Глава 12 Тайный диалог

Отдалённый от станицы на десять вёрст хутор Дубравки долгое время жил в тягостном ожидании каких-то перемен, связанных с приходом Советской власти. И вот она пришла в хутор. В большом курене казака Хохлакова, погибшего в схватке с Советами, расположилось правление колхоза.

Общее собрание хуторян было недолгим. Они уже знали о новой жизни. Знали, что от колхоза им не уйти, а потому и разговор был коротким. Молча выслушали председателя сельсовета и председателя будущего коллективного хозяйства. Из их речей поняли, что колхоз должен объединить три хутора, а главная усадьба будет у них.

Подымили казаки самокрутками и с тяжёлыми сердцами разошлись по куреням.

Тогда Лукерья наотрез отказалась вступать в колхоз:

— Скота у меня нету, колхозу я ничем не помогу. В поле работать тоже не пойду. У меня семеро детей, им присмотр нужен. Да и свой огород бы обработать... А подрастут дети — видно будет, — твёрдо заявила на собрании.

За лето от работы в огороде огрубели у Лукерьи руки, от палящего солнца загорело лицо и в походке угадывалась усталость. Ранее светящиеся озорством и какой-то внутренней силой глаза утратили свой блеск, а косу пронизали первые серебряные нити. Лицо её ещё освежал по-девичьи нежный румянец, но тень печали, как блики от угасающего заката, таилась в едва заметных морщинках.

С рассвета работала она в огороде. Понимала, что только земля прокормит её семью, не пустит детей по миру, заново даст достаток семье.

Притомившись от прополки, с трудом выпрямила спину в выгоревшей от солнца старенькой кофточке. Окинула взглядом огород и направилась под раскидистую вербу у реки, в тени которой притаился родник.

 Она долго смотрела сквозь прозрачную воду на дно, где вскипали промытые искрящиеся песчинки, выбрасываемые из недр земли с живительной влагой. Не решаясь нарушить покой родника, думала: «Вот так и человеческая жизнь... Пока есть семейный очаг, пока греет тепло родного дома и дает надежду на будущее, живёт род человеческий, пускает корни, радуется родной земле, а земля ему платит тем же. Но стоит погаснуть очагу — и детей-песчинок заиливает, затягивает трясина жизни. Они разбредаются по свету, забывая, какого роду-племени и где их корни. Летают по миру, как перекати-поле. А их родной дом разрушается, стирается временем, и скрывает бурьян основание рода казачьего...»

Опустила Лукерья в родник руки, погладила огрубевшими пальцами бурлящие песчинки и стала жадно пить с ладошек ключевую воду, роняя хрустальные капли на грудь. Солнце поднималось всё выше. Раскалённый воздух сушил землю и травы клонились к ней, словно старались защитить свои корни. Птицы скрылись в тени левад и садов, замолкли их голоса.
«Видно, быть дождю», — подумала Лукерья и, взглянув на маленькое облачко над степью, пошла в сад.

Прижился в саду куст калины, отцвёл белыми веночками и склонил к земле ветки под тяжестью наливающихся соком ягод. Лукерья перекрестилась, низко кланяясь калине:
— Здравствуй, Захарушка... Тяжко тебе, горемычному? Поди ругаешь меня, что редко прихожу? А ты не серчай... Кабы могилка твоя всем известна была и не было бы мне нужды эту тайну беречь, так и мне легче было бы... Когда с радостью к тебе пришла бы, когда и поплакать — душу облегчить, али просто навестить... Тяжко и мне, Захарушка, с этой тайной жить.

 От детей глаза хороню, а рази я виновата в чём? Слыхала я надысь, как Клавдия Ивану сказывала: «Чавой-то мать так калину в саду берегёт? Землю под ей топтать не велит...» А как я им скажу, что под калиной их батька лежит? Ни холмика над тобою нету, ни, по христианскому обычаю, креста... Хотела я детям про гибель твою сказать. Всё момент искала... А надысь Ванька из школы прибёг и с порогу стал новости выкладывать:

«Кулак объявился! Ребята сказывают, что ктой-то в станице Трофимыча видал. А он заметил издаля хуторских, рукой прикрылся и — ходу. Не догнали... Эх, ушёл, гад!» А я Ваньке сказываю: «Не гоже казаку без детей, без двора жить. Верно домой он шёл. Так в чём его вина?»

«Как в чём? Он кулак, враг Советской власти! Его раскулачили, в Сибирь сослали, а он оттэдова убёг!»

— И нас, говорю, раскулачивали. Тваво жеребца Вольного увели. Али забыл?

«Мы — другое дело! — кричит Ванька. — Мы не эксплотаторы, мы своим трудом всё нажили!» Слово-то какое, Захарушка, придумали — «эксплотаторы»... Чудно... Ну вот... я Ваньке-то и говорю: а ежели мы своим трудом всё нажили, так в чём наша вина? Почему наше, кровное, забрали? Батьку твово со двора выжили. Где же правда, сынок?

«Ты, маманя, должна понять: надо, чтобы всем всё поровну было. Чтобы бедных не было. Теперича всё общее будет. Про колхоз слыхала? А отец зря убёг... Можа он за Советскую власть где воюет? А ежели нет... Тады и он, как Трофимыч, враг». Как же, говорю я ему, родной отец может быть тебе врагом?

«Ежели он не враг, так давно бы подал весточку... Что же он Советскую власть боится? Значит враг. Потому и домой не вертается...» Как, Захарушка, могла я сказать ему, что ты давно в родном дворе лежишь? Что я могла рассказать о людях, хоронивших тебя? Кто они и где был ты? Теперь ты мне этого уже не расскажешь... Ничего я не понимаю в этой жизни, Захарушка. Тольки чует моё сердце — молчать надобно. Жизня сама рассудит».

Лукерья нервно затеребила концы платка, сдерживая слёзы и собираясь с мыслями. Подняла глаза на куст калины и мысленно заговорила с Захаром снова: «Иван-то взрослый совсем... Казак! Пятнадцатый годок ему, а плечистый, высокий — весь в тебя. Сказывает, что по осени пойдет на тракториста учиться. Вроде как нашему колхозу трактор дадут... Вот, стало быть, трактористы надобны.

 А зараз он с братами колхозный гурт стерегёт. Акимыч взял их в помощники. А я рада — хлебом обещали заплатить. Выросли сыны... Тайную надежду я, Захарушка, имею — пяток курочек завести. Своих-то я в энтот проклятый год перевела... Кормить было нечем. А зараз урожайный год должон быть. Кукуруза, подсолнухи — свои, картошки много посадили, делянку овса посеяли... Сначала курочек прикуплю — всё своё яйцо, и во дворе веселее будет... Не могу глядеть без слёз на пустые хлева... Душа кровью обливается. Без хозяйства нам не прожить. Зараз — курочек, а потом, Бог даст, на тёлочку скопим...»

По саду прошёлся лёгкий ветерок, закачались ветки калины. От речки потянуло прохладой. Лукерья встрепенулась: «Никак дождь находит... Поговорила с тобой, Захарушка, и легче на душе стало. А ты лежи спокойно, не сумлевайси — детей сберегу... — поспешно перекрестилась Лукерья, отвесила низкий поклон. — Прощевай, Захарушка...» — заторопилась к куреню.

Пересекая огород по узкой протоптанной тропинке, думала: «Не рассказала я Захару про Тимофея, как подсобил он мне пшеничкой-то. И куды он опять делся? Как ушёл той ночью, так боле и не объявлялся. И к Настене не заглянул... По каким стёжкам-дорожкам водит его судьба?»

Она часто последнее время думала о нём и ловила себя на мысли, что волнуется за его судьбу и ждёт новой встречи, но боялась сама себе в этом признаться.