Сеанс

        В определённый момент Игорь Сергеевич стал замечать, что предметы, которые в не особо большом количестве ютились в его комнатушке с отбеленными стенами, всей своей серостью подчёркивавшие идеальную геометрию не менее белого потолка, начали самопроизвольно перемещаться: так, ручки под покровом ночи перебирались со стола, где и должно находиться письменным принадлежностям, на прикроватную тумбочку; книги, тщательно расставленные в алфавитном порядке по параллелям деревянных полок, устраивали ночью бесшумные танцы, поражая утром их владельца безмерной хаотичностью своей новой расстановки; и как-то однажды стакан, по невнимательности оставленный на подоконнике (в чём Игорь Сергеевич был твёрдо уверен), поутру очутился под сонной пяткой хозяина и, не выдержав такого давления по отношению к своему хрупкому телу, разлетелся на маленькие кусочки, часть из которых, видимо, выражая высокую почтительность к хозяйской ноге, порешила за благо в этой же ноге и остаться, что привело к частичному окрашиванию коврового покрытия загадочным алым узором. Игорь Сергеевич, будучи во всех смыслах человеком русским, сначала пенял за эти и другие происшествия на исконно русского же домового и пару раз предпринимал попытки установить с данным существом контакт с целью вступить в переговоры и урегулировать подобные проявления бунтующей реальности. Домовой, однако, выходить на контакт с почтенным Игорем Сергеевичем, видимо, не имел решительно никакого желания, что достаточно сильно возмутило последнего. Желая восстановить законный порядок в собственной комнатушке, хозяин некоторое время даже приклеивал все предметы к своим местам скотчем, однако, к великому его удивлению, даже это не удержало их от самовольства и издевательских выходок. Дошло до того, что однажды, при свете дня, кружка с ароматным чаем взяла да и выскочила из рук Игоря Сергеевича, да пустилась в пляс, да залезла на самый что ни на есть геометрический потолок, да так оттуда возвращаться на бренную землю и не пожелала. Удручённый и, чего греха таить, немного напуганный Игорь Сергеевич в спешке накинул на себя лёгкое пальто, обул поношенные ботинки и вышел вон. Вышел, разумеется, без особой на то цели, мотивом послужило лишь то лёгкое отчаяние и пока ещё совсем еле различимый шёпот страха, которые одолевают человеком каждый раз, когда действительность проявляется решительно неугодным ему, человеку, образом. Путь его лежал через типичные, то есть неразличимые друг от друга, московские дворы, по потрескавшемуся асфальту, временами прерываемому канализационным люком, в сторону немноголюдного и от этого чем-то чарующего бульвара. Закатное осеннее солнце, впрочем, не последнее закатное осеннее солнце в этом году, ласково обнимало лучиками тепла несчастного Игоря Сергеевича, а палые листья словно бы сами стелились к его ногам, образуя изумительную жёлто-оранжевую ковровую дорожку. Игорь Сергеевич шёл, стараясь сохранить спокойное дыхание, незамутнённый рассудок и холодное сердце, однако нельзя не заметить, что предметы в его комнате всё же оказывали на него подавляющее воздействие. Миновав бульвар, Игорь Сергеевич направился в лабиринт монотонных проулков и переулков, не запоминая дороги, не разбирая дорожных знаков и не обращая внимания на окружающую обстановку; впрочем, по счастью, был выходной день, и автомобилей в городе осталось не так уж и много. Занятый неизвестными нам думами, хозяин квартиры через некоторое время вновь обнаружил себя перед дверьми дома, в котором оная квартира и располагается. В нерешительности замер Игорь Сергеевич перед родным подъездом: с одной стороны, он осознавал всю глупость и бессмысленность проведённого променада, с другой — что-то не позволяло ему сделать шаг в сторону этих обветшалых дверей, что-то липкое, цепкое и почему-то неприятное разрасталось внутри него. Тем не менее, это нечто ему всё же удалось переломить, и он стремительно вошёл в подъезд и пешком поднялся до того этажа, где его ожидали уже совсем другие двери, двери, отделяющие его тёплый серо-белый уголок от враждебного осеннего мира, от соседей и автомобилей, от трещин в бетоне, от палой листвы, от внезапно раздающихся звонков мобильных телефонов, от криков, от рукопожатий и дружеских объятий, от кабацкого мракобесия ночного города, от проливных дождей и знойного июньского солнца, от шествий, манифестаций и детских утренников. Но — не странно ли? — в данный момент всё перевернулось в представлении Игоря Сергеевича: внешний мир, столь негостеприимно, казалось бы, настроенный к любому проявлению торжественности жизни, казался сейчас ему милее собственной квартиры, переставшей подчиняться элементарным правилам приличия. Игорь Сергеевич, возможно, не смог бы выразить это своё состояние словами, но, тем не менее, осознавал его, и это осознание пригвоздило его прямо перед порогом собственной комнаты, не давало ему сдвинуться с места, толстым шершавым канатом стягивало ему шею, закладывало уши и оказывало негативное воздействие на его идеальное зрение. Сглотнув (самому ему показалось, что он произвёл это обычное, по сути, действие, слишком громко, чрезвычайно громко, неприлично громко!), Игорь Сергеевич всё же нырнул рукою в левый, нет, в правый, нет, всё же в левый карман своего лёгкого пальто, извлёк из него связку ключей (а как они предательски при этом ещё прозвенели, ударившись друг о друга!) и попытки с четвёртой наконец-то попал нужным в замочную скважину. Отворив дверь, хозяин представшей перед ним квартиры ещё некоторое время постоял на месте, не силясь сделать шаг, переступить роковую черту, которою теперь представлялся ему родной порог.
        Однако, и сам он это прекрасно понимал, шаг этот необходимо было сделать, без этого шага он смотрелся слишком нелепо на лестничной клетке, освещаемой заходящим осенним солнцем, лучи которого кое-как да пробивались сквозь маленькое окошко, прорубленное в дальней стене. В этом свете особо причудливо смотрелись шероховатости и неровности на стенах, обусловленные исключительно наличием либо отсутствием приторной голубоватой краски. Вероятно, эта краска должна была дарить людям радость, напоминать им о ясном и бескрайнем небе над головою, о торжестве всего живого над всем остальным, о свободе, о воле, о силе духа и о бессмертии души, однако, право слово, выглядела эта краска столь нелепо, что при одном её виде хотелось скорее покинуть чёртов подъезд, нежели любоваться ею и влюбляться в то, что людям испокон веков казалось достойным любви. Посмотрев на эту краску, Игорь Сергеевич и принял тяжёлое решение всё же пройти в квартиру, какие бы ужасы его там не поджидали.
        Но, к большому удивлению хозяина, родные пенаты никак не отреагировали на его появление, и даже окаянные предметы, едва не выжившие его из этого пространства, будто бы остались лежать на своих местах, и мертвецкая тишина ласково окутывала Игоря Сергеевича с ног до головы. Решительно нельзя было уловить ни шороха, ни звукового последствия любого иного передвижения, и одно это обстоятельство обескураживало законного жителя комнаты даже ещё больше, чем если бы действительно на его глазах случилось бы какое-либо шевеление. Игорь Сергеевич переводил взгляд со шкафа на зеркало, с зеркала на тумбочку под ним и обратно на шкаф, словно выжидая, пока притаившийся в засаде зверь не выскочит на него, не набросится всем своим чудовищным телом, не захочет поразить его первым же ударом когтистой и, возможно, шерстистой лапы. Действительно, для Игоря Сергеевича не было большей пытки, чем пытка неизвестностью, или даже пытка ожиданием неизвестного: он привык в любых своих делах так или иначе заранее разведывать их возможное окончание, пусть даже окончание это подчас и сулило лишь дополнительные трудности и лишения, однако это в любом случае было лучше, чем если бы конечная станция очередного промежутка его жизненного пути была окутана напоминающими потолок белёсыми, непроницаемыми туманами, в которых можно потеряться настолько, что даже и оценить расстояние до этой конечной станции решительно невозможно; как знать, возможно, ты только что отъехал от пункта отправления, или, наоборот, уже проделал половину пути? Неизвестность как таковая представлялась Игорю Сергеевичу страшнее любой войны, любых фатальных ошибок, кои только может допустить человек, неизвестность одновременно и манила, и пугала до смерти, и Игорь Сергеевич прекрасно понимал, что чем ближе ты к ней подходишь, тем сильнее стягивает она свои липкие лапы-щупальца вокруг рук, ног, шеи, торса, головы. Им снова овладело безумное желание бежать, бежать как можно дальше, бежать, покуда не перестанет биться растреклятое сердце в восковой груди, покуда не подкосятся ноги — окончательно, так, что больше и не встанешь, покуда не собьётся дыхание, покуда глаза не устанут различать перед собою бесконечные вереницы иллюзорных пейзажей. Игорь Сергеевич даже было дёрнулся обратно ко входной двери, однако в последний момент собрал всю свою волю в кулак и решительным шагом, не снимая пальто и ботинок, двинулся на кухню, где находилась единственная, по его мнению, панацея от этой дикой паники — давно остывший, успевший покрыться тонкой плёнкой вчерашний чай.
                ***
        Он проснулся ночью в холодном поту.
        Ночь была сырая, ночь была зыбкая, ночь беззвучно вливалась густым кисельным потоком сквозь щёлку под дверью, сквозь замочную скважину, сквозь едва приоткрытую форточку.
        Ночь можно было потрогать руками, настолько плотной она была.
        Ночь громогласно оглашала о себе давящей тишиной.
        На него словно бы кто-то смотрел.
        Но этого не может быть, потому что в комнате никого больше не было, да и быть не могло. Кроме, разве что, предметов.
        Но они тихо спали на своих часах.
        Но часы смотрели.
        Циферблат смотрел.
        Часы смотрели на него всем своим гранитным холодом.
        Мраморной твёрдостью.
        Часы бурили его взглядом.
        Это было невыносимо.
        Его охватила паника.
        Он встал, начал бродить по комнате.
        Один круг, другой.
        Льющийся водопадом пот и не думал останавливаться.
        Глаза судорожно бегали по темноте.
        Предметы спали.
        Все спали.
        Он старался не смотреть на часы. Не думать о них.
        Который это круг?
        И давящая тишина, и густая ночь, и небо так затянуло облаками, что ни звёзд, ни луны, ничего не было видно.
        Который сейчас час?
        Только не смотреть на часы!
        Дыхание участилось.
        Сердцебиение убыстрилось.
        Это был страх, самый едкий из всех страхов, который сначала заставляет тебя метаться из угла в угол, подобно дичи, уже осознавшей преимущество охотника над собою, а потом, когда ты вдыхаешь полную грудь этого страха, он парализует тебя, он делает это молниеносно, ты не успеваешь зафиксировать момент перехода из одного состояния в другое, ты останавливаешься, как вкопанный, ты останавливаешься, вдохнув, но так и не выдохнув, твои глаза, бешено бегавшие туда-сюда в пределах отведённых им вращательных возможностей, останавливаются и смотрят в одну точку, но они столь напряжены, что создаётся впечатление, будто они сейчас лопнут, вылетят ко всем чертям из орбит.
        Пальцы леденеют.
        Пятки тоже леденеют.
        Ледяной пот на ледяной коже обжигает особенно сильно.
        В горле сухо.
        Настолько сухо, что не пошевелить языком, будто бы его залили цементом.
        Ничего не двигается.
        Ничего не происходит.
        Больше никогда ничего не происходит.
        Не смотреть на часы.
        Он стоял.
        Ночь постучала в окно.
        Он стоял. Не открыл.
        …
        В итоге ночь минула.
                ***
        Бывшие когда-то пушистыми и белыми  тапочки незаметно перебрались на телевизор, часть документов, лежавших обычно в ящиках письменного стола, сложилась в самолётики и предприняла попытку вылететь через приоткрытую форточку, однако ни одной бумажке так и не удалось даже подобраться к ней. Старый добрый портфель, купленный в те времена, когда такие портфели было принято называть дипломатами, приютил на ночь стаю огурцов из холодильника, собрание сочинений Марка Твена и годовой запас популярных нынче энергосберегающих лампочек. Расчёска попыталась найти уединение в старой бутылке из-под дорогого зарубежного ликёра, однако она была слишком толста и неуклюжа, а потому протиснуться через узкое горлышко ей так и не удалось. Ботинкам, судя по всему, было настолько скучно, что они решили устроить себе развлечение, чем-то напоминавшее хоровод: они выстроились в круг, но как-то нелепо: некоторые смотрели носками в центр круга, некоторые — наоборот, левые и правые ботинки перемежались без какого-либо видимого порядка, но все они были переплетены между собою шнурками и потому казались едва ли не связанными одной цепью, да такой прочной, что никакая сила ни за что не смогла бы их опять разъединить. Это, а также многое другое, успевшее приключиться уже под утро, очень огорчило и без того подавленного Игоря Сергеевича. Такова была степень его потерянности, что он даже и не потрудился вспомнить, какое наступило число, какой день недели, имеются ли у него на этот день недели дела, и если да, то какие, не должен ли он позвонить кому-нибудь или поздравить кого-либо с днём рождения, годовщиной свадьбы, смерти или с ещё каким ничтожно знаменательным событием. Игорь Сергеевич чувствовал себя смертельно уставшим и абсолютно пустым: за короткую по осенним меркам ночь страх, словно голодавший три недели лев, выел его изнутри, довольствуясь при этом лишь самыми лакомыми кусочками, оставляя кости, кожу и мясо на пропитание падальщикам. Игорю Сергеевичу очень хотелось плакать, но он уже забыл, как это делается. Игорю Сергеевичу очень хотелось испытать раздражение ко всему окружающему, но неизвестное науке топливо, питающее сильные эмоции, закончилось в нём ещё давно. Игорю Сергеевичу, наконец, очень хотелось просто закурить, однако он ни разу в жизни этого не делал и потому не имел надлежащих принадлежностей. Он вообще много чего в своей жизни не делал, и только сейчас стал это понимать, отчего внутренняя пустота начала казаться ещё более громадной, зловещей и пугающей. Внезапно у Игоря Сергеевича родилось желание пойти в кинотеатр, ему было решительно всё равно, открыт он или закрыт, какие фильмы там сейчас показывают и сколько стоит входной билет. Ввиду того, что ботинки сформировали неразрывное агрессивное братство, он просто накинул на себя то же самое лёгкое пальто и вышел так, в домашних тапочках, снятых с телевизора. Едва ли не самое интересное во всей этой ситуации заключалось в том, что он не имел ни малейшего представления о местонахождении кинотеатров в шаговой доступности, однако ласковые лабиринты проулков и монотонных улиц, а также продолжавшая стелиться ковром листва за считанные минуты вывели его к пятиэтажному старому зданию, некогда вмещавшему в себя коммунальные квартиры, а ныне служащему прибежищем для средней руки кинотеатра. Игорь Сергеевич попросил билет на ближайший сеанс (благо, за день в этом кинотеатре всего давали два или три сеанса), зашёл в пустой зал и опустился в кресло, деревянную суть которого не могла сокрыть изысканная обивка. Фильм начали показывать сразу же, но Игорю Сергеевичу было решительно всё равно, что именно происходит на экране: он позволил себе выпасть из реальности, он позволил себе существовать вне времени и пространства. Ему начало казаться, что его собственная жизнь — набор наспех склеенных, пожелтевших от времени кинолент, в которых не секунда делилась на двадцать четыре кадра, а долгие годы — на один. Наверное, где-то кто-то на протяжении всех этих лет прокручивал эту плёнку в проекторе, картинка попадала на покрытое инеем полотно экрана, но только никто не пошёл на этот единственный, в своём роде премьерный сеанс, билеты так и остались не раскупленными, и Игорь Сергеевич прекрасно понимал, что в таких условиях о повторном показе можно забыть. Он видел, как осенний ветер срывал с досок объявлений наспех прикреплённые афиши, которые, ввиду нехватки бюджета, были нарисованы от руки, совсем как в старые добрые времена, когда компьютерная графика ещё не успела нивелировать ценность и изящество ручного труда. Афиши медленно плыли по воздушным волнам высоко над головами прохожих, над троллейбусными проводами, над покрытыми медными листами крышами домов и улетали в расплавленное заходящее солнце, чтобы больше никто и никогда не узнал о существовании пожелтевшей от времени чёрно-белой киноленты, проецируемой синими лучами на покрытый инеем экран в пустом зале деревянных стульев и горящей одиноким зелёным огнём надписи «ВЫХОД».
        Игорь Сергеевич очнулся где-то к середине фильма, провёл рукой по растрёпанным волосам, почесал недельную щетину, подумал о чём-то и, резко встав, направился к выходу. Он поднялся по лестнице на второй или третий этаж, и точно так же, как вчера, устремились в него сквозь маленькие пыльные окна золотые осенние лучи, но им было не достать его, он укрывался от них за каждым углом, за каждой дверью, за каждой урной. Наконец, дойдя до конца длинного коридора второго или третьего этажа, он заприметил открытое окно с треснувшей деревянной рамой и битыми стёклами. Недолго думая, Игорь Сергеевич решительно шагнул в это окно (людям в наши дни вообще свойственно шагать в окна) и взлетел вертикально вниз, упав всеми остатками своего существа в мягкий, нагретый солнцем пластилин, который с радостью принял его, словно долгожданного гостя. Игорь Сергеевич с головой погрузился в этот пластилин, и густая масса начала проникать в него через уши и ноздри и заполнять безграничную внутреннюю пустоту. Игорь Сергеевич впервые в жизни почувствовал тепло, спокойствие и полную отрешённость от всего, что только может происходить на белом свете; пластилин медленно растекался по его венам, заполнял пузырьки лёгких и мягким полотенцем обволакивал засохший мускул, служивший когда-то сердцем незадачливому хозяину квартиры, в которой на самом-то деле ничего никогда и не происходило, если не считать беспрерывного проецирования пожелтевшей чёрно-белой киноленты на покрытую инеем идеальную геометрию беловато-серого потолка, сквозь который никогда не пробивались ручейки солнца, что могли бы вызволить Игоря Сергеевича из своего собственного плена, усугублённого сотнями, тысячами кружек одного и того же чая, мобильниками и днями рождений, потрескавшимся асфальтом и ковром опавших листьев, ботинками и ручками, неприятной волнистостью частично голубоватых подъездных стен и циферблата, демонического устройства, дробившего неделимое на мелкие, но неосязаемые стручки отчаяния, способные свести с ума любого, кто решит посягнуть на царство застывшей реальности.
        Пластилин полностью поглотил Игоря Сергеевича.
        Больше в его жизни ничего не случалось.

30 марта,
апрель 2012-го года,
Токио