Без пяти двенадцать. Новелла в трех действиях

                «Без пяти  двенадцать»
Sarabande.1
  Лестница красивыми частыми кругами ведет вверх. Руки закрыты в прочные перчатки из замши. Шагаю быстро. Сердце не перестает отбивать уважительную к выступлению сальсу, которая, правда, пропадет сразу же при виде сцены.
  Жизнь любит кидаться в человека, чем не попадя. Когда золотом, а когда и самой что ни на есть квинтэссенцией, ассоциирующейся с этим металлом.
   Работа музыканта не самая притягательная и никогда ей не станет. Искусство игры может делиться на самых разных людей – от кабацких до концертных залов. Очень сложно научиться этому.
   Вернее, что сложного  выучить песню? Но жить! Жить музыкой! Быть её частью. Тибетские даоссы любят утверждать, что счастье – это раствориться в любимом деле. Настолько вникнуть в самую простейшую суть следующего движения, настолько вылить следующий аккорд и сразу же вывести мелодию на новую тональность. Отключить мозг абсолютно – руки будут играть сами. Так говорят. Но, боюсь, играют тогда не руки – а душа.
  Фу! Что за жуть! Нельзя так накручивать себя перед выходом. Нельзя забивать мозги. Лучше буду считать ступени.…А, особо и считать нечего.
   Вот деревянная, тяжелая дверь. Поверну массивную ручку, толкну. Дверь не шелохнулась. Приходится навалиться всем телом и тогда створки распахиваются.
Небольшой, не особо уютный зал. Высокий потолок. Per astera ad astra.
 Очень много дыма. Гости изволили закурить. Но это хорошо. Это не помеха. Пусть слушают.
  Объявляют. Я терпеть не могу, как меня объявляют. По-сути, собравшиеся здесь, в зале и так знают меня. Но слова имени и титулов всегда звучат в устах импресарио как высокомерные ругательства. Не люблю этого. Нужно проще.
   Выхожу на небольшую сцену. Возвышение, скорее всего. Киваю залу. Странно. Раньше всегда хотелось поклониться. Но кланяются только женщины. Теперь и сам – киваю.
  Сажусь за рояль. Ars longa. Vita brevis. Начинаю…
 
                *   *   *
Ouverture. 2
   Мама привела меня на этот концерт специально, чуть ли не силой. Как я не люблю такие скучные заведения! Это же ужас – сидеть на месте и ничего не делать. Да еще и этот дым, от которого я часто кашлял.
  Заботливые руки усадили меня на стул. Тут, как мне показалось, было уже не так плохо. Можно было весело мотать ногами, смеяться и показывать всем желающим красный язык. В общем, разошелся я не на шутку, и остановила меня мама только тогда, когда стали объявлять артиста. Получив подзатыльник, я обиженно засопел.
   - Миша, тихо! – строго сказала она.
  Человек, вышедший на сцену кивнул, щегольски, повернулся на каблуках и сел за инструмент. Прозвучали первые ноты «прелестной сонаты Бетховена №14, в до-диез миноре». Так сказала мама.
  Большой палец, по привычке, застывший у рта так и не дошел до цели. Скука медленным, но крайне сильным движением резко сбила меня на землю. Я слушал!
  Руки взмахивали над клавишами черного рояля белыми птицами. Несгибаемо ровная спина почти не двигалась. Лишь голова, от особой сосредоточенности наклонилась. По лицу музыканта нельзя было ничего прочитать. Ничего!
  Мне стало очень страшно, потому что сейчас на сцене сидел и играл…мертвец! Но нет, конечно, этот человек был жив. Но что с ним? Лицо застыло, с него исчезли всякие эмоции сопровождающие человека все время. На нем пропала нужда улыбаться. Пропала нужда сочувствовать, говорить, плакать, существовать – это было что-то!
  Похожее лицо было у людей при медитации. Только там оно всегда оставалось натянутым. А тут…Да, определенно, черт меня возьми, этот человек был счастлив. Он ушел в музыку. Сам стал звуком. Каждая мысль, каждое движении – лишь подчеркивает следующий пассаж, набирает скорость. Мелодия убыстрилась, взмыла вверх и тут же упала до глубокого баса. Инструмент захлебывался от переполнившей его эмоции. Жизни.
 Внезапная пауза, перед особенно красивым и сложным пролетом заставила меня дрогнуть…Так же как дрогнуло лицо музыканта. Глаза закрылись. Сами собой. Я был уверен, что он всё видит, но он их закрыл! Губы растянулись в какой-то даже не приличной, мягкой и нежной улыбке. Странное выражение отрешенности переросло в полную отдачу.
 Мама говорит, что, когда ты знаешь ноты, нужно не думать. Руки сами будут играть. Мои пару лет проведенные в музыкальной школе это доказали – но, что же это такое? Я никогда не видел, чтобы не только исполнитель, но и слушатель умирал и рождался вместе с полифонией странных, чуждых человеку звуков. Звук заполнял весь зал. Он выражал эмоции – любовь, болю, страсть и прочие нецензурные слова отчаянья.
  Но вот. Наступил конец. Грянул последний могучий аккорд, заставивший зал издать звук, похожий на хлопнувшие окно. Это так забились наши души.
  «Никогда больше не пойду на такой концерт. Хочу быть нормальным человеком» - вдруг цинично подумалось мне, когда я, вместе со всеми вскакивал, хлопая в ладоши и поглядывая на взрослых, восторженно что-то вопящих. «Браво!»
  А со сцены уже доносились звуки новой пьесы. На этот раз шел плавный Бах. Концерт продолжался…


                *   *   *
Coda.3
   Ощущение было прекрасным! Теплая, сентябрьская ночь приняла нас радушно, устелив небо несчетными звездами и набросав большой костерок желтой луны. Замечательно!
   После окончания концерта мы вышли на улицу. Образовавшаяся небольшая толпа начала понемногу расходиться. Взяв Мишку за руку, мы пошли домой.
    Хотя уже было довольно поздно, такси вызывать не стали. Обилие впечатлений, лунная ночь и множество людей разрешили нам пройти быстренько уютные улицы центра.
   По мере того как светящиеся огнями проспекты отдалялись, мы с Мишкой все больше и громче говорили, обсуждая увиденное. Все-таки Коперник – гениальный пианист!
   Но центр кончился. Потянулись темные грязные улицы. Из какой-то подворотни послышался оглушительный пьяный хохот. Мы ускорили шаг…

  Блеклые желтые огни пробегающих рядом окон. Редкие лужи. Отражения. Мир проносится вокруг. За спиной где-то чернеют тени. Вспоминается какой-то вальс Шуберта. Он преследует меня и я даже слышу его. Мы еще ускоряем шаг. Мальчик, сжимающий мою руку уже почти бежит, начинает плакать и все время испуганно оглядывается назад.
  - Михаил, - зову его и он вроде бы немного успокаивается.
  Мы сворачиваем на соседнюю улицу, еще темнее. За спиной слышится топот ног и пьяные крики малолеток. Дорожка выводит нас в какой-то темный двор. Ряд грязных гаражей, несколько горящих окон.
   Вдруг, прямо перед нами оглушительно что-то хлопнуло. Выстрел! За ним последовал вскрик боли и я вижу, как между гаражей двое плечистых парней бьют какого-то человека.
    Вот у него выбили пистолет, вот ударили в лицо, от чего тот повалился, подавившись своими же проклятиями. Ему заламывают руку и…ломают пальцы! С хрустом, поочередно. Человек корчится, кричит, пытается вырываться. Но его никто не слышит.
    Тут, неожиданно, на его лицо падает луч света. И я узнаю его…Это Коперник! В следующий миг легкие разрывает тягучий крик: «Помогите!» Двое у гаража тут же перемахивают через забор рядом, скрывшись. Играет вальс.
    Только что гнавшиеся за нами малолетки догоняют, кидаются к пианисту. Миша прижимается ко мне, истошно вопя «мама!» Кто-то пытается что-то спросить. Что-то сказать. Успокоить. Медленно начинают зажигаться окна. Человек корчится в грязи…Лицо уже ничего не выражает. Только боль. Звучит музыка… На часах алеют цифры – Без пяти двенадцать.