Глава 4 кулак трофимыч

Лысакова Андрея Трофимовича знали все в округе. Его дом был просторный, добротный, как кованый сундук. Полы в этом доме не мазались глиной, как у всех хуторян в хуторе, а были из струганых белых досок. С высокого крыльца, окаймлённого резными завитушками, видно было подворье.

Богатым был этот двор. В амбарах закрома полны хлеба, в погребе бочонки с вином, кадки с квашеной капустой и огурцами, пузатые глиняные крынки со сметаной и каймаком стояли прямо на каменном полу. На скотном дворе жевали жвачку коровы, фыркали лошади, повизгивали свиньи.

 Домашнюю птицу никто не считал: стаи гусей и уток тянулись от речки Песчаной к куреню, а куры разбредались по всему подворью, делали кладки яиц под скирдой сена, в дровах и появлялся неожиданный выводок.

Трофимыч — так звали хуторяне хозяина этой усадьбы — был невысокого роста, располневший, но ещё полный силы казак, с живыми карими глазами и пышными усами.

«Люд надо держать в строгости», — любил говорить он и важно вышагивал в хромовых сапогах по усадьбе, наблюдая за работой батраков. То там то тут слышался его зычный голос, по нему можно было определить настроение хозяина. Если Трофимыч часто покашливал, говорил резко и отрывисто — жди гнева. Работники, заслышав этот голос, старались не показываться хозяину на глаза, а кто попадал под горячую руку, тот узнавал, как гуляет по нему плеть хозяина.

 Но бывали дни, когда Трофимыч говорил медленно, растягивая слова, словно наслаждаясь звуками, и от его грубоватых шалостей повизгивали девки. В такой день домашние перешёптывались: «Будет веселье».

Была у Трофимыча слабость — любил раздольные казачьи песни. Знал их много и хорошо заводил, но один пел редко.

«Без бабьего голосу в песне красоты нет», — говорил он и, будучи в хорошем настроении, собирал голосистых хуторян на спевки.

Лучшей певуньей на хуторе была жена Захара — Лукерья. Её высокий звонкий голос знали все в округе.

«Лукерья поёт», — уважительно говорили соседи, если плыла над хутором песня, да такая, словно душа вырывалась на волю. Голос то затихал и переходил на плач, то, как жаворонок, взвивался вверх и брал самую высокую ноту. Он звенел колокольчиком, переливался и вёл за собою.

Лукерья была под стать Богом данному голосу — чернобровая, стройная, с гибким станом и тяжёлой косой. Она всегда гордо держала голову, и походка у неё была такая быстрая и лёгкая, что казалось — она плыла в каком-то удивительном танце.

Хозяйство у Захара с Лукерьей было куда меньше, чем у Трофимыча. Работали они от зари до зари на своём огороде, в поле, ходили за скотиной. Работников не нанимали — управлялись сами. Работящая, быстрая Лукерья размашисто, по-мужски, косила сено, легко управлялась с лошадьми, умело вела домашнее хозяйство. По вечерам усердно тарахтела прялкой или вязала на спицах пуховые платки для продажи на базаре. Пальцы её сновали быстро и проворно.
 
Иногда она поднимала голову, разговаривая с Захаром, не прекращая при этом своей работы. В такие минуты руки работали сами по себе, не нуждаясь в её зорком взгляде. Но больше всего любила Лукерья вышивать шёлком и делать вручную ажурные мережки, украшая ими нижние юбки, рушники и подзоры для кровати.

Захар сам строил хлев, амбар, выполнял другие работы по хозяйству. Весело, словно играючи работал топором и пилой. Сам долбил каюки и ладил сбруи. Всё делал добротно, со знанием дел, по-хозяйски. Но особенно оживлялся, когда готовил ранней весной плуг или отбивал косу.

 Любил полевые работы. Всей грудью вдыхал степной ветер, душой ощущая волю и простор. Окинув взглядом землю и развернув могучие плечи, легко брался за плуг, и ровные борозды ложились одна к другой, словно он причёсывал донскую землю огромным гребнем. Разогнув натруженную спину, потирал сильные руки, любовался своей работой, и его глаза искрились добротой, уверенностью и юношеским азартом.

Захар был самолюбивым и горячим казаком. Работал он много, стараясь быть не последним из середняков, и радовался каждому приплоду на скотном дворе, каждому пуду хлеба, каждой обновке. Прижимистым его назвать было нельзя, но цену труду он знал. «Всё тут на моей крови замешано и потом пропитано, — говорил он о своём подворье, — всё своим горбом нажито»...

Особой гордостью Захара были два вороных жеребца. Высокий, стройный, как влитой, сидел он в седле под восхищёнными взглядами казачек. «Издаля видать — Захар на вороном гарцует», — по выправке угадывали его в седле.

 Но пуще этого любил Захар вихрем пронестись по хутору в лёгкой пролётке и на всём скаку въехать прямо во двор, осадив вороных у крыльца.

В такие минуты в заломленной фуражке, с развевающимся русым чубом, с серыми, светящимися азартом глазами, Захар был особенно красив.

Лукерья знала это его ухарство, не уходила со двора, высматривая мужа, чтобы вовремя распахнуть ворота.

— Встревай, Луша! — легко выпрыгивал Захар из пролётки. — А ну погляди, что я привёз... — лукаво и хмельно улыбался, протягивая ей очередной подарок, с удовольствием наблюдал, как вспыхивала от радости жена и быстро скрывалась в горнице: там, на комоде, стояло в резной раме зеркало...