завтра», такое же, как «вчера», и он, прыгая на одной ноге, умывался под рукомойником во дворе, привычно жевал бутерброд с ветчиной, запивая его настоянным на травах чаем, и отправлялся на работу. Его не волновала Петькина бутылочная арифметика, но он стал замечать, что дома некоторых соседей покрыты железом, они ездят на красивых и мощных мотоциклах «Урал», а Шурка Буксир возил свою жену на городской рынок торговать зеленью на «Москвиче». Иногда червячок зависти начинал возиться в груди Дмитрия, но это было редко и недолго, да и отец подбрасывал какую-нибудь новую идею.
— Слушай, вчера в газете «Сельская жизнь» я вычитал, как самим можно пробурить скважину, чтобы не ходить за водой в колодец, а прямо в доме покачал ручку насоса, и вот тебе своя водичка. Давай сделаем?

Они всю зиму добывали трубы, делали бур, собирали насос, а по весне приступили к бурению. Через месяц, с огромным трудом пробив известковый горизонт, они вошли в мощный водоносный слой, и насос выдал первую струю искрящейся воды. Отец и сын, словно дети, бегали вокруг скважины, хохотали, поливая друг друга из кружек и банок. В дом они вошли мокрые с головы до ног, но счастливые — все получилось!
— Эй, мать! Нарежь-ка нам помидорчиков, да с чесночком, да с подсолнечным маслом, у нас теперь своя вода, это дело надо отметить, — отец достал с полки бутылку с самогонкой, — пей, гуляй, однова живем!

Со временем Дмитрий перезнакомился со всеми шоферами, привозившими бытовой и производственный мусор. Оказалось, что на заводах за бутылку самогонки можно достать любой инструмент, выточить любую деталь — все общее, все наше, значит, ничье!
В той же газете «Сельская жизнь» он увидел чертежи ветряного двигателя, который, соединенный с аккумуляторной батареей, давал низковольтное напряжение. Этого хватало, чтобы осветить дом и курятник, отчего у кур удлинялся световой день и они стали нестись до Нового года.

В любой деревне все всегда знают все обо всех. Как только Дмитрий стал работать часовщиком, жители Бужаткова и окрестных деревень начали приносить в починку самые разные часы — настенные с кукушкой и мелодичным боем, простые ходики с нарисованной кошкой, у которой бегали глаза, настольные, карманные, трофейную штамповку и наши «кирпичики» марки «Звезда», мужские «Победа», «Маяк». Изредка попадались карманные, еще царских времен, с музыкой. С ними мороки было много, но зато сколько радости, когда удавалось разгадать головоломку и механизм оживал, четко отсчитывая секунды. Дмитрий никогда не брал денег за работу, все знали это и вместо денег приносили кто баночку меда, кто — десяток яиц, кто — ведро яблок или груш, кто — и солидный кусок ветчины. Ему эти подарки были ни к чему, но и не взять нельзя — обидишь хорошего человека.

 Многие сельчане ценили бескорыстие Дмитрия и при встрече уважительно здоровались с ним первыми:
— Здравствуешь, Дмитрий Иванович!
— Мить, ты дома? — Люба, соседка, осторожно открыла дверь в избу. От неожиданности Дмитрий поперхнулся — он завтракал и одновременно читал свою любимую газету «Сельская жизнь».
— Проходи, садись, чай пить будем, — засуетился Митя.
— Нет, спасибо, я к тебе по делу. Муженек мой вчера с работы пришел опять пьяный, завалился на диван прямо в сапогах, смахнул со стола все, что там было. И вот, — она вынула из-под фартука большой круглый будильник с разбитым стеклом, — не ходит, а мне на дойку вставать в пять утра.
Митя открыл заднюю крышку будильника — все ясно, анкерный механизм нарушен.
— Сейчас поправим, — он маленьким пинцетом выправил усики, достал из стола круглое стекло, примерил, и через пять минут будильник на столе четко выстукивал: «Тик-так, тик-так».
— Спасибо, дорогой ты наш человек, — она устало улыбнулась и погладила Митю по руке, — дай Бог тебе здоровья.
Люба ушла, а он еще долго сидел, ощущая на своей руке ее прикосновение.
Мите исполнилось двенадцать лет, и он вместе с другими ребятами стал ходить на выгон встречать свою корову Милку, когда пастух вечером пригонял стадо. Он угощал Милку большим ломтем хлеба, посыпанным солью. Милка благодарно терлась головой о его плечо и послушно шла за ним в широкую лощину, где всегда росла трава сочная и густая. Люба тоже встречала свою корову, и они часто пасли буренок в лощине до самых сумерек.

Однажды вечером, когда они уже гнали коров по деревенской улице, подъехал на велосипеде Валька Кучерявый:
— Здравствуй, Люб.
— Здравствуй, — небрежно бросила она.
— Приходи сегодня на пятачок, потанцуем.
— Ну да, попрусь я на другой конец деревни, у меня и здесь женишок есть, — она обняла Митю. — Подожду, когда он подрастет, мне спешить некуда.
Горячая волна захлестнула Митю. Он понимал, что Люба шутит, она была старше его на пять лет, уже невеста, а он только что перешел в пятый класс, он понимал — это она красуется перед Валькой, но ему было очень приятно, что взрослая боевая девчонка видит в нем будущего жениха.

Осенью люба вышла замуж за Вальку и вскоре родила сына. Валька переехал к ней, и они стали жить вместе с ее матерью. Отец ее пришел с фронта весь израненный, постоянно болел и лет через десять умер. Валька работал трактористом, она — дояркой, с ребенком сидела прабабушка, которая кормила и поила малыша. «А что, — смеялась она, — старый да малый друг друга всегда поймут».

Года через два Люба родила дочку, в декретном отпуске долго не засиделась, снова пошла доить коров. Валька время от времени запивал горькую, его увольняли с работы, отбирали трактор, а потом снова брали «в самый последний раз». Всё реже слышался звонкий Любин смех, всё чаще Валька уходил из семьи к своим родителям. Всё это происходило на глазах у Дмитрия — дома стояли друг против друга через улицу, но что он мог сделать?
И теперь он снова вспомнил тот вечер, когда она обняла его, назвав женишком.

Петька, как всегда, лихо подкатил на своем «ЗИЛе», остановившись в метре от стола, за которым сидел Дмитрий и читал книгу, прячась от жары в тени вагончика.
— Салют, профессор, все грызешь гранит науки? А какой праздник будет у нас завтра? Какой, какой, Троица будет, эх, темнота деревенская! К этому празднику начальство тебе уж точно премию не выпишет, а лично я за ударный труд на благо нашей свалки награждаю тебя ценным подарком! — Петька швырнул на стол толстую пачку каких-то бумаг, перевязанную розовой ленточкой, хлопнул дверкой и умчался, подняв целое облако серой пыли.
Дмитрий взял в руки подарок — это были облигации Государственного займа, которые по постановлению правительства СССР будут гаситься только через двадцать лет. Но, как когда-то объяснил ему отец, у которого в сундуке хранилась солидная стопка таких облигаций, прошло уже семь лет с момента постановления, а оставшиеся тринадцать лет как-нибудь перекантуемся, зато потом получим свои деньги кучкой. Но так рассуждали далеко не все, и многие, не веря обещаниям правительства, просто выбрасывали облигации на помойку.

К вечеру Петька подкатил снова:
— Профессор, то была премия, а теперь получи зарплату!
Он бросил на стол еще одну пачку обесцененных государственных бумаг, расхохотался и уехал.
— Зачем тебе эта макулатура? — пожилой шофер присел на скамейку рядом с Дмитрием. — Если государство отказалось возвращать деньги народу, значит, плакали наши денежки.
— А я их коллекционирую, — Дмитрий усмехнулся, — кто открытки собирает, кто фотографии артистов, а я облигации собираю, смотри, какие на них рисунки — заводы с дымящими трубами, корабли, города. Красота!

Слух о странном увлечении Дмитрия разошелся среди шоферов, и они стали привозить ему выброшенные на помойку облигации. Когда этих обесцененных бумаг набралось у Дмитрия пуда полтора, он соорудил в сарае шкаф с ящиками и полочками, на которых разложил облигации по годам выпуска, по сериям и номиналам.
Загорелый мужчина в соломенной шляпе прислонил велосипед к вагончику и сел на лавку рядом с Дмитрием.
— Не возражаешь?
Дмитрий пожал плечами:
— Садись, коли приехал, за чем охотишься?
— Свинец на грузила ищу, а у тебя тут чего только нет, в прошлом году я откопал здесь исправный трансформатор и сделал из него сварочный аппарат.
Петькин грузовик резко затормозил у самого стола, за которым сидели Дмитрий с незнакомым мужчиной.

— Ну что, отцы, над чем голову ломаете? Ты, профессор, все о жизни рассуждаешь? А жизнь не так проста, как ты думаешь, она еще проще.
Он вытащил из кабины авоську с пустыми бутылками и побросал их в бочку с водой.
— Закурим? — он достал из кармана пачку «Беломора». — Вы оба не курите, а зря. В жизни всего три удовольствия — женщины, вино и табак.
— Зачем же ты тратишь свое драгоценное здоровье на мытье бутылок, ревматизм можно заработать, — мужчина в шляпе ткнул пальцем в сторону бочки с водой, из которой торчали бутылочные горлышки.
А это моя голубая мечта, — Петька сладко затянулся папиросой, — куплю «Москвич», обязательно красный, вечером въеду на нем во двор, все соберутся смотреть, а Витька, мой сосед, у которого горбатый «Запорожец», лопнет от зависти. Вот так-то, отцы, — Петька сел в машину и поехал сваливать мусор.

Зимой Дмитрию было особенно трудно добираться до работы. Костыль проваливался, не находя опоры, Дмитрий падал в рыхлый снег, но поднимался и продолжал путь. Он не ругался, не проклинал судьбу, он давно свыкся со своей неполноценностью и старался все воспринимать с юмором.
— В армии служить не пришлось, а по-пластунски ползать научился, — усмехался Дмитрий, пытаясь выбраться из очередного сугроба.
Однажды метельным вечером, когда Дмитрий уже закрыл шлагбаум на замок, подъехала грузовая машина, из которой выскочил молодой шустрый шофер.
— Постой, начальник, не перегораживай дорогу, прими ценный груз, — он широко улыбнулся.
— Прием ценных грузов на сегодня закончен, а талон на утилизацию твоего сокровища имеется?
— Откуда мне знать про ваши бумажные заковыки, ну не на дорогу же мне его вываливать? — шофер развел руки в стороны.
— Давай заезжай. А до деревни подвезешь? А то даже на трех ногах в темноте по снегу пробиваться трудно.
— Подвезу, подвезу, куда сваливать?
— А ты что привез-то?
— Что привез? Стыдно сказать — сыр!
— Сыр?— удивился Дмитрий. — Тебе в магазин надо ехать, а не на свалку.
— Понимаешь, — вздохнул шофер, — начальство нашего нефтезавода с жиру бесится. К Новому году по великому блату достали в Москве сыра, а он по дороге испортился, позеленел, заплесневел весь насквозь. Отравиться можно. Велели отвезти его в соседний колхоз, но тамошний ветеринар сказал, что от такого угощения все ихние свиньи передохнут. Вот я и привез его на свалку, куда же еще?
Дмитрий поднялся на подножку автомобиля и заглянул в кузов. В отраженном свете фар он увидел исписанные иностранными словами картонные коробки.
— Сыр с плесенью, сыр с плесенью, — Дмитрий пытался вспомнить, где он читал про такой деликатес. Он повертел в пуках тяжелую коробку, и вдруг его осенило: «Не может быть! Да ведь это сыр "Рошфор", самый дорогой сыр в мире! Зеленую плесень для него выращивают в специальных лабораториях, соблюдая особую секретность. В "Энциклопедии домашнего хозяйства" этому продукту посвящена целая страница!» — Ну вот, что, давай твое добро выгрузим ко мне в вагончик, сыр это хороший, возьми себе пару коробок, потом спасибо мне скажешь.
— Нет уж, спасибочки, его свиньи жрать не стали, а ты мне предлагаешь. А запах у него, знаешь, какой? Как из уборной. Тебе нравится? Вот и забери его себе.

Домой Дмитрий привез две головки сыра, отрезал кусок, пожевал и с трудом проглотил. Да, вкус специфический. Отец тоже отхватил себе солидный кусман, долго рассматривал изумрудную плесень, нюхал заморский продукт, потом произнес:
— Есть его, конечно, противно, но на закуску годится, — он достал с полки бутылку и наполнил две рюмки, — быть добру! Знаешь, — отец закурил самокрутку, — соседка, Любка-то, развелась со своим алконавтом, трудно ей одной двоих детей растить, ты бы отнес ей головку сыра, у тебя на работе его еще сто кило лежит, чего жадничать? Соседям помогать надо, — он налил себе вторую рюмку, — здоровы будем!
Дмитрий тоже выпил. Помолчал. Ему захотелось прямо сейчас пойти к Любе, предложить помощь, поддержать ее, но он быстро успокоился: «Какая помощь от такого калеки, как я? Пошлет она меня куда подальше с этим французским сыром». Он встал из-за стола:
— Пусть мать сходит к Любе, а я устал что-то, спать пойду.

Ранней весной дорога на работу превратилась в жидкое месиво, ходить по ней можно было только в резиновых сапогах. Дмитрий подкладывал под пятку больной ноги специальный валик, который то и дело сбивался, мешая идти.
«Хватит, — в отчаянии думал Дмитрий, — вот дотяну до зимы и уйду с этой вонючей свалки в какую-нибудь контору, в конце концов я счетовод, на худой конец, часовщик. Или вот, как Васька Зверовод, нутрий разведу, мех высоко ценится, только кто их резать будет, этих симпатичных зверьков, у меня рука не поднимется. Или заняться канарейками, на рынке за них дают приличные деньги».

Но кончалась распутица, подсыхала дорога, и Дмитрий ловко накручивал педали велосипеда, ругался с шоферами, зубоскалами и матерщинниками, за эти годы ставшими ему близкими друзьями, пополнял свою богатую коллекцию облигаций новыми находками.
На ужин мать приготовила окрошку из домашнего кваса. Она не признавала городской квас из железных бочек, говорила, что это тертый кирпич, разведенный водой из-под крана, и варила свой в дубовой кадушке из ржаной муки грубого помола, настаивая его на листьях мяты.
Квас получался клейким и колючим, шибал в нос хлебным ароматом.
— А где же батя? — уже сидя за столом поинтересовался Дмитрий.
— Сейчас явится, — мать загадочно улыбнулась.
— Да здесь я, здесь, — отец ввалился в избу, достал из внутреннего кармана пиджака бутылку «Столичной» и со стуком поставил ее на стол, — гуляем, Митя, мы с тобой заслужили.
— Что случилось? — Дмитрий недоуменно смотрел на отца.
— Наливай, праздник у нас сегодня. Эх, пить будем и гулять будем, а смерть придет, умирать будем, — отец, выбивая чечетку, прошелся по избе, достал с полки сложенную вчетверо газету и положил ее на стол перед Дмитрием. Красным карандашом было обведено Постановление правительства СССР о начале погашения государственного займа — все облигации, любого года выпуска, можно обменять в сберкассах на деньги по номиналу.

— Наша взяла, сынок, наша взяла, — отец наливал уже третью рюмку.
Дмитрий не почувствовал ни радости, ни прилива сил, как отец, который все не мог успокоиться; ему даже стало жаль расставаться со своей коллекцией, хотя он и собирал ее для того, чтобы превратить в деньги.
Очкастая кассирша в сберкассе долго и тщательно пересчитывала причитающуюся Дмитрию сумму, подозрительно посматривая на странного клиента, притащившего полмешка облигаций, потом с плохо скрываемой завистью спросила:
— Где же вы их столько набрали?
— На свалке, — усмехнулся Дмитрий, — там еще есть, подсказать адрес?
— Наличными будете брать или книжку откроем? — кассирша снова начала крутить ручку арифмометра.
— Откроем книжку, я завтра еще полмешка облигаций принесу, так удобнее.
Он еще трижды приходил в сберкассу с большой сумкой, набитой облигациями, испытывая какую-то неловкость, словно он обманом завладел большой суммой денег.
Возвращаясь с работы, Дмитрий попал под сильный дождь, велосипед увяз в грязи, его пришлось везти, держась за руль, прыгая на одной ноге, и уже у самого дома он поскользнулся и упал, ударившись больной ногой о придорожный камень. Наутро нога распухла, посинела, до нее невозможно было дотронуться. Мать сходила в медпункт, молодая медичка осмотрела ушибленную ногу, дала баночку какой-то вонючей мази и выписала направление в стационар. Отец выпросил у председателя колхоза лошадь и на тряской телеге отвез сына в больницу.

В палате на семь коек все места оказались заняты, принесли еще одну кровать, втиснули у самой двери.
— Ничего, парень, ближе к двери — чище воздух, а тот тут дышать совсем нечем, — бородатый дед зашелся в кашле.
— Что, отец, в жару простудился? — посочувствовал Дмитрий.
— А... укатали Сивку крутые горки, плохой стал, уберусь скоро, — он опять стал надсадно кашлять, — три войны прошел, десять лет в лагере протрубил, какое уж тут здоровье.
Дмитрию каждое утро ставили капельницу, несколько раз в день делали уколы, грели ногу каким-то гудящим аппаратом. Через неделю он попросился домой.
— Полежи, полежи, — врач мерил давление, рассматривал кардиограмму, — успеешь еще, набегаешься. А ногу беречь надо, она хоть и больная, но своя.

Деда обычно навещала сноха, женщина спокойная, терпеливая. Дед уже пять раз рассказывал ей о своих болячках, а она улыбалась и приговаривала:
— Ничего, перемогнешь маленько и снова будешь крепкий и здоровый.
Но однажды в субботу его навестил сын:
— Значит, так, мы решили, отец, хватит тебе одному горе мыкать, у меня квартира большая, жена тебя уважает, переезжай жить к нам, а то ведь каждый день мы к тебе домой не наездимся, все работаем, а за тобой уход нужен. И дети будут под присмотром, и тебе помога, и нам спокойней.
Дед помолчал.
— К вам, значит, а дом куда девать? Дому хозяин нужен.
— Продадим твой дом, машину купим, будем всей семьей за грибами ездить или на рыбалку, если захочешь.

Когда сын ушел, дед повернулся к Дмитрию:
— Знаешь, как жалко отдавать дом в чужие руки? Я ведь сам его строил, каждая дощечка вот этими руками прибита, покрашена. А придется переезжать к сыну, старый я, по ночам слышу, как моя покойная супружница зовет меня: «Иди ко мне, Василий, мне без тебя скучно».
У Дмитрия неожиданно торкнулось сердце, и он торопливо спросил:
— А где дом-то, в какой деревне?
— Не в деревне, на окраине города, сто метров до остановки автобуса. В прошлом году газовое отопление провел, горячая вода, ванна, теплый туалет, живи не хочу, а здоровья нет, ноги не держат, сад зарастает без ухода.
— Так продай свой дом мне, — неожиданно выпалил Дмитрий, — будешь приходить, когда захочешь, и внуки твои пусть приходят за ягодами, мы с тобой теперь вроде, как родня.
— Правда, что ли? — обрадовался дед. — Если сойдемся в цене, то и продам, ты — мужик, я вижу, справный, на тебя надеяться можно.

В начале августа, теплым светлым днем, Дмитрий с удовольствием красил голубой краской новый штакетник под окнами своего дома. Соседка баба Нюра, возвратившись из магазина, поставила сумку на лавочку, полюбовалась ловкими движениями Дмитрия и со вздохом сказала:
— Эх, Митя, все у тебя получается, и дом твой, как пасхальное яичко, и огород ухожен, а все равно есть большой недостаток.
— Чего же мне не хватает? — спросил Дмитрий.
— Без хозяйки дом — сирота, жениться тебе надо, Митя, хочешь, невесту найду?
— Жениться, говоришь? Ладно, я подумаю.

Месяц назад он уволился с должности диспетчера полигона по утилизации бытовых отходов — тяжело добираться от нового дома до работы — и поступил в охрану большого военного завода — благо остановка автобуса была рядом, потом обратился в райсобес с просьбой выделить ему автомобиль как инвалиду.
— Вы инвалид третьей группы, вам бесплатно автомобиль не положен, — работник райсобеса показал Дмитрию инструкцию, — а за деньги можете купить вне всякой очереди, но для этого надо закончить курсы по вождению автомашины с ручным управлением.
Дмитрий успешно окончил эти курсы и получил права шофера-любителя.
— Ты вот что, парень, — наставлял его инструктор, — запомни одно золотое правило: тише едешь — дальше будешь.
— От того места, куда едешь, — добавил Дмитрий.

Большой сарай он переделал под гараж, в котором уже к ноябрю стоял новенький «Москвич» красного цвета.
«Теперь хоть почаще буду бывать у родителей, — подумал Дмитрий, — а то на трех ногах до них прыгаешь, прыгаешь... Вот получу номера и заявлюсь к ним как кум королю, сват королеве, пусть порадуются за меня».
Ближе к обеду постучался в калитку дед Афанасий, бывший хозяин дома:
— Давно я у тебя не был, Мить, пожалуй, целый месяц не захаживал. Думаю, дай съезжу, посмотрю, как ты мой дом бережешь. Порядок у тебя, молодец, ты, главное, себя соблюдай, тогда все получится. Как живу? Хорошо живу, во внимании. Сын меня понимает, сноха привечает, внуки не обижают, а покоя все равно нет, тянет и тянет на старое место, полвека, слышь, здесь прожито. Ты уж не обессудь старика за беспокойство, все хочется пойти в сад, покосить траву, покопаться в земле, да куды — астма совсем задушила, спасу нету, так прижмет иногда, думаю, ну всё, Афанасий Терентич, крышка тебе, ан нет, не пришел, видать, срок беседовать с Богом, погодить надо. А сколько годить? Может, жить мне осталось два понедельника, хочу посидеть напоследок в своей избе, помолиться на образа, душу успокоить. А ты, Мить, все один, не женился еще?
Дмитрий покраснел, ему почему-то было неловко, когда разговор заходил о женитьбе:
— Вот и ты, дед Афанасий, говоришь: жениться... жениться... жениться... А на ком, сказать можешь?
— Эк куды метнул — на ком жениться? Я одно знаю — раз Бог создал мужчину и женщину, стало быть жить им надо вместе. Хорошая жена попадется — счастливым будешь, а уж ежели плохая... Пора мне, сейчас автобус подойдет. Погостевал я у тебя, как в юности побывал. Спасибо тебе, мил человек, прости, ежели что не так.

Ночью Дмитрий проснулся от чувства непонятной тревоги и острой тоски. Он долго лежал в темноте с открытыми глазами и сам себя спрашивал: «Кто я? Зачем я здесь, на этой земле? Какое мое предназначение? Всё у меня есть — дом, машина, работа, а дальше что? Мне двадцать семь лет, а я так и не понял: куда жить? Зачем жить? Так вот и дальше — работать, есть, спать, опять работать? Вот дед Афанасий построил дом, вырастил сад, воспитал сына, а я?»
Он встал, включил свет, постукивая костылем, прошелся по дому, на кухне попил водички, убавил отопление.

Утром сходил в магазин, купил сыру, хлеба, копченой трески, несколько банок тушенки, сахар и положил всё в багажник машины. Гостинцы старикам, они будут рады. Потом подумал, усмехнулся и положил на первое сиденье две пустые бутылки.
К свалке он подъехал как раз тогда, когда Петька красными, распухшими от холода руками сдирал наклейки с бутылок. Дмитрий не спеша вылез из машины и подошел к Петьке, который стоял, открыв рот от изумления.
— Ё-моё, профессор, ты что, миллионера ограбил или наследство получил от американского дядюшки?
— Получил, получил, только не от дядюшки, а от тебя. Помнишь облигации, которые ты мне швырял на стол? Я их все погасил, дом купил, машину, и в загашнике кое-что осталось. А ты всё моешь, скоблишь свои бутылки? Вот тебе пару штук от меня лично, — Дмитрий достал из машины пустые бутылки и бросил их в бочку с водой.

Уже подъезжая к родительскому дому, Дмитрий почувствовал — что-то в деревне не так. Он остановил машину и огляделся — дома, в котором жила Люба с семьей не было! На этом месте лежала груда черных головешек, среди которых одиноко возвышалась закопченная печная труба.
Седая женщина в серой фуфайке копалась в обгорелых обломках. Она выпрямилась, держа в руках две алюминиевые миски, и Дмитрий с трудом узнал Любу.
— Как же так? — он шагнул ей навстречу. — Как же так?
— Поставила на керосинку варить картошку на еду поросятам, а сама пошла за водой в колодец... Дом-то деревянный... Сгорел в одну минуту, — она смотрела на него пустыми глазами, трудно выдавливая из себя слова, — дети были в школе. Нас приютила бабушка, а там своих пять человек. Как жить? Как детей поднимать?
— Поехали, — Дмитрий тронул ее за плечо.
— Куда? — отрешенно спросила она, не сходя с места.
— Здесь недалеко, — он усадил ее в машину, развернулся и резко прибавил газу.

... Они стояли у крыльца его пустого дома. Люба молчала, опустив голову, не понимания, зачем она здесь и почему.
— Вот наш дом, наш и наших детей, — Дмитрий открыл дверь.
— Наших детей? — спросила она после долгой паузы, и алюминиевые миски выскользнули у нее из рук, звонко ударившись о каменную ступеньку.
— Мить, познакомь с хозяйкой, — баба Нюра поставила на скамейку авоську с четырьмя большими буханками хлеба, — новоселье когда обмывать будем? С вас причитается!