Цветок монарды. Глава 4. Путешествие под наркозом

       Утром следующего дня, ещё до обхода, в кабинет дежурного хирурга вежливо постучали. Это дисциплинированная операционная медсестра в бирюзовом медицинском брючном костюмчике с пластиковом бейджиком на шее и в белых резиновых тапочках на ногах принесла собранные результаты анализов вчерашней пациентки.

       - Можно?  Вот... - и молча выложила на стол небольшую, нестройную стопку мелких клочков серой бумаги, два-три листа печатного формата и один рентгеновский снимок черепа.

       - Как её состояние? Пришла в себя? - без особой заинтересованности спросил седой, как пепел, хирург, прожжённый суровыми медицинскими буднями и закалённый ежедневной встречей со смертью, рассматривая снимок и заключения специалистов.

       - Не-а, - зевнула без всякого сожаления его боевая подруга.- Очухалась немного, но в сознание ещё не пришла. Стонет чего-то. Ввели успокоительное.

       - Медицинская страховка есть, выяснили? Родственники осведомлены? - озабоченно допытывался доктор.

       - Узнали по адресу в жилищной конторе: живёт одна, ближайших родственников рядом нет, родители живы, но живут отдельно. Кто муж, если он есть, неизвестно. Где-то работала - значит, страховка быть должна, хотя не факт. Дальним родственникам по поводу оплаты лечения звонить пока неудобно, мать с отцом волновать тоже зря не хочется. Придёт в себя - сама расскажет.

       - Выясните точно насчет страховки по базе данных, и побыстрее, - упорно давил на медсестру док, одновременно глубоко задумавшись и рассматривая снимок, а потом вдруг радостно воскликнул:

       - Гематома черепа! - констатировал он с каким-то нескрываемым счастьем и истинным профессиональным удовлетворением, как от открытия новой звезды в дальней Галактике.  - Готовьте операционную!

       И всё более загораясь и заводясь, словно командуя перед сражением: "Батарея, к бою!":

       -  Будем делать трепанацию черепа! Позовите ассистентов и анестезиолога! Дайте наркоз! Я сам буду через десять минут.

       Через четверть часа в операционной уже горели софиты, и всё было готово к операции.  Простерилизованные, ещё горячие инструменты, охлаждались под стерильной, пожелтевшей от большой температуры салфеткой на никелированном, почти сервировочном, столике. Рядом крутилась, как официантка в баре, строгая операционная медсестра в спец-пижаме с кальсонными завязочками на щиколотках и немного кокетливо надетой шапочке.  На операционном столе, под простынёй, вчерашняя пациентка, обнажённая и с побритой налысо головой, обмазанной йодом, уже засыпала от наркоза. Анестезиолог, сделавший укол, тревожно следил за её дыханием и пульсом, держа в своих руках её руку и прижимая свой средний палец к пульсирующим ручейкам на тыльной стороне запястья пациентки. Суровый хирург уже тщательно мыл руки под краном, а потом обрабатывал дезраствором из резервуара с дозатором, висящего на кафельной стене в моечной, и ещё долго, неспешно сушил их под воздушной сушилкой. Его терпеливо ждала юная, хорошенькая мед-сестричка с парой приготовленных хирургических перчаток, раскрыв их, как ловушки для раков. А два ассистента хирурга, молодые ординаторы, совсем недавно ещё студенты-медики, держа руки, обтянутые белым латексом, кверху, деловито разминали пальчики, как пианисты перед концертом, и уже мысленно готовились пристраивать к телу больной какую-то металлическую инженерную конструкцию с болтами, гайками и большим, длинным, почти бутылочным, штопором.

       А сама пациентка, Николь, всё это время была уже далеко.

       После эксклюзивного приземления на клумбу, душа её покинула тело не навсегда, а лишь стала чуть-чуть приподниматься над ним. И Николь увидела себя распростёртой на какой-то куче жёлтой травы и смятых цветов, что, по-видимому, являлось когда-то клумбой. Она, вернее её тело, лежала на спине, раскинув руки в стороны, будто загорала на пляже Майами. Глаза лежащей в такой прекрасной позе на клумбе девушки были полузакрыты, а на губах застыла улыбка. Ей почему-то даже хотелось позавидовать, но Николь понимала, что завидовать тут нечему. При этом её охватило какое-то нехорошее чувство смертельности и обречённости всего живого, вины и греха одновременно, а ещё жалости и безысходности как,  когда на твоих глазах кто-то умирает или кого-то убивают.

       Ужаснувшись виденному, в тяжёлой тоске, её душа полетела дальше, всё выше и выше, пока не увидела небо и звёзды, а внизу Землю. И по мере мере того, как душа удалялась от тела, она получала свободу от всех земных условностей и жёсткого диктата  рационального мышления, от всех придуманных запретов и лукавых выдумок, от всех "нельзя" и "нежелательно". Сила чувств была такая же, как и с телом, но на неё уже не давили тяжёлые ограничители.

       Поднимаясь всё выше и выше, Николь стала замечать, что летит не одна. Догоняя или обгоняя её, летели какие-то другие люди. Сначала их было мало, но постепенно, по ходу подъёма, со всех сторон к ней присоединялись всё новые "летуны". Кто-то парил так же, как и она, наслаждаясь полётом, а кто-то взлетал почти вертикально, словно его тянули наверх за верёвку. Он был сосредоточен в своих мыслях, грустен, если не сказать: угрюм и мрачен. Словно заново переживал прожитое горе, или ему пришлось с кем-то расстаться. Но, по мере подъёма, грусть оставляла этого страдальца, земные заботы и родные лица забывались, а горе и тяжесть расставания переставали мучить его, и "астронавт" принимал вполне благопристойный, успокоенный и счастливый вид.

       Иногда спутники Ники приближались к ней и некоторое время летели рядом. И тогда девушка читала их мысли, а они её, и таким образом они как-бы разговаривали между собой, рассказывая о своей судьбе и причине, приведшей к смерти.

       Сначала людей было мало, но чем выше она поднималась,  их становилось вокруг всё больше и больше. Среди них было не так много старых, как казалось должно быть. На десять-пятнадцать молодых парящих приходился один какой-нибудь седой старичок с белой бородой и белесыми, мудрыми глазами, или сухонькая старушка с косой на голове, либо в платочке. Иногда попадались священники и монашки. Они летели, храня полное молчание, с отрешёнными, серьёзными лицами и держась за свой нательный крестик на груди.

       Но больше всего было детей: подростков 8-14 лет, грустных или радостных и светлых, как ангелов. А среди них больше всего было младенцев в пелёнках и просто голеньких. Они были ещё совсем маленькие, розовые, но чаще синюшные и разорванные на куски, с оторванными ручками и ножками, даже иногда без головы. Те, у которых все органы были целы, смотрели на всё удивлённым, непонимающим взглядом, а некоторые заливались звонким смехом, и тогда в пустоте космоса звенели колокольчики.

       Николь, или то что было ей раньше, увидев разорванных младенцев, содрогнулась. И опять к ней подступило невыносимое по своей тяжести чувство какой-то вины.

       Тем временем поток стал всё более сужаться и закручиваться в спираль. "Коридор!"- пришла сразу мысль. И она тоже хотела закрутиться и нырнуть в водоворот теней, но у неё почему-то всё не выходило. Какая-то центробежная сила всё время отталкивала её от цели, и Ника никак не могла понять, что же её так не пускает и отбрасывает назад.

       Какое-то время она всё ещё кружила вокруг и недоумевала. Вдруг откуда-то появился светящийся человек - белый ангел. Невесомый, но вполне обыкновенный, то есть имеющий обычное тело с руками и ногами, только оно было полупрозрачное, сверкающее и с крыльями. Он преградил ей путь и стал мягко  отталкивать её назад, а потом, поставив ладони вниз, типа "майно", стал опускать её к Земле. На её немой вопрос: "Почему?"- так же мысленно отвечал: "Не время. Извини. Тебе ещё нужно замалить грехи и сделать кое-что на Земле. Возвращайся." - и ещё,- Мы любим тебя." Это не просто прозвучало в тишине космоса, это почувствовалось, как любовь, бесконечная, безграничная, как нежное тепло, как необыкновенное счастье, как блаженство.

       И Николь медленно, нехотя и очень сожалея, полетела вниз, но через какой-то миг плавно приземлилась на какой-то стол в ещё не совсем остывшее, тепловатое чьё-то тело, и по отдельным характерным признакам догадалась, что она в больнице, в операционном кабинете, а то, куда она влетела - это её собственное тело, сиротливо ожидавшее её тут после полётов, и его она, между прочим, ещё не успела ощутить, как родное, а просто влезла в него, как в спальный мешок.
Тут она услышала рядом с собой грубый, ругливый голос какой-то женщины:

       - Во накачали! Только в себя приходит.

       Потом ей стало интересно, а есть ли у неё руки? Она их совсем не чувствовала и поэтому дала себе сознательную команду: пошевелить пальцами рук. Что-то слабо получилось, но значит руки на месте, и пальцы тоже. А ноги вообще есть? С ногами вышла небольшая заминка, но и они через какое-то время "включились". Но и это не принесло никакой радости, а наоборот, такое разочарование и сожаление, потому что путешествие закончилось, и она снова здесь, на этой проклятой Земле, с её бесчисленными бедами и постоянными тревогами, с борьбой за существование и кусок хлеба, с людской враждой и ненавистью, а где-то там, высоко - одно блаженство и безграничная, чистая любовь, которой здесь нет и быть никогда не может. То чувство, которое она испытала, было не сравнимо ни с чем, даже с самой лучшей и нежнейшей земной любовью, и то блаженство было очень далеко от сексуального, грязного удовлетворения. Она чуть не завыла от досады, а санитарка, та самая грубая и ворчливая тётка, каких много почему-то именно в больницах, роддомах и в церквях, нетерпеливо хватанула каталку и бесцеремонно повезла её по коридору, резко толкая впереди себя, как официантка грязную посуду в мойку.

     Николь мучительно сожалела, что снова возвратилась в эту дикую действительность и пыталась, хоть на мгновение, закрыв глаза, снова погрузиться в те блаженные воспоминания, вернуть себе хоть часть той благодати, которое она испытала в другом мире, чуть продлить то райское чувство бесконечной любви и счастья. Но благодать быстро таяла, как сахарная вата во рту, и вскоре от неё остался только привкус горького сожаления.