Красный крест на белом фоне

Стояла весна — ранняя, еще не расцвеченная зеленью, и слава богу, что была она такой — пусть серой, но зато менее опасной, чем поздняя, когда на кустах набухают почки, взрывающиеся зеленью. Зелень  эта чаще всего несла смерть. Там, где лежал сейчас невысокий и крепкий двадцатидвухлетний парень, царили полусумерки, но откуда-то проникали уже утренние лучи, в полусне казавшиеся Николаю, распростертому на пыльном полу, трассерами пуль. Он очнулся в незнакомой каморке. Вытянул ноги в коричнево-серых брюках. Голова больно уперлась в стену. Взрывной волной ударил свет. Парень прищурил глаза, как во время песчаной бури. На пороге в дымке возникли двое: один, бородатый — в черном. Другой — в белом. Были они почему-то без «калашей» и «Узи».
Парень вжался в стену. Трясущейся рукой зашарил в пыли рядом с собой. Оружия не было. Штык-ножа — тоже. И пути к отступлению отрезаны. Сердце обожгло холодом. Тот, что был в белом, повернулся к спутнику и сказал на чистом русском языке... Он произнес фразу — абсолютно нелепую, если учесть, что за стеной — песок и зарождающаяся «зеленка»:
— Откуда здесь посторонний?
— Н-не знаю, Юрий Григорьевич... — неожиданно тонким голосом залепетал бородач. — Вчера этого не было... Я закрывал...
Не обращая внимания на сидевшего в пыли, первый скептически поинтересовался:
— Как же он тогда здесь оказался? Проник по лучу?..
Бородатый уже успел дернуть плечом, и теперь переминался с ноги на ногу.
— Иди! — почти брезгливо бросил его спутник.
Только сейчас Николай разглядел, что на безбородом надет халат. Чистый. Наверное, медицинский. При виде человека в белом на Николая всегда накатывала неутолимая жажда. И надежда на то, что все-таки удастся выжить. А перед глазами вставали палатка с красным крестом и кромешная жара вокруг.
— Вставай... кадр, — с тенью усмешки протянул обладатель белого халата. — Ты откуда такой?
Николай с трудом вернулся из вчерашнего дня в сегодняшний, поднялся и неосознанно, почти автоматически, попытался вдеть пуговицу в пиджачную петлю. Пуговица никак не вдевалась. Потому что ее не было.
— Откуда? — повторил тот, кого назвали Юрием Григорьевичем.
Николай, не ответив, неопределенно махнул рукой. И вздохнул. Врач сморщился и произнес:
— Где ты такой сивухи набрался? От тебя разит как...
Не договорив, повернулся и бросил за спину:
— Пошли!
На юго-востоке желтело солнце. Оно не жгло. Только едва теплилось. Юрий Григорьевич и Николай пересекли больничный двор. Покачиваясь, парень едва поспевал за пружинистым и властным спутником. Навстречу то и дело попадались медсестрички в белых халатах и шапочках. У них были такие знакомые глаза — добрые и вместе с тем привыкшие к виду чужих ран. «А шапочки-то зачем? Здесь нет пыльных бурь...» Коридоры простреливались утренним солнцем, на огромных окнах иссыхали капли. «Дождь?.. Но в это время года не бывает дождей...»
Шли долго. По этажам... переходам... Николай едва сдерживался, чтобы не перейти с шага на короткие перебежки. Наконец, Юрий Григорьевич остановился и толкнул дверь с табличкой «главврач». Встал сбоку, пропуская Николая. Вошел следом. Сказал: «Садись», подвинул стул к заваленному бумагами столу. Опустил броню жалюзи, перекрывая бивший в глаза Николая свет, и сел в кресло. Умостился на краешке стула и, стараясь дышать в сторону,  скосил глаз на главврача. «Сейчас отправит на «губу», — подумал парень, а, очнувшись, не мог понять, почему подумал именно так. Ведь человек в белом халате не имел права на такой приказ.
...Седеющий ежик волос, морщины под глазами, но все еще моложавое лицо. И косой шрам возле правого уха. Юрий Григорьевич крутнулся в кресле, порывисто поднялся и, подойдя к невысокому шкафчику, вытащил колбу с прозрачной жидкостью и два стакана.
— Вздрогнем? — предложил он. — Немного можно.
Николай посмотрел на свой стакан. Осторожно взял, покрутил в руках и нерешительно отставил. Главврач, будто не заметив его жеста, бросил:
— Говори!
— Я был, — выцедил Николай. — Когда-то я был. Там. А здесь меня нет. Вот и всё.
Юрий Григорьевич глянул в его серые глаза, будто в прицел, и возразил:
— Еще не поздно снова стать.
Парень покосился на отставленный стакан. Протянул к нему потрясывающиеся руки. Покрутил немного, разглядывая грани. Опрокинул влагу в себя. Обожгло горло. Дернулся кадык — будто после выстрела откатило ствол. Обтерев пыльным рукавом рот, Николай вытолкнул из себя:
— Поздно.
Юрий Григорьевич, будто не услышав, поинтересовался:
— Работа есть?
Он даже вопросы задавал уверенно, будто заранее зная ответ. Николай вытянул правую руку вперед. Подпер ее левой, сощурил глаз и согнул указательный палец. Правая рука отчетливо дрожала.
— Это не работа, — резко возразил главврач. — После этой вашей «работы» мы не спали неделями. На хрен такая работа?
И заключил — как припечатал:
— Здесь будешь работать. Избывать.
Смягчившись, добавил:
— У нас тоже — передовая. У тебя — полдня, чтобы привести себя в порядок. Выполняй!
Николай выловил из задворок сознания привычное некогда «Есть!», грузно поднялся и, стараясь не шататься, вышел из кабинета.
Солнце уже поднялось. Под ним было уже теплее, чем полчаса назад. Чуть-чуть, но теплее. Николай сунул руки в карманы. Пальцы нащупали голое тело. Брел неверной походкой, съежившись, обходя лужи. Он пытался согреться. Но не мог. Он привык лишь к тому солнцу. Горячему. Обжигающему. Это солнце не грело.
У самого больничного крыльца тормознула белая машина с красным крестом. Отворилась задняя дверь. Подбежавшие санитары быстро, но без суеты перегрузили на носилки чье-то тело и скрылись за дверью. «Скорая», неспешно развернувшись, выехала из двора и влилась в поток машин.
...Под сердцем жгло. Мерно колыхались носилки. Нкиолай приоткрыл глаза и чуть приподнял голову. Хрупкая спина в белом халате... узкая, почти мальчишечья, шея... недлинные — сосульками — русые волосы, пропитавшиеся потом.
— Лежи, солдатик, — падает откуда-то сзади хрипловатый женский голос. — Лежи...
— Належусь еще, похоже... — отзывается Николай. И замолкает. Говорить ему тяжело.
Потом — красный крест на защитного цвета палатке. Резкая боль. Неимоверная жажда. Тонкий девичий голос и ласковые мягкие руки, пахнущие почему-то земляникой. С тех пор они казались для Николая связанными друг с другом — нежный, тонкий земляничный запах и красный крест.
Полдня... Юрий Григорьевич дал ему полдня. Не сразу попав ключом в замочную скважину, Нкиолай повернул его и толкнул дверь. Он уже давно не замечал, что в комнате — устойчивый запах перегара, деревянный стол с облупившейся белой краской, хлопья побелки на полу и — вместо занавески — тряпка на окне. Тоже белая. С нарисованным неверной рукой красным крестом.
На полочке в ванной — огрызок хозяйственного мыла, покрытый пылью. Холодные батареи. За полдня — если постирать — штаны высохнуть не успеют. Ожесточенно и нервно переминаясь ногами в продранных носках на прохладном полу, Николай возил невесть каким образом сохранившейся в полупустой квартире щеткой по штанам, в каждую пору которых въелась пыль. Обессилев, натянул их, коричнево-серые, на покрытые гусиной кожей ноги. По привычке глянул на прикрывавшую окно тряпку. «Крест, — подумал он. — Это мой крест».
Пробрел в ванную. Открыл кран и сунул голову под холодную струю. Не полегчало. Вернувшись в комнату, Николай содрал закрывавший солнце красный крест. Вытер голову тряпкой...
...И вышел на улицу. Двор еще не окружала «зеленка», но Николай все равно пересекал его бегом — когда слушались ноги. Когда не слушались — было все равно. На дальнем выезде из двора «чихнул» старенький «жигуленок». Николай втянул голову в плечи — всего на секунду. Оглянулся и не совсем верным шагом направился в сторону больничного городка.
...Она его выходила — медсестричка Леночка из Челябинска родом, почти землячка. Та самая, русоволосая, с хрупкой спиной и почти мальчишечьей шеей. И он плюнул на «борт», который ждал других и его, рядового Николая Светлова, для отправки в Союз. Да, в общем, не ради нее остался. Совсем не ради нее. А для того, чтобы...
— ...Для тебя они — «духи», — сказал Юрий Григорьевич. — Для меня — люди. Ты отправлял людей на тот свет. Я их оттуда вытаскиваю. С кем ты?
С кем?..
Он сказал: «избывать». Избывать — что? Избывать — зачем? Николай тогда просто делал свою работу, врачи — свою, но... Лишь сейчас он понял: передовая проходила не вдоль «зеленки». Передовая проходила по медсанчастям. «Духи» били по нему, а попадали по медсестричкам. По юным девчонкам, которые, надрываясь, вытаскивали его и других с того света. И потому судьба втолкнула его, пьяного вдрызг, в тесную каморку больницы, швырнула на пол, точно пленного, а потом заставила изживать. Избывать. За всех, кого положил его «калаш». Впрямую или рикошетом.
Где была его душа, когда он, рядовой Николай Светлов, привычно жал на гашетку? Может, кружила она, беззащитная, над палаткой с красным крестом? А он, бездушный, все посылал и посылал вперед пули. Нет, не успокоится душа, и снова придется топить ее в вине, пока не сравняется счет отправленных Николаем на тот свет, и вытащенных Юрием Григорьевичем оттуда. Нет, не им одним. Теперь они в паре — Николай и главврач. И Светлов должен его прикрывать. Это — его последняя боевая задача.
Николай стукнул в дверь главврача и, не услышав ответа, вошел. За длинным, желто-серым, как песок, столом сидели люди в белых халатах. Их было много. Когда Николай с год назад очнулся на операционном столе в душной палатке с красным крестом, их столько не было. Насколько же безнадежным должен быть тот, кого они пытаются сейчас вытащить с того света?.. Перед глазами возникла белая, с красным крестом, «скорая», сосредоточенные санитары с носилками... Николай понял: это о нем сейчас говорят врачи — о том, кого утром вытаскивали из «скорой»...
Белые шапочки, будто по команде, повернулись в сторону вошедшего. Юрий Григорьевич, окинув цепким взглядом помятую фигуру, подвинул к себе листок и застрочил по нему ручкой, обращаясь одновременно к Николаю:
— Через дорогу — типография. Спросишь директора. Получишь бланки рецептов. Они мне нужны сегодня. Выполняй!
Николай, бережно положив записку в единственный целый карман, повернулся «кру-гом!», прикрыл за собой дверь и вышел на улицу. Он шагал, обходя лужи, оставшиеся от ночного дождя. Лужи, которые не успело еще высушить солнце. Слава богу, что есть лужи, что не сухо, что можно вдыхать полной грудью влажный воздух. Что можно жить.
Жить... Ему — жить. А тем, кого Николай должен спасти? Почему казалось ему, что от бланков, которые он шел сейчас получать, зависит спасение чужих жизней? Ведь это — не лекарство, не слово. Всего лишь — бумага. Но чем еще он, обученный только стрелять, мог их спасти?..
Спустя минуты три Николай стоял, нервно переминаясь возле гильотины, наблюдая, как пожилая женщина в синем халате обстоятельно, неимоверно долго, словно смакуя процесс, крутит черную ручку, наводя прицел. Нажимает кнопку... Вслед за опустившимся прессом с противным визгом, будто вертится на камнях подбитый «БТР», следует нож, разрезая бумагу. А время идет — неумолимо, как неумолимо утекает чья-то жизнь. И множится счет уходящих на тот свет. И уменьшается — тех, кого еще можно спасти. А душа? Где она, душа рядового Николая Светлова? Над палаткой с красным крестом...
Отстранив женщину в синем халате, почти из-под ножа гильотины выхватывает Николай нарезанные бланки и, не обращая внимания на летящие в спину слова:
— Погодите, я перевяжу... — выбегает на улицу.
Улица пахнет «зеленкой». Резкий сигнал автомобиля... Николай пригибается... Руки вздрагивают. Бланки, которые он прижимал к сердцу, струятся из-под пальцев. Медленно стекают по коричнево-серым штанам... И опускаются в придорожную грязь. Проводив машину взглядом, Николай не сразу осознает, что бланки — единственное лекарство в его индивидуальном пакете — безвозвратно испорчены. И те, кого можно было спасти, спасены не будут.
...Солнце светило вовсю, отогревая пропахшую зимой землю. На ступеньках больницы, сжав руками голову, сидел невысокий крепкий парень. В жестких волосах блестели капли воды. На расстоянии двух перебежек от него, в грязной луже, валялись никому не нужные бланки рецептов...

16 мая — 9 июня 2002 г.