Глава 13 Гроза и надежда

Гроза заходила со степи. Огромные чёрные тучи ползли так низко, словно хотели придавить своей тяжестью ковыльные степи. Перекатываясь и клубясь, надвигались на притихший хутор. Казалось, одна туча уже достигла земли, выдохнула огненный смерч, а через секунду громыхнуло так, словно обрушилось всё небо. Затрепетали, приникли к земле травы, и Лукерья с крыльца увидела, как издалека бежит по степи ковыльная волна, гонимая дождём.

— Господи... — прошептала она и почувствовала, как стынет в жилах кровь, замирает сердце в ожидании чего-то очень значимого, волнующего и страшного. Тучи, пронзенные огненными стрелами, раскололись со страшным треском, всколыхнув накалённый неподвижный воздух. Упали первые капли.

— Началось... — выдохнула Лукерья и скрылась в курене.

В хате забрались на кровать, жались друг к дружке дети. Со страхом поглядывали на потемневшие окна, пригибаясь, прикрывали ладошками уши при каждом новом грохоте грома.

— Господи, спаси и сохрани от беды, — прошептала Лукерья, плотно прикрывая за собой дверь. — Как там, в степи, дети?.. Успеют ли до грозы гурт пригнать? Господи милостивый, спаси и сохрани...

— Мам, — Клава прильнула к груди матери, — глянь какая там страсть, а браты в степи...

— Акимыч должон был грозу приметить... Можа, успели скотину пригнать. Ливень-то тёплый, а вот гроза кабы беды не наделала, — старалась мать успокоить детей и себя. Но тревога не проходила, а, наоборот, усиливалась.

За окнами стало темно, словно наступила ночь, хотя солнышко в это время всегда только касалось верхушек деревьев в леваде. Сплошной поток дождя порывисто, с шумом и силой, бил в оконные стекла, словно хотел ворваться в хату. Посылал гром и молнию после каждой неудачной попытки. Лукерья принялась читать молитву, отвешивая поклоны пред иконой и часто крестясь.

Волнение матери передалось детям. Они примолкли, смотрели широко раскрытыми глазами то на мать, то на грозу за окном.

Постепенно раскаты грома стали удаляться, небо просветлело, но ливень не прекращался. Лукерья с мыслями о сыновьях присела к окну. Она привыкла к тому, что дети всегда были у неё на глазах. Если и отлучались из дому, то ненадолго, но каждый раз Лукерья волновалась, ожидая их возвращения. Бывало, купаются на речке, а она всё прислушивается к их весёлому шуму, и сколько бы детей ни собиралось на берегу, она всегда отличала свои, родные, голоса.

 А если дети уходили в леваду собирать ежевику или в лес по грибы, то время словно останавливалось для Лукерьи, и она в томительном ожидании часто выходила за ворота, вглядываясь в даль. Они — единственное, что осталось прежним из её прошлого. Теперь в них жили и её любимый Захар, и её молодость, и воспоминания о прежних годах. В них была её надежда и опора в этой непонятной и такой тяжёлой жизни.

Разыгравшаяся гроза первый раз отделила Лукерью от сыновей завесой неизвестности, страха за их жизнь, и она с особой остротой ощутила материнскую любовь и ответственность за их судьбы.

Ещё шуршали по камышовой крыше последние струи дождя, а Лукерья уже шла со двора: «Схожу на центральную усадьбу, узнаю. А вы из хаты не выходите, нечего грязь месить», — наказывала она столпившимся на крыльце детям.

Но стоило матери скрыться из виду, как они бросились строить запруды на мутных дождевых потоках и мерить глубину пузырившихся от последних капель дождя луж.

Мутные потоки с шумом бежали с горы, размывали глубокие борозды в огородах и устремлялись к разволновавшейся речке. Она стала полноводнее, быстрее, несла в своих водах мусор.

Лукерья шла босиком, увязая в размокшей дороге, подбирая юбки и думая о том, что ливень был тёплый и, если не наделал большой беды в огородах и на полях, — быть хорошему урожаю.

 Она прошла мост через речку, намереваясь подняться по песчаной дороге на холм, а оттуда по верху выйти в центр хутора. Но на холме показались три фигурки, и она тотчас узнала сыновей. Радостно забилось сердце: «Слава Богу — живы...» Но волнение не проходило, и она поспешила к ним навстречу, с тревогой наблюдая, как медленно и рядом они идут. Теперь она увидела, что младшие братья помогают идти Ивану. Он, опираясь на их плечи, скачет на одной ноге.

— Ваня, что случилось? — бросилась она к старшему сыну, подхватывая его под руку и освобождая Жорку. Заметила, что одёжки на них сухие. — Что с ногой?

— В яру он ногу зашиб, — стал рассказывать за брата Степан. — Акимыч увидал, что гроза заходит, и давай скорей гурт гнать к хутору. Уже подгоняли, а гром ка-а-а-к даст! Одна корова испужалась и — в яр, а Ванька — за ней. Там он ногу-то и зашиб.

— Болит, Ваня? Можа, сразу — к костоправу? К Матвеичу.

— Не... Акимыч сказал, что кости на месте, целые. Камни в яру-то. Оступилси я и меж камней придавил. Пройдёт...

— До грозы успели худобу загнать?

— Успели... Мы-то сразу — в курень к Игнатьевне. Акимыч велел... У неё и переждали. А пастух, поди, промок... По хутору уже под дождём гурт гнал.

Дома, усадив Ивана на лавку, Лукерья стала делать примочки из лечебных трав:

— И зачем ты за ней — в яр? Куды она делась бы? Сама бы пришла...

— Она дюже на нашу Красавку похожа, — отвёл печальные глаза Ванька.

От этих слов что-то оборвалось внутри, перехватило горло. Она замолчала и ниже наклонилась над опухшей ногой сына. «Я-то думала, что только у меня душа болит, а дети всё забыли, успокоились. А выходит, и они, сердечные, страдают. Красавку помнит... В яр за ней кинулся... А что же в его душе делается, когда он вороных видит!

 Нет, сынок, хоть и сказываешь ты про новую жизню, а душа твоя к своему хозяйству прикипела. Это с молоком матери передаётся, и никакая власть этого не изменит... — мысленно разговаривала Лукерья с сыном. — Поди и отца ты, сынок, осуждаёшь потому, что так тебя ноне учат, а в душе ты сохнешь о нём. Кровинушка ты его, роду казачьего. Стало быть, эта жизня не по тебе, потому как добрым был бы ты казаком, крепким хозяином... Но былого теперь не воротишь», — Лукерья тяжело вздохнула и, глядя в глаза сыну, твёрдо сказала:

— Ничего, сынок, нога скоро заживёт, а тёлочку мы, Бог даст, по весне купим. Зараз курочек заведем, а к весне скопим на телочку. Я надысь с председателем гутарила... У нас арба, сани, пролётка без надобности стоят, а тебе жеребчика надо.

— Зачем? — в глазах Ваньки промелькнул радостный огонёк, но виду он не подал. — Опять своё хозяйство наживать?

— Не горячись, сынок. Годы твои такие, что на службу скоро, а казаку не гоже без коня. Был бы отец, так курень бы продал, а свово первого сына на службу проводил бы на самом лучшем вороном и при полном обмундировании. Ты, сынок, — казак. Срамить батьку не будем — купим жеребца. Сам председатель сказывал: «Для службы — можно. Сам подберу породистого скакуна, а арбу и сани отдай колхозу...» Всё наладится, сынок... Встанем на ноги.
 Главное, чтобы вы были здоровы. Работать вы приучены, а труд завсегда кормил человека.