Знахарь

      В один из дней конца сентября в комнату мастеров производственного обучения вошла Мария Ивановна –  уборщица учебных кабинетов – и, как-то ссутулившись, опустилась на стул.
      День начался. Мастера, как обычно, обсуждали наболевшее, делились трудностями, связанными, как правило, с озорством обучающихся.
      – Ванька-то, Курочкин, опять отличился, – сказал Максим Иванович Синцов – преподаватель правил дорожного движения.   
      – Задний мост от ЗИСа упер.
      – Как упер? – осведомился самый молодой и любопытный из мастеров, Яша Каньшин.
      – Так и упер. Взял, словно штангу, и упер.
      – И  где же он теперь?
      – Что где теперь?
      – Ну, мост-то.
      – Известно где – на месте. Застал я его, падлеца, за этим делом и спрашиваю: «На кой черт он тебе сдался?» – ответил Синцов и чему-то  улюбнулся.
     – А он, что? – спросил Каньшин.
     – Известно, что! Приволок обратно.
     – Странно, – сказал задумчено Каньшин. – На кой ляд он ему сдался?
     – В том-то и дело, – рассмеялся Синцов, – об этом-то я Ваньшу и спросил.
     – А он, что? – повторил вопрос любопытный Каньшин.
     – Что, что! – заволновался Синцов. – Пристал, понимаешь, как репей! Сказано же было: приволок обратно!
     – Да не о том я, – не сдавался Каньшин. – На хрена он ему сдался?
     – Я-то почем знаю! – возмутился Синцов.
     – Штангу каку-то он из ево соорудить вознамерился, – подал голос, заглянувший на огонек, Володя Солдатов. – Помал я аноды свово парнишонку – удумал, понимашь, с огорода удрать, и спрашиваю: «Куды лыжи навострил – случилось что?». А он мне: «К Ваньше».
      «Это по какой же такой надобности? – спрашиваю. – Тебя матка на огород картошку тяпать определила, али што?»  А он мне: «Так я на минутку. Отпусти уж, тятька.  Там Ваньша штангу соорудил и гири завел. Учить нас взялся тяжелой атлетике».
  «Я те дам чижелую атлетику, паршивец. Год задница чесаться будет», – грю я ему. А он: « Ну, пусти уж, тятька! Шибко гирями поиграться охота. А картошку я уж завтра протяпаю, куда она денется?»
      – Ишь, ты. А я-то думал, куда он её потащил, тяжелину такую, – сказал Синцов. – Её и вдвоем-то тащить упаришься, а он один. На грудь поднял и прет. Рожа  красная, глаза вот-вот на дорогу вывалятся, сопит, а прет. Я ему: «Куда, сердешный, народное достояние прёшь?!»
      А он: «Дык ить, дядя Максим, сколько лет валялась бесхозная,  вот и надумал приспособить заместо штанги».    
      «Я те приспособлю! – говорю ему. – Смотри вон, рожа-то вот-вот лопнет от натуги. Тащи обратно, где лежала». Ну он и отволок.
      – С него станется, – сказал Володя Солдатов, – ряху-то наел – Боже упаси! И как ево мать-сыра земля держит! Бугай, право слово, бугай!
      – Господи! И за что такое наказание! – донеслось из угла, и все повернулись в ту сторону, где сидела Мария Ивановна. Она сидела, облокотившись на спинку стула, подперев ладонью правую щеку и зажав рот цветастой тряпицей.
      – Что с вами, Мария Ивановна? – участливо спросил Синцов. – Случилось что?
      – Как не случичлось? – скривив страдальчески лицо и показывая пальцем на припухшую щеку, ответила она. – Болит, проклятущий, с самого вечера, спасу никакого нету.
      – Зуб, что ли? – спросил догадливый Каньшин.
      – Кто же ишо, – ответила Мария Ивановна. – Чему же ишо во рту-то болеть?
      – Дак ты бы его полечила, – посоветовал Володя Солдатов, – а так, вестимо, болеть будет. 
      – Чем лечить? Нету ить ничего, – осердилась Мария Иванов-на. – А так-то и без сопливых догадалась бы.                                         
      – Как нету? А народная медицина? – не сдавался Солдатов. – Сказывают, парные ссаки  шибко боль отшибает. Прополоскал, и, как корова, языком слизнула
      – Уринотерапия называется, – подал голос всезнающий Яшка Каньшин.– Мочой ещё древние египтяне пользовались для лечения ран и разных других болезней.
      – Вот, вот, – подхватил Володя Солдатов, – и я о том жа. Помню, ишо мальчонкой, поранишь бывалоча ногу, али руку каку, поссышь и как корова языком слизнула.
      – Скажешь тоже, – отмахнулась Мария Ивановна. – и где её взять,парную-то?
      – Как где? У Ваньши и нацедила бы. Она у ево ядреная, как поссыт, так она у его шипит и пенится, как у жеребца какова. Такими-то ссаками каво хошь излечишь.
      – Тьфу ты, балабол паршивый! – Мария Ивановна попытаталась с досады сплюнуть, но только коротко вскрикнула «ой!».
      – Ты бы взяла да и поехала в район, – посоветовал сердобольный Каньшин. – Завтра туда машина пойдет – к обеду и обернешься.
      – Да ну его, – жалостливо простонала Мария Ивановна, – поди, само пройдет. Всегда проходило и теперь пройдет.
      – Ну, смотри, как знаешь.
      Закончили свои дела, а Мария Ивановна осталась убирать контору, закуренную и заплеванную за долгий рабочий день
      Придя утром на работу и увидев сидевшую на том же месте Марию Ивановну, Яшка поинтересовался:
      – Болит?
      – Болит, проклятущий, спасу нету, – как и накануне, ответила она.
      – Поезжай ты, Мария Ивановна, в район, – снова посоветовал Яшка. 
      – Боюсь, однако, выдернут зуб-то, – Мария Ивановна вздохнула и продолжила. – Жалко вот, померла бабка Таскаиха.
      Слыла Таскаиха в деревне знахаркой и травницей, имела навыки повитухи, и злые языки поговаривали, что помогла она в свое время не одной деревенской  девке и бабе скрыть девичий грех и избавиться от ненужного плода. Наградила её молва и другими талантами: гаданию на картах, по глазам, на ладонях, снятию порчи с людей, коров и прочей деревенской живности, заговорами от сглазов и болезней... Деревенские наши девки гуртами бегали к бабке погадать на суженых. Со смертью бабки, лишилась деревня спасительного громоотвода от многих бед и неурядиц  глухого деревенского быта, но память осталась.
      Смекнув, в чем дело, Яшка боком боком шмыгнул за дверь, нашел Синцова и сказал заговорщецки:
      – Максим Иванович, слышал, небось, Марья-то Ивановна, никак, в заговоры верит. Вот и Таскаиху помянула...
      – Ты к чему это? Ну, помянула… Мало ли кто Таскаиху добдобрым словом поминает, вся деревня, посчитай, к ней бегала.
      – Да к тому я: может помочь Марьвановне. Ведь измучилась сердешная.
      – Вот и помоги, коли соболезнуешь. Отправь в район к зубнику. Всего-то  и делов.
      – Скажете тоже. К зубнику к этому очередь на месяцы вперед, к тому же без подношений к нему и на сивой кобыле не подъедешь. Страх, как охочь до подношений, мерзавец. Вон, директорова-то бабенка, сколько добра ему перетаскала. А все мало. Все лечится и таскает.
      – Зато зубища-то какие понавтыкал ей: разинет рот – так солнце от них во все стороны брызжет, аж глазам больно. Золотые…
      – То, другое дело. Марьвановне-то откуда таких деньжишь набраться, ей бы свои зубы сохранить. Попробовал  бы загово-рить. Сказывали, – умеешь ведь!
      – С чего ты взял? Когда это я кому зубы заговаривал?
      – Ну не зубы, так что другое. Бородинихе, например...
      Синцов рассмеялся. Сумрачная, сухопарая баба, Бородиниха, никогда не рожавшая, – сказались то ли  перенесенные простуды, то ли увесистые тумаки, какими муженёк, будучи в подпитии, нет-нет, да и подчевал её – незаметно для себя, занемогла. Спонтанные, поначалу, боли в животе переросли в постоянные, острые и не давали покоя ни днём, ни ночью. Живот вздуло острым конусом, похожим на большой чирей, и, ощупывая его, она со страхом думала: «Уж не опухоль ли?» На робкую жалобу мужу, тот сказал:
      – Забрюхатила, небось?
      – От тебя забрюхатишь! – ответила Бородиниха. – Дождесси… Ты, то с перепоя, то с похмелья.         
      Однажды вечером, когда ей стало особенно плохо, Бородин прибежал за помощью к Синчихе. Синчихи дома не оказалось,  и на помощь поспешил сам Синцов.
       – Что с ней стряслось? – только и спросил он на ходу.
       – Огромадный нарыв во всю пузо. В больницу, никак, надоть? – ответил Бородин. – Ты уж помоги, Иваныч, одному не справиться.
       Бородиниху Синцов застал лежащей в кровати, бледной и немощной. На неловкую просьбу заголить живот, Бородиниха ухватила обеими руками низ подола ночной рубашки, натянула на голову и предстала перед Синцовым во всей красе. То, что он увидел, заставило Синцова задуматься: над просторным животом возвышалось нечто, сильно напоминавшее вулкан. Эту схожесть ещё сильнее подчеркивал провалившийся пупок, напоминавший жерло вулкана.
      – Мать моя женщина! – только и сказал Синцов и стал осторожно ощупывать Бородинихин живот. Уплотнений, свойственных опухолям, не прощупывалось, и это успокоило его. Сильными круговыми движениями, он стал массировать живот, приговаривая: «У собаки – боли, у коровы – боли, а у Матвеевны – не боли!».
      И, то ли от успокаивающих  движений,  то ли от заклинаний, Бородиниха перестала стонать и заснула. На тревожный вопрос Бородина: «что с ней?», Синцов ответил: «На сносях она. Скоро родит».
      Бородиниха, действительно, вскорости родила и, встречая поселковых баб, говорила: «Максим-то Иваныч, приворотные слова знает. Пошептал вот мне, и боль, как корова языком, слизнула.
      У, вспомнившего этот случай, Синцова мгновенно созрел коварный план и, увидев приближавшегося Солдатова, он зоговорщецки обратился к нему:
      – Слушай, Володя, пойди и скажи Марьванне: «Умеет, мол, Синцов зубы заговаривать, На многих, мол, уже спробовал, говорят – помогло.
      – А ты и взаправду?.. – было начал Володя. – А то у меня, сам знаешь…
      – С тобой потом, а пока поторопись. Не то уйдёт.
      Войдя в контору, где слышались страдальческие вздохи и постанывания Марьванны, Володя уселся на стул и, как бы между прочим, участливо обратился к Марьванне:
      – Не проходит?
      – Какой там, – простонала она, стирая платочком обильно сочившуюся с губ слюну.
      – Можа Максим Иваныча позвать? Сама знаешь: поговаривают, будто пользовал он других. Говорят, помогало.
      – Ну да? – недоверчиво сказала Марьванна, но в глазах её вспыхнули слабые огоньки.
      – Позвать? – повторил Володя, и она согласно кивнула головой.
      – Щас! Ты уж потерьпи маненько, а я мигом.
      Володя шмыгнул за дверь и вскоре вернулся с Синцовым.
      Появление Синцова не осталось незамеченным. Он слыл замечательным рассказчиком и шутником, и все замолчали. Синцов прошёл вперёд, оседлал стул, повернулся к Марьвановне, грустно вздохнул, достал кисет и стал медленно скручивать «козью ножку».
      Марьвановна постанывала и с надеждой смотрела на непроницаемое лицо Синцова. Попросить его заговорить ей зубы, несмотря на сверлящую боль, она не решалась.
      Выручил Солдатов.
      – Максим Иваныч! – обратился он к Синцову, – помоги уж Марьвановне… Ты же умеешь.
      – Не знаю, получится ли, – нерешительно промолвил  Синцов. – Попробовать, что ли?
      – Спробуй уж, миленький, – простонала Марьвановна.      
      Синцов поднялся, взял стул и, подойдя к Марьвановне, оседлал его и, опершись подбородком о спинку стула, пристально посмотрел ей в глаза. Она отвела взгляд, и тогда он произнес таинственно:
      – Марьвановна! Смотрите мне в глаза и повторяйте за мной.
      Марьвановна подалась вперёд, и уставилась немигающим взглядом на Синцова.
      – Зубы, мои зубы, – начал Синцов.
      – Зубы, мои зубы, – с расстановкой и надеждой повторила она.
      – Корни, мои корни, – продолжал Синцов.
      – Корни, мои корни, – повторила Марьвановна.
      – Сяду на хер – пёрну, – неожиданно быстро произнёс Синцов.
      – Сяду... – доверчиво продолжала Марьвановна, глядя на Синцова, как кролик на удава. И вдруг растерянно остановилась. Лицо её начало розоветь, глаза загорелись и, задыхаясь, она резко выдавила:
      – Дурак!
      Сидевшие в классе мастера зашлись смехом, хватались за животы. Володя Солдатов свалился со стула и катался по полу. И лишь Синцов, истуканом, сидел на стуле. Ни один мускул не дрогнул на его лице.     
      Разъярённая,  Марьвановна сорвалась со стула, выбежала из дежурки и долго металась по мастерским, понужая Синцова последними словами.
      На другое утро Марьвановна,  как обычно,  сидела в дежурке; мастера, как обычно, обсуждали деревенские сплетни. Появление Синцова  встретили с любопытством,  переводя взгляды то на него то на Марьвановну.
      – Привет, мужики! – слабым голосом произнёс Синцов, и смиренно обратился к Марьвановне.
      – Что с зубами, Марьвановна? Болят?
      – Какой там! – весело проговорила она и, обращаясь отдельно к Синцову,
      – Ну, Ивааныч! Я-то тебя серьёзным мужиком  считала, а ты, вон какие фортеля выкидываешь.
      Дежурка снова зашлась смехом, и вместе со всеми заливисто, до слёз на глазах, смеялась и Мария Ивановна. И куда подевался больной зуб? То ли от яростной вспышки гнева, то ли  от действительно магических способностей Синцова, но излечилась Мария Ивановна, и ни на следующий день, ни после уж не страдала она зубами.