Глава романа Третья попытка

63. Я уже был здесь, куда вы меня привели, тот же надсадный скрип дверей, та же облупившаяся краска и потемневшая штукатурка, та же неровно подрубленная материя, те же криво привинченные ручки, та же незнакомая женщина в гробу.
Но почему на ней самое нарядное, самое любимое платье, почему памятное кольцо на руке  и родинка на подбородке?
Смешная родинка с тремя волосинками, они колются, если поймать их губами.
Тонкая полоска губ, она так не складывала их, слишком бледные щеки, и затерты следы моих поцелуев, и не так уложены волосы.
Все вновь и в последний раз, что-то бормочет батюшка и дымком изгоняет нечистую силу.
Верила и не верила в загробную жизнь.
Теперь предстоит убедиться.
И если таковая существует, подскажет мне и научит.
Все взвешено на беспристрастных весах, но главное – правильно ответить на вопросы.
Нет, не предавал, разве что по неведению, но никогда тебя не забуду.
Более того, если твоя душа переселилась, обязательно отыщу этого человека.
Огляделся, отыскивая, не  различить в размытых пятнах лиц.
Или в неясном бормотании батюшки.
Хватит, не надо, я знаю, каким она была человеком.
Разным, всяким, и эта всеядность выше и прекраснее парадной благости и благочестия.
Батюшка услышал и замолчал. Задул кадило, ароматный дымок перебил запах тления и разложения.
- Можете закрывать, - буднично сказал батюшка.
Крышку надвинули – я не притронулся к ней, - но еще не приколотили.
Добровольцы ухватились за ручки.
И опять я не подошел; еще рано прощаться, отвернитесь и уйдите; когда я буду прощаться, нельзя смотреть и подглядывать.
Автобус подъехал, задняя дверь распахнулась, гроб погрузили.
Дорога ухабистая, не подложили матрас, ухабы набьют синяки и шишки.
Пусть набьют и истерзают, лишь бы подольше ехать; но колумбарий рядом, не надо стоять у разведенных мостов и ждать у взорванного полотна.
Мосты свели, полотно восстановили, автобус задом подобрался к воротам, рабочие ловко перегрузили гроб на тележку.
Опять бумаги, надо расписаться рядом с галочкой.
Когда человек уходит, остается ворох бумаг, разве они заменят наши надежды и чаяния?
Под хруст квитанций и расписок  добрели до поминального зала, распорядительница распахнула двери.
Гроб лежал на ленте транспортера, лента вела к печи.
Заслонки были закрыты, за дверцей бушевал огонь.
Что-то сказал ее начальник.
Банкир средней руки, тузы не снизошли до проводов  рядовой сотрудницы.
Что была обязана улыбаться и поддакивать клиентам.
От приторной улыбки сводило скулы.
Иногда и меня одаривала этим стандартом.
Тогда мы ссорились и навсегда расходились.
Но каждый искал повод для случайной встречи.
Обычно я прогуливался около дворца, любовался шедеврами архитектуры.
Больше не оттолкнет лживой улыбкой, и лишь руины останутся от великолепных зданий.
Огонь уничтожит дворцы.
В печи бушевало пламя. Рев перекрывал плач и стенания.
Я плакал и стенал; может быть, вторила дочка.
Пусть пусты наши лица – это только маска, под застывшей личиной таятся смерть и разрушение, гибель мира.
Не смог сказать, не надо слов, не слова, боль переполняет и готова выплеснуться; чтобы не упасть, ухватился за боковину гроба.
И все же упал, губами на холодный и чужой лоб – подсунули льдинку.
Попрощались и забили гвозди, теперь ей не вырваться и не убежать, мотор взревел, медленно пополз гроб.
Катерина приникла ко мне, ухватила, будто я брошусь в огонь. Твердые шарики ее грудей промяли плечо.
Створки распахнулись, жаром опалило лица.
Гроб вполз во чрево.
И уже не броситься за ним, огненный вал оттеснил от пожарища.
Створки запахнулись.
Все кончено, жизнь продолжается, не жизнь, а существование, уже не наполнить это подобие смыслом и содержанием.