Глава 14 Новое задание

Жаркое летнее солнце быстро сушит землю после летних дождей. Ещё не забылся последний ливень, а земля в грядках на поливном огороде уже потрескалась, просила воды.

После полудня жара стала спадать, и солнышко коснулось верхушек деревьев. Лукерья, гремя пустыми вёдрами, с детьми вышла в огород.

— Ну, ребятки, давайте начнём полив с дальних грядок. Они от речки дальше и пересохли больше. Их лучше надо улить. Да и вёдра на горку легче носить, пока не притомились.
Дети радостно бросились к речке, черпая вёдрами воду, кто с подмостков, а кто забредая по колено в реку. Гуськом, шлёпая босыми ногами между грядок, сновали взад и вперёд, поливая буйные, роскошные помидоры с первой завязью.

— Осторожно лейте воду, не поломайте и не повредите цвет, — приглядывала за детьми Лукерья, с упоением вдыхая помидорный аромат и наблюдая, как на соседней грядке сверкают, скатываются капли воды с капустных листьев.

«Хорош огород. Будем в зиму с солкой», — думала она, наполняя два тяжёлых ведра речной водой.

— Клава, пойди к саду, я там две грядки огурцов посадила. Полей их из копанки. Да погляди: теперь первые огурчики должны быть.

Мокрые, перемазанные грязью, дети притихли и работали молча. «Устали», — улыбнулась Лукерья, заметив, что ведёрки они набирают неполные и уже не плескают, балуясь, на дорожку.

«Хороших детей мы с тобой, Захарушка, нарожали...» — подумала она и, заметив возвращающуюся с первыми огурцами Клавдию, окликнула детей:

— Заканчивайте полив! Теперь я и сама управлюсь, а вы ступайте, искупайтесь. Ишь как перемазались! Только вёдра отнесите к куреню.

Дети с шумом окружили Клавдию, получив по первому огурцу, и, потерев о рубахи, тут же с хрустом отправляли в рот.

— Мам, мы на стойло пойдём купаться... Там песочек, — оглянулся Иван.

— Ступайте, да за Полькой приглядывайте. Она так и норовит подальше забрести...

Дети шумной стайкой ушли, а мать вновь подошла к реке. Взгляд скользнул по стоящему рядом каюку. «Передохну трошки», — решила она и, оставив на подмостках вёдра, присела на нос лодки. Погладила шершавый борт. «Куды ни глянь, к чему ни прикоснись, всё напоминает о Захаре», — печально подумалось ей.

— Луша! — раздался тихий знакомый оклик, и камыши рядом качнулись, выпуская из своих владений Тимофея.

— Господи! Откуда ты? — смутилась она, зарделась румянцем.

— Я давно за вами наблюдаю... Ждал, не хотел детям показываться, — остановился он в двух шагах, в тени камыша, готовый, при необходимости, скрыться снова.

— Спасибо тебе, Тимофей, за пшеницу. Дюже ты мне подсобил. Не знаю как и благодарить...

— Э-э-э, Луша, разве жизнь  можно купить за мешок пшеницы? А ты не одну, а десяток жизней сберегла. Так что я перед тобой в долгу, а не ты.

— Стало быть, успела я с бумагой-то?

— Успела... Но ты про то забудь. Никому не сказывай. Сама понимаешь...

— Понимаю...

— А ты молодец! Сказывал мне Илья, как ты его на весь базар ославила... Хорошо придумала. Догадливая ты...

Глядя на Тимофея, Лукерья понимала, что неспроста он появился. Это её и пугало и радовало одновременно.

— А зараз ты зачем пришёл? — насторожилась она.

— На тебя поглядеть да попросить к Трушкову сходить...

— Ты что, захворал, коли лекарь нужон?

— Лекарь нужон не мне, Луша, а раненым казакам. Дюже плох у нас один. Рана гнойная... Бредит, горит весь...

— Где же этот казак?

— Про то не спрашивай. Незачем тебе знать. Ты сходи к Матвеичу и скажи, что я, как стемнеет, буду его тут ждать, на этом месте. Пущай возьмёт всё что надобно. А загодя я пришёл, чтобы ты его пораньше упредила. Можа, какую настойку или отвар оттопить... И тебя, Луша, Христом Богом прошу: дай свои какие старые юбки... Раны перевязать нечем. Ежели что найдешь пригодного для повязок, то принеси и оставь вот тут, в камышах, а я заберу. И каюк нам твой на ночь нужон. Под утро Матвеич пригонит его обратно.

— Ладно, Тимофей, всё сделаю, что надобно.

— Знаю что поможешь, потому и пришёл... Поглядел я на твоих детей... Как пчёлы вокруг тебя. Весёлые... Детям мать завсегда ближе... — с горечью проговорил он, опустив голову.

— Гляжу я на тебя, Тимофей, и сердцем чую, что неспокойна твоя душа. Как ты живёшь? Где твои сыны?

— У тебя, Луша, своего горя — через край. Зачем тебе моё?

— Негоже, Тимофей, одному с бедой быть. Наши хуторяне завсегда умели делиться и радостью, и горем. Я вот той ночью поделилась с тобой, рассказала про свою жизню, и легче мне стало. Вроде как камень с души сняла, на белый свет теперь глядеть не боюсь. А то ведь как в погребе жила — кругом темно.

Тимофей огляделся по сторонам, прислушался к лёгкому шелесту камыша, присел рядом с Лукерьей на каюк. Достал кисет, ловко свернул цигарку. Молча несколько раз жадно затянулся дымом, выпустил сизое облачко. Запах табака снова пробудил в Лукерье воспоминания о Захаре. Она бросила взгляд в сторону сада и тяжело вздохнула.

— Жена моя, Луша, померла, — нарушил молчание Тимофей. — Не успели мы её оплакать, как пришли Советы и всё подчистую забрали. Меня с сынами хотели в Сибирь упрятать, но мы скрылись... — он снова замолчал, нервно попыхивая дымом.

— Где же вы зараз живёте? Дети твои где?

— Донская земля, Луша, просторная — есть где разгуляться. Мы — как вольный ветер в степи. Зараз вот тут с тобой сижу, а завтра, можа, где в бурьяне придётся голову сложить... А сыны... Они пока держатся рядышком. Вместе-то сподручней. По одной степи, Луша, мы летаем... Я своё, почитай, прожил, и моя дорога покруче, поухабистей. А сынам бы только жить... Да что говорить... — в сердцах бросил окурок и с силой вдавил его носком сапога в песок.

— Ничего, Тимофей, я не понимаю. Сколько казаков так, как вы, по степи гуляют, от власти скрываются... И доколе же это будет?

— Нам теперь, Луша, другой дороги нету. Мира с Советами не будет, а стало быть, долго ещё казачьей крови литься.

— Страшно... Какие же вы враги? Разве вы кого погубили, ограбили? В чём же  виноваты перед властью?

— В том что покориться не хотим. Разорили они нас, Луша, а мы им этого не простим... Но тебе об этом нечего думать. Не бабье это дело. Тебе надо детей растить, зубами за жизню цепляться, чтобы не перевёлся род казачий. Пущай его твои дети продолжают, а моим, видно, не судьба...

— Не согласна я, Тимофей. Быть того не может, чтобы твоим детям места на земле не нашлось. Земля-то велика. Можа, в чужие края податься, где вас никто не знает?

— Э-э, Луша! Негоже казаку со своей родной земли уходить. Тут мы родились, тут и помирать будем. А в чужих краях нас никто не ждёт. Не приживёмся мы там, коли к Дону душой приросли.

— Оно-то так... Да ведь детей жалко. А можа, твоим сынам с властью потолковать? На них-то греха нету.

— Власть, Луша, детей по отцам судит. И тот, кто с шашкой по степи гуляет, и тот, кто в зыбке качается, для них, Советов, есть враг. На нас всех один грех — роду мы казачьего.
— Не можу я бабьим сердцем понять, как же сживать со свету божьего невинных детей? У меня вон... семеро их. Упаси, Господь, беды какой.

— Береги своих детей, Луша. Возвернётся наше время. Тогда хозяин земле нужён будет. Ежели не нашим детям, так внукам жить на этой земле. Советам не вырвать нас с корнем! Наша эта земля, Луша! Наша! — разволновавшись, Тимофей перешёл с шёпота почти на крик и, спохватившись, вскочил с каюка, зорко огляделся, прислушался.

Встала и Лукерья. Затопталась нерешительно: понимала, что пора уходить, но расставаться с Тимофеем не хотелось. Она и сама не знала, как и когда он стал для неё родным человеком, крепко запал в душу. Каждое его появление вызывало в ней радость и тайное волнение. Истосковавшееся по ласке сердце чутко отзывалось на тёплый, добрый взгляд, его заботу о детях, наполняя Лукерью добротой и надеждой. Она жалела Тимофея, понимая безысходность его судьбы, но не чувствовала в нём надлома и усталости. Рядом с ней был крепкий, закаленный невзгодами казак.

«Как дуб... — подумалось ей, — такой всё выдюжит...» — прямо и ласково взглянула ему в глаза:

— Ты, Тимофей, береги себя... И сынов береги. Господь милостив, он всё видит...

Захотелось обнять его, прильнуть к груди, но она устыдилась своих чувств и опустила голову, скрывая румянец:

— Пора мне...

— Я, Луша, там, в кустах, оклунок с пшеном лопухами поприкрыл. Ты, как стемнеет, забери. И не забудь, о чём я тебя просил...

— Откель у тебя пшено?

— Это моя забота. Ты детей корми. Не дай им с голоду пухнуть, — улыбнулся Тимофей и так же, как в прошлый раз, не прощаясь, скрылся в камышах.

«Появляется так неожиданно и уходит, словно его и не было вовсе...» — горько усмехнулась Лукерья. Забыв о неполитых грядках, поднялась по тропинке к куреню, прислушалась. Детские визги и смех доносились с речки. «Ещё не накупались», — оставив на крыльце вёдра, поспешила в горницу к сундукам.

 Быстро перебрала слежавшееся бельё, пахнущее нафталином. Отобрала несколько исподних юбок и белых головных платочков. Подумав, вытащила из-под самого низа белые подштанники Захара и две его рубахи. Сложила всё на старую шаль и, связав в узел, тяжело вздохнула, отмечая, как поубавилось содержимое сундуков. Но она не колебалась. Быстро подхватила узел и унесла в сарай, чтобы вечером, тайком от детей, отнести к реке.