Избавление

      Петька был безнадежно влюблён. Предметом его страстных домаганий была Нюрка. Влюблённость Петьки началась ещё в ту пору, когда неожиданно в их классе появилась новенькая,  бойкая и симпатичная Нюрка. Случилось так, что она заняла свободное место за партой перед Петькой, и он немедленно влюбился и стал оказывать ей различные знаки внимания в виде: подёргивание за роскошные косички, закладки за воротник жучков, паучков и других членистоногих, подсовывания дохлых мышей или ещё чего другого, в изобилии водившегося в школьном дворе. Нюркины ошалелые визги и брошенные через плечо негодующим шёпотом: «Дурак!!!» воспринимались Петькой как знаки одобрения, и он старался вовсю. К моменту описываемых событий Нюрка уже перешла в девятый класс, а Петька еле-еле переполз в седьмой и, если бы не вышедший закон о повальном семилетнем образовании, наверное, уже учился бы на тракториста, комбайнера или на кого ещё  и оставил Нюрку в покое. Но случилось иначе, и, пока Петька досиживал седьмой класс, и в нём дозревала любовь к Нюрке, она уже пользовалась большим успехом у всех деревенских ребят. Отчаянная певунья и плясунья, она сводила  всех с ума, но ни один из них не мог похвастаться её благосклонностью, и они следовали за нею по пятам в ожидании, когда же случится чудо, и именно на него падёт Нюрин выбор.
      Надеялся на это и Петька. Петька был долговяз, тощ, прыщав и  – хотя по части утончённости обращения и манер, а также чрезвычайно развитым мечтательности и фантазии не имел себе равных, – его шансы – опять же по собственной Петькиной оценке – были ничтожно малы. К тому же Петька писал стихи и, добиваясь свойственного каждому пишущему их признания, искал аудиторию, и, находя её, на высоком накале долго и нудно читал, отбивая напрочь охоту к дальнейшим сеансам у своих слушателей.               
      Единственной почитательницей  Петькиного  таланта  была Лизка Каньшина – столь же, что и Петька, невзрачная девица – и он имел сильное подозрение, что её интерес к его творчеству был вызван не столько самим творчеством, сколько желанием иметь, как, впрочем, и всем девчонкам, ухажера и не слыть такой уж невостребованной. Как бы то ни было, Петька читал ей стихи, но втайне вздыхал по Нюрке и настойчиво искал способа добиться её благосклонности.
      Из всех, достойных внимания, способов в нехитром его арсенале были: покорить её своими стихами, или, выждав момент, спасти. Покорить Нюрку стихами, несмотря на все Петькины старания, никак не удавалось. Для чтения стихов требовалось уединение, а уединяться Нюрке никак не хотелось. Она была необычайно общительной и подвижной, всегда находилась в окружении подружек или поклонников, что сводило на нет все Петькины старания. Единственный выпавший случай покорить Нюрку стихами закончился полным конфузом.
       На Новогоднем вечере в школе, где все мальчишки и девчонки наперегонки переправляли по школьной почте друг-другу свои анонимные признания в любви, Петька, набравшись храбрости, отправил и своё. Он давно готовил это послание в стихах. Вышло оно довольно пухлым и заканчивалось, списанным с какой-то древней открытки, четверостишием, наилучшим образом – так ему казалось – выражавшем его чувства:

                Сижу под дубом вековым,               
                Пишу пером я золотым,
                Перо скрипит, бумага рвётся,
                Моя любовь к тебе несётся.

      Отправив свёрнутое треугольничком послание по адресу: «Нюрке», Петька с нетерпением следил за броуновским перемещением почтальонши Лизки и ему казалось, что она никогда не доберётся до стремительно кружившейся в вальсе Нюрки. Он поднимался на цыпочки, жестикулировал  руками и выкрикивал путеводные слова: «Вон она! Вон она!». А когда факт вручения письма всеже состоялся, неожиданно затих, наблюдая за дальнейшими действиями Нюрки.
       Она вышла из круга танцующих, неся целую пригоршню писем-треугольничков, и, забившись в уголок, стала их перечитывать и небрежно засовывать в кармашек школьного фартучка. На его послании – Петька определил это по степени его пухлости – она задержалась дольше обычного, постояла, задумчиво перебирая странички, и, наконец,  свернула их всё тем же треугольничком, что-то быстро написала и, вручив его случившейся поблизости Лизке, решительно вошла в круг танцующих.            «Вот оно! – пронеслось в пылающей Петькиной голове. – Дождался!» Следующей, заставившей его похолодеть, мыслью было: «Как она догадалась? Письмо-то было без обратного адреса». Но приближавшаяся Лизка не позволила ему внести ясности в этом вопросе. Ехидно улыбаясь, она протянула ему до странности знакомый треугольничек и со словами: «Тоже мне, ухажёр!» – упорхнула.
      Петька, сгорая от нетерпения, повертел в руках письмецо со знакомым адресом «Нюрке!», повернул его обратной стороной и обнаружил столь же краткий обратный адрес: «Петьке!». Дальнейшее заставило его вспотеть. Под «Петьке!» красивым бисером значилось: «Петька, – твой руль кривой! Не туда рулишь!!!».
      Так закончилась попытка покорить Нюрку стихами, но оставалось ещё последнее и самое надежное средство – спасти. От кого и чего спасти было Петьке всё равно. Важно было дождаться случая, и Петька настойчиво искал его. Он неотвязно седовал за предметом своих пламенных мечтаний и в его голове ворошились планы действий по спасению при всех мыслимых и немыслимых ситуациях. Возможных ситуаций было не много: спасение от утопания или от приставаний хулиганов, и Петька сосредоточил свои усилия на них.
      Долгими летними днями, затаившись в зарослях ежевичника, что были в близи от места купания девчонок, он терпеливо дожидался, когда, наконец-то, Нюрка начнёт тонуть, и наступит его  момент, и он  решительно  бросится в воду, и вытащит её на берег. Но  Нюрка  была  неутомимой. Она ныряла  и плавала  не хуже любого мальчишки, и Петька оставил это бесполезное занятие. Защита от хулиганов тоже представилась маловероятной по той простой причине, что таковых деревне попросту не было. И всё же однажды, когда переросток, семиклассник Лёнька, прижал Нюрку к забору и попытался полапать, Петька было ринулся на её защиту, но был остановлен звоном оплеухи, какою Нюрка щедро наградила наглеца. Лёнька позорно удалился, а ещё не остывшая от возмущения Нюрка обрушила остатки гнева на Петьку: «А ты чего тут ошиваешься, лопоухий?! Сказано же было – не туда рулишь!».          
      Лопоухий?! – это было уж слишком. Таким-то Петька себя не считал. Конечно, летом, обожжённые солнцем и покрытые струпьями, Петькины уши шибко напоминали свиные отбивные котлеты, но в остальное время года они были вполне приличными. Не то, что у Лёньки! У того уши так уши, на троих отпущены. Такое сравнение Петьку несколько утешило, но обида всё же оставалась, и, сдерживая желание ответить Нюрке какой-нибудь колкостью, он удалился.
      И всё же Петькиной короткой, как  лебединая песня, любви суждено было вскоре закончиться полным конфузом. А случилось это так: раздосадованная Петькиным неотвязным сопровождением, решилась Нюрка навсегда отучить его от этой вредной привычки. План, придуманный ею, был чрезвычайно прост и связан с ещё одним её талантом, заключавшемся в том, что она умела чрезвычайно искусно подражать голосам людей, птиц и зверей. Петушиный победный кличь, воспроизведённыё ею, заставлял всё петушиное племя внеурочно и враз всполошиться и взбудоражить всю деревню; куриное квохтанье – сбежаться охочим до любви петухам, а предcедателево басовитое: «Вот я вас чертенята!» разбежаться и попрятаться по тёмным углам  деревенскую ребятню.
      В тот злополучный вечер, когда всё и случилось, Петька допоздна крутился на тырло; наблюдал за беспечно плясавшей и певшей озорные частушки Нюркой; с нетерпением  ожидал окончания посиделок и набирался храбрости: «Уж сегодня-то всё решится, и он доверится Нюрке в своей любви». Всё как будто бы благоприятствовало этому: Нюрка незаметно отделилась от весёлой компании, не спеша, направилась в тёмный переулок, и, дрожа от возбуждения, Петька тенью направился следом. За углом колхозной конторы его утончённый слух вдруг резанул знакомый физиологический звук, и тотчас же последовало:
      – Понедельник!
      Петька замер, ища источник звуков, но кроме одинокой, едва различимой  фигурки Нюры, никого впереди не было.
      Звук повторился, и снова за ним последовало:
      – Вторник!
      Сомнений не было. Источником звуков, тревоживших ночную тишину, могла быть только Нюрка, и Петька подумал:
      «Гороху напоролась, что ли?!».
      Так они добрались до субботы, и, удивляясь Нюркиным способностям, он начал опасаться, что начнется отсчёт новой календарной недели, но этого не случилось. Шедшая впереди, Нюрка неожиданно остановилась и голосом председателя спросила:
      – Давно следуешь?!
      – С понедельника, – непроизвольно произнёс Петька.
      – Ну, и следуй!..
      И тут Петька вдруг почувствовал, как что-то свалилось с его души. Он остановился, пытаясь осмыслить случившееся, и произнёс:
      – Артистка!..
      На сонное материно: «Что так рано?», ничего не ответил, лёг в кровать и заснул счастливым молодым сном. С этой ночи Нюрка ему уж больше не снилась.