Возвращайся, Ксена!

Ксёна проснулась в Женькиной квартире. Ну, если быть совсем уж точной, то в его комнате. Отбросила одеяло и села, сводя плечи и согревая ладошками маленькие груди. Скользнув по комнате, взгляд остановился на висящей на стуле Женькиной клетчатой рубашке. Несколько секунд Ксёна тупо, спросонья, смотрела на пересечение контрастных линий. Потом встала, подошла к рубашке. Набросила ее на плечи. Подумав, засунула худые, все в гусиной коже, руки в длинные рукава. Покрутила перед зеркалом спеленутыми руками и произнесла:
— Пьеро. Ей-богу!
Завела за ухо непослушную прядку. Переминаясь босыми ногами на холодном полу, закатала рукава. Застегнула пуговицы. Прошлепала к разрисованной джинсовой сумке. Порывшись, вытащила помаду. Вернулась к зеркалу, мазнула губы, провела языком. Взвихрила прическу, повертела под воображаемую музыку полной попкой. Остановилась на половине такта, в задумчивости сунула помаду в карман Женькиной рубашки. Забралась на диван. Скрестила ноги и смахнула слезинку. Сгорбившись, подперла руками подбородок и уставилась на тумбочку, где стоял черный телефон.
Скрипнула дверь. Ксёна встрепенулась, быстро одернула рубашку, прикрывая цветастые трусики.
— Не бойся, это я! — бросил Женька. — Одевайся и пошли есть.
— Бабка там? — спросила Ксёна, не отрывая подбородка от ладоней и глядя на Женьку снизу вверх взглядом загнанного в угол котенка.
— А где ж ей еще быть? — резонно заметил он.
Вздохнув, Ксёна поднялась с дивана. Подошла к столу, на котором валялось темно-серое, с молнией впереди, платье. Долго переводила взгляд с лежавшей на стуле белой рубашки —  ее рубашки, на одетую на ней Женькину и обратно. Пожала плечами и, повернувшись к хозяину комнаты спиной, стала медленно расстегивать пуговицы.
Потом Ксёна в белой рубашке, едва скрывающей трусики, стояла на стуле одной ногой, натягивая на нее светло-коричневые колготки.
Женька, не обращая, кажется, никакого внимания на одевающуюся Ксёну, выгружал из портфеля учебники и тетради и складывал их стопкой на стол.
— Пошли есть, — сказал он, когда одноклассница, наконец, оделась.
— Дай хоть какие-нибудь носки! Холодно, — жалобно произнесла Ксёна.
— В шкафу.
Ксёна долго, точно пытаясь растянуть время, рылась среди Женькиных носков. Выбрала самые теплые и, ступая в них, как в ластах, выдохнула:
— Пошли.
За столом все молчали. Говорила только Женькина бабка. Если точнее — не говорила, а, швыряя на стол тарелки, ворчала что-то насчет распущенности нынешних нравов, что «вот молодежь пошла!», что, если чего, внука ее в эту историю она впутывать не имеет права, что выпутываться должна сама, что...
— Куда впутывать? Из чего выпутываться? — не выдержала Ксёна (давала же себе слово молчать!).
Бабка стушевалась. Пробормотала что-то насчет внебрачных детей и затихла. Ксёна чуть не расхохоталась ей прямо в лицо. Но сдержалась. Только тихо прыснула в кулак. Знала бы бабка, что она, Ксёна, вообще может перед Женькой крутиться абсолютно голой, и ничего! — с ума бы сошла и молилась на нее, Ксёну, чтоб та наставила ее внучика на путь истинный. Но Подберезкина потому и ушла именно к Женьке, а не к Даньке. Почему ушла? Потому что!
Ксёна сама не поняла, когда все изменилось. С глубокого детства считалось, что она — папина дочка. Всегда ходила, держась не за мамину юбку, а за папину штанину. Мама смеялась:
— Павел, ты — Ксёнин идеал мужчины! Смотри, налево не заглядывай, подрастет — глаза сопернице выцарапает.
Ксёна не смеялась. Сопя, она исподлобья смотрела на мать.
— Шучу, шучу! — тут же отступала та и, точно сдаваясь, поднимала руки.
Еще вчера желтела листва. А сегодня стало холодно. И подул ветер. И нанес тучи. Ксёна переводила взгляд с прячущего глаза отца на требовательно ждущую ответа мать. И вдруг все поняла. Она вспомнила слова матери о ее, Ксёнином, идеале. Вытянула руки, внимательно посмотрела на длинные острые ноготки. Потом перевела взгляд на отца и вздохнула. Спрятала руки в карманы широких, на лямках, джинсов, повернулась и ушла к себе.
Вытащила из сумки химию, швырнула на стол. Прыгнула на стул (он проехал, едва не потеряв равновесие и оставив на полу две борозды) и открыла учебник. На страницу упали две крупные капли. Шмыгнув, как в детстве, носом, Ксёна провела руками вдоль глаз, размазывая слезы и тушь, бросила учебник в угол, и начала стелить постель.
К утру легче не стало. А хуже всего оказалось днем, на втором уроке.
— Оксана, ну в чем дело? Ты ж всегда химию на «пять» знала! Что с тобой?
Ксёна, вцепившись побелевшими пальцами в парту, упорно молчала.
— Садись, Подберезкина, — вздохнув, произнесла химичка. — Подойдешь после урока.
— Еще не хватало! — бросила Ксёна и шумно села.

***
— ...Сядь, Ксёна.
Ксёна послушно опустилась на стул и впилась в мать глазами. Та отвела взгляд и произнесла с усилием:
— Папа от нас все-таки ушел.
— Зачем? — тихо спросила Ксёна.
— Не «зачем», а к другой, — сказала мать.
— И ты не смогла его удержать? Какая же ты после этого женщина? — с горечью, совсем по-взрослому, проговорила дочь. И заперлась в своей комнате.
Больно бывает не только от боли.
Страшно бывает не только за совесть...
— на всю квартиру взрывали динамик откровения Земфиры. Зарывшись лицом в жесткий ковер, плакала Ксёна...
...Мать за стеной смахивала со щек предательские слезинки.

Днем Ксёна засобиралась. В школу. Натянула светло-коричневые колготки. Опустила вниз молнию на темно-сером платье. Застегнула пуговицы на белой рубашке. Кроме учебников, бросила в разрисованную джинсовую сумку помаду, мамину тушь и зубную щетку.
Подложив под себя ногу, села на стул, и, высунув язык, стала писать записку. Отбросила ручку, скомкала листок и швырнула под стол. Встала, окинула последним взглядом стены, увешанные плакатами Леонардо Ди Каприо, Рикки Мартина и Земфиры. Вышла в коридор. Набросила на плечи куртку. Захлопнула дверь и выскочила на улицу. Спрятала в карман руку. Нащупала и с сомнением посмотрела на выуженный из кармана ключ от квартиры. Швырнула в сугроб. Постояла секунду в раздумье. Упала на колени и, словно собака, учуявшая добычу, обжигаясь, стала разрывать снег. Наткнувшись лишь на полусгнившую банановую шкурку, медленно поднялась и, в отчаянии махнув рукой, побрела в сторону школы.
Залетела в класс перед самым звонком и, словно ничего не случилось, приземлилась за их с Женькой парту.
— Who is on duty today?1 — уже в третий раз вопрошала англичанка.
Не слыша ее, Ксёна, выдрав из тетради листок и высунув кончик языка, что-то писала. Когда Софочка начала терять терпение, Женька ткнул Подберезкину в бок.
— Чё ты?! — возмущенно прошептала она.
— Ты дежурная! — зашелестел Женька.
Неохотно поднявшись, Ксёна покорно произнесла:
— I am.2
— Where is the chalk, Подберезкина? I’m waiting!3 — требовала чего-то англичанка.
Ксёна стояла, пытаясь сообразить, что значит странное слово «chalk»?
— Мел! — горячо шептал Женька. — Она спрашивает, где мел.
— Откуда я знаю?! — возмущенно бросила Ксёна.
— Подберезкина, вон из класса! — почему-то взвилась Софочка. — I’m waiting!
Ксёна, пожав плечами, нарочито медленно собрала сумку и вышла в коридор. На ее половине парты осталась лежать записка. Женька осторожно, чтобы не заметила англичанка, подтянул листок и спрятал под тетрадку. Таясь, прочел написанное без знаков препинания задумчивым Ксёниным почерком:
Мой папик свалил от нас с мамиком Домой не хочу Можно пожить у...
«...тебя» — докончил за Ксёну Женька и задумался. Что такое «нет отца», он знал. Даже слишком.
Едва прозвенел звонок, и Женька вышел из класса, к нему бросилась Ксёна. «Ну?!» — прочел он в ее глазах. И спросил:
— Надолго?
— Пока не выгонишь, — ответила Подберезкина.
— А потом?
— Придется идти к Даньке, — вздохнула она.
— После уроков под «варежкой», — сказал тогда Женька.
Ну что ж, это было хоть что-то. Честно говоря, Ксёна не слишком надеялась. Планов на будущее она не строила. Просто, если дома нет папки, то и ей там делать нечего.
Летом они гуляли по городу обнявшись и Ксёна, светясь, победно смотрела по сторонам. И ревниво ловила заинтересованные женские взгляды, бросаемые на ее папку. Когда Ксёна с папкой спустились к плотинке.
— Хочешь прокатиться на лошади? — спросил он и, не дожидаясь ответа, щелкнул пальцами. — Эй, девочки, прокатите ребенка!
Уверенно сидевшая в седле малолетка, года на три младше Ксёны, прыснула в кулак, но тут же, спрятав улыбку (а глаза хохотали), подцокала к ним. Сильные руки отца подсадили Ксёну на круп лошади, и она заколыхалась по плотинке, ведомая в поводу.

Подберезкина выкатилась из школы и, поправив на плече любимую сумку, заскользила к вокзалу. Вынырнула из душного перехода.
Подваливали и отваливали автобусы и машины. Шныряли какие-то личности. А люди или стояли на остановках, нетерпеливо взглядывая на часы, или спешили к поездам. Те, что спешили, обтекали Ксёну, толкая ее, как шумный водный поток влечет небольшой камушек, обламывая и окатывая его острые бока и превращая в симпатичную, но абсолютно предсказуемую и послушную рукам гальку.
Вырвавшись из потока и увернувшись от возмущенно взвизгнувшей тормозами машины, Ксёна добралась до «варежки». Пристроилась на чугунной оградке памятника и уперлась взглядом в переход. Женьки не было. Она не боялась — знала, что никуда тот не денется. Раз уж сказал.
Механические женские голоса твердили что-то о прибывающих и убывающих электричках, опаздывающих поездах... В голоса вплетался вой ветра — декабрь. А три месяца назад, в сентябре, здесь было не так холодно. Светило солнце, и Ксёна с папкой возвращались домой с двумя полными ведрами грибов. А потом сидели на кухне и весело чистили опята, синявки и волнушки.
Ноги замерзали. Ксёна поднялась и носками ботиночек стала поддевать слежавшийся снег. Он прыскал из-под ног мелкой крошкой. Когда Ксёне это, наконец, надоело, возник запыхавшийся Женька.
— Пошли, — бросил он.
Ксёна поправила на плече сумку и заторопилась следом. Они пересекли трамвайные пути, потом еще одни, и подошли к высоченному кирпичному дому. Зашли в заплеванный подъезд. Женька вызвал лифт, и Ксёна вознеслась на шестой этаж. Женька длинно позвонил. За дверью что-то зашаркало, потом раздалось:
— Звонит и звонит как оглашенный, — и на пороге возникла бабка.
Подозрительно оглядев Подберезкину, отступила в комнату.
— Бабушка, это Ксёна, — проговорил вслед Женька. — Она у меня поживет.
Не дожидаясь ответа, слегка подтолкнул одноклассницу к двери в комнату. Спины заскребло бабкино ворчание.
***
— ...В школу-то пойдешь? — поинтересовался на следующий день Женька.
— Ты меня чё, совсем за брынзоголовую1 держишь? — возмутилась Ксёна. — Мать же сразу туда побежит! Если уж я из дома свинтила, на фиг мне школа сдалась? ...Я ключ выбросила, — невпопад добавила она. — Может, зря?
— Думаешь, вернется? — с сомнением произнес Женька.
— Знать бы... — вздохнула Ксёна. — Пошли.
— Ты ж не собиралась? — удивился Женька.
— А чё я, с бабкой с твоей чаи распивать буду, что ли, и это, как его... — лясы точить?
— А где будешь?
Подберезкина дернула плечами:
— Не знаю. Погуляю где-нибудь...
— В такую-то холодину?
Ксёна не ответила. Только шмыгнула носом. Перспективка шестичасовой прогулки по морозу — дай бог, но ворчание Женькиной бабки — еще хуже.
— Я сумку у тебя оставлю? — спросила Подберезкина.
— Оставляй, — пожал плечами Женька.
— Только ты после школы сразу домой, ладно?

Ксёна бродила по городу. Спустилась к плотинке, где летом почувствовала себя амазонкой. В голове застучало папкино: «Эй, девочки, прокатите ребенка!..» И поплыли перед глазами водопад; огромная железная труба, в которой перекатывались какие-то камни; глыба родонита; чугунные решетки; люди...
Нет, здесь не то. Слишком уж многое вспоминается. Отсюда надо сваливать. Но сил, чтобы убежать, нет. Ксёна, устав от воспоминаний, опускается на скамейку и смотрит, как перед ней текут по Исети льдины. В полутьме они кажутся огромными облаками. А еще они похожи на сталкивающихся в толпе людей.
Подберезкина обхватывает себя руками и прячет под скамейку ноги, пытаясь согреться. Потом смотрит на часы. Шесть. Женька придет домой часа через два. Не раньше. Ксёна, засунув руки в карманы курточки, поднимается и, постояв в раздумье несколько секунд, двигает к Малышева. Там светлее. Там киоски. Внезапно Ксёна останавливается. Выуживает из пачки последнюю сигарету, тупо смотрит на нее и со вздохом кладет обратно. Брезгливо обходит помятых личностей, от которых несет перегаром и мочой. Отворяет дверь забегаловки. Здесь хоть вешай топор, а в воздухе растворено содержимое, по крайней мере, пяти бутылок пива. Зато здесь тепло. Ксёна садится за столик, выгребает всю наличность. Тщательно пересчитывает, смотрит на витрину, выбирает что подешевле и возвращается за столик. Обтирает бутылку и пьет прямо из горла. После очередного глотка замечает перед собой какого-то парня.
— ...Пойдем со мной, — предложил парень.
Ксёна посмотрела на него недоуменно. Потом сообразила, что ему нужно, и лениво, врастяжку, откликнулась:
— Лучше иди на Щорса. Там выбор больше. И дешевле.
И попросила закурить. Парень протянул пачку. Ксёна небрежно вытащила сразу две сигареты. Одну сунула в угол пухлого рта. А вторую аккуратно положила в выуженную из кармана курточки пачку. Теперь той, что была в пачке, будет не так одиноко.
— Сильна! — произнес парень и чиркнул зажигалкой.
Ксёна затянулась, выпустила дым в сторону.
— Значит, не пойдешь? — спросил парень.
Подберезкина решительно помотала головой.
— Ну тогда бывай!
Парень поднялся и направился к выходу. Ксёна закивала и, отхлебнув, поперхнулась. Кроме ушедшего, здесь больше никто не обращал на нее внимания. За столиками цедили пиво и базарили мужики лет за тридцать. Висели дым, хмельные пары и мат. Ксёна снова почувствовала себя маленькой. Положила на столик обе руки и уткнулась в них лицом.
Стало жарко. Душно. И больно. Ксёна поднялась. Смахнула со столика пустую бутылку (та покатилась по грязному полу и ударилась о чью-то ногу). Еле вписалась в дверь. Постояла на пороге, пытаясь вытащить хоть какую-нибудь сигарету. Они прыгали по пачке, будто маринованные маслята по пустой тарелке. Наконец, одна чудом зацепилась за пальцы.
У киоска остановился какой-то мужик.
— Мужчина, угостите огоньком! — попросила Ксёна, глядя не на него, а на спутницу — женщину лет двадцати пяти. «Они с папкой хорошо смотрелись бы», — ревниво подумала Подберезкина. И ойкнула. Незажженная сигарета скользнула в снег.
— Ксёна? — удивился мужчина.
— Пашенька, и это твоя дочь? — спросила девица, бесцеремонно разглядывая пошатывающуюся Ксёну.
— Папка, где ты подобрал такую лохушку? — должно быть, в отместку поинтересовалась та, глядя прямо в глаза папкиной спутнице.
— Дочь, как тебе не стыдно?! — возмущенно бросил отец.
Ксёна произнесла подобающую данному случаю фразу, развернулась и зашаталась в сторону плотинки. Отец, нагнав, взял ее за плечо.
— Ксёна, извинись перед Алисой, — тихо сказал он.
— А ты передо мной извинился? Ты перед мамой извинился?! — взвилась Ксёна. Дернула плечом, освобождаясь от отцовой руки, и заплетающимся бегом рванула вниз по Малышева.
— Позвони мне! — крикнул вслед отец.
Ксёна изобразила рукой жест, который можно было истолковать как угодно. Убедившись, что погони не предвидится, Подберезкина перешла на шаг, добрела до скамейки и, пристроившись на ее спинке, снова начала смотреть на текущие и сталкивающиеся льдины. До Женьки оставался час.
Хмель выветривался почти ледяным нордом. Промелькнуло лицо папкиной спутницы. Теперь Ксёна точно знает — эта девица папке не подходит. Имя у нее не то.
...Ветер пробирается под куртку и хозяйничает там. Подберезкина поднимается, спрыгивает со скамейки и, скользя, бредет по тропке, настолько узкой, что нельзя сделать ни шага в сторону — справа и слева караулят сугробы. Ксёна идет как приговоренная, на автопилоте, и очухивается возле засыпанного снегом фонтана, перед церквушкой. Долго стоит, вглядываясь в ее золотой блеск. Но, так и не решившись войти, спешит к Женькиному дому. Обходит его, вычисляя окно. Кажется, вот оно, светит тусклым светом. Ксёна едет на шестой этаж, останавливается перед железной дверью. И, выдохнув, жмет на кнопку звонка.
Слава богу, дверь открыл Женька. Ксёна скрюченными от холода пальцами пыталась расстегнуть молнию. Одноклассник шагнул вперед, но Подберезкина его отстранила.
— Я сама, — сказала она.
Сдернула куртку, сунула ее Женьке и быстро, чтобы не заметила бабка, прошмыгнула в комнату.
— Раздевайся, я чай поставлю, есть будешь? — прочастил одноклассник.
Ксёна кивнула. Протопала к окну и уставилась вниз, на едва освещенную улицу. Внизу неслышно грохотал съежившийся трамвай. Топтались на остановке люди. Теплее не становилось. Подошла к телефону, подняла трубку. Та отозвалась вопросительным гудом. Ксёна набрала номер. В трубке раздалось:
— Охрана слушает.
— Подберезкина можно?
— Девушка, посмотрите на часы! — возмутился грубый голос. И трубку бросили.
Ксёна задумчиво глянула на черную трубку, которую сжимала в руке, спросила:
— Зачем? — и положила ее на рычаг.
...В комнату осторожно вплыл Женька с подносом.
— Ешь, — сказал он, выставляя на стол тарелки.
Ксёна сидела на диване, скрестив ноги и пытаясь унять дрожь. Белая рубашка едва скрывала цветастые трусики. Колготки и платье валялись на стуле.
— Дай халат! — потребовала Ксёна. — Я что, перед тобой голая должна крутиться?
— А где я его возьму?
— Тогда хоть штаны какие-нибудь!
— Может, не такая уж она и стерва? — неуверенно произнес Женька, шаря в одежном шкафу. — Сколько ты ее видела? Пару минут?
— Да я ее насквозь вижу! Всю! И вообще, кто ты такой, чтоб мне указывать? — взвилась Ксёна.
— Дура ты, — помолчав, сказал Женька. — Если бы у меня был отец...
— Иди к моему! Иди к этой чертовой Алиске! — заорала Ксёна. — Ос...тавь...те... ме...ня в по...кое, — всхлипнула она.
— Иди в ванну, умойся, — посоветовал Женька.
— Ага, чтоб опять с твоей бабкой встретиться? — размазывая слезы и успокаиваясь, отозвалась Ксёна.
— Тогда садись, поешь...
— Не могу, честно!
— Надо, Ксёна, — уговаривал Женька. — Ложку за маму, ложку за папу...
— Ложку за тетю Алису, — невесело усмехнулась Подберезкина.
— Хоть за кого, — неожиданно жестко сказал Женька. — Не выйдешь отсюда, пока не съешь.
— Не выйду, — согласилась Ксёна. — Чё мне там делать?
Где — там, она не уточнила. Но Женька понял. Сейчас у нее нет дома. Весь мир — огромный шатающийся вагон. Тот самый, что сошел с рельсов два года назад.
— Женька, чё ты? — подозрительно спросила Ксёна, глядя на одноклассника.
Он повернулся к Подберезкиной. И сказал неестественно возбужденно:
— Чё сегодня творилось! Я уже одевался, вдруг вижу — мать твоя глазами по всем шарит, ищет чего-то. Ну, думаю, сейчас подойдет, о тебе станет расспрашивать. Гляжу — точно, ко мне направилась. Я уж свинтить хотел внаглую, гляжу — папик твой заходит и тоже тебя вычисляет. И тут же тетка заваливает, вся из себя. И тоже крутится, на всех девчонок взглядывает. И тут все трое как друг в друга вперились! И вот тут пошла потеха! — захлебывался Женька.
— Они там глаза друг другу не повыцарапывали? — поинтересовалась Ксёна.
Женька мотнул головой.
— Жаль, — с видимым разочарованием протянула Подберезкина. — Я бы выцарапала.
— Кому? — спросил Женька.
Ксёна промолчала, отвернувшись к окну. Быстро, украдкой, смахнула из уголка глаза слезу. Ну надо ж им было так встретиться — в полуторамиллионном городе! Хотя, нет, все логично. Отец забеспокоился, встретить решил. Оправдаться. И эта, Алиска его, не сговариваясь, подластиться захотела. А мать просто не смогла вырваться днем — начальнику ее плевать на Ксёну; должно быть, не отпустил, а матери терять работу — в облом. Наверняка прямо с работы, запыхавшись, — в школу, как там ее Ксёна поживает, а Ксёна свинтила, и — с концами, «до скорого, мама, ключи у соседки»...
Представила немую сцену и усмехнулась.
— А дальше?
— О тебе спрашивали. Я сказал — не знаю, и свалил.
В дверь постучали. Женька с Ксёной переглянулись. Глаза Подберезкиной заметались по комнате, отыскивая укромный уголок. Не дожидаясь ответа, кто-то тихо приоткрыл дверь.
— Если вы любите друг друга, — прошелестела Женькина бабка дрожащим, должно быть, от волнения, голосом, и стараясь не смотреть на потерянно стоящую посреди комнаты полуодетую Ксёну, — живи здесь, Оксана.
— Ее зовут Ксёна, бабушка, — встрял Женька.
— Не знаю такого имени, — сухо произнесла та. — В наше время таких имен не было.
— Спасибо, я воспользуюсь вашим приглашением, — кротко, едва сдерживая смех, сказала Ксёна. В глазах заплясали веселые лучики.
— А ты, Оксана, почему в школу не пошла? — поинтересовалась бабка.
Ксёна, пряча хитрую улыбку, погладила живот:
— Так это... сами понимаете...
Неожиданно пулей выскочила из комнаты и заперлась в ванной. Пустила воду, пристроилась на чугунный край и заревела во весь голос.

***
— Еще бабка твоя в мою жизнь лезть будет! Мало мне своих проблем! — выговаривала Женьке Подберезкина.
— Может, все-таки вернешься? — спросил он.
— Пока папки дома нет, мне там делать нечего! — отчеканила Ксёна.
— А если он совсем не вернется?
Ксёна подскочила к Женьке и, закрыв глаза, твердыми кулачками замолотила куда попало. Съежившись, он молчал, не пытаясь увернуться от ударов, и только оберегал руками голову. Устав, Ксёна забралась на диван и села, скрестив ноги и подперев ладонями щеки.
— ...Помоги мне по химии, — попросил Женька.
— Это ты для меня, да? — тихо спросила Ксёна. — Чтобы я с ума не сходила?
— Для себя, — отозвался Женька. — И оденься. Совсем ведь замерзнешь. Заболеешь, а мне тебя лечи!
Ксёна покорно обернулась в темно-серую юбку. Застегнула молнию.
— Ну давай, чего у тебя там? — спросила она репетиторским тоном.

Лежали в темноте. На диване — Ксёна, Женька — на полу.
— Думаешь, ты одна такая? — вдруг спросил он хриплым голосом. — Тебе проще. У тебя все живы.
— А у тебя? — спросила Подберезкина.
Женька не ответил. Только поинтересовался:
— Ты знаешь, почему он ушел?
Ксёна помотала головой, не сообразив, что в комнате ночь, и ничего не видно. Но Женька понял и так.
— Не знаешь. Даже не думала. Тогда какого черта тебе его осуждать?
— Она — не для него, — сказала Ксёна.
— Она — не для тебя, — возразил Женька. — Решил он. А не ты.
— Помолчи. Поссоримся, — бросила Ксёна. И отвернулась к стене.

— Опять будешь шарахаться по улицам? — спросил наутро Женька.
— Нет, — ответила Подберезкина. — Мне вчера хватило.
— Закройся, — посоветовал Женька. — А можешь и не закрываться. Она все равно не зайдет.
— Зайдет, я чувствую, — вздохнула Ксёна. — Ну и пусть! Мне уже все по фиг...
...Ксёна в короткой белой рубашке и цветастых трусиках лежала на диване и смотрела в потолок. Как дальше жить, она не знала. В дверь робко постучали.
— Господи! — простонала Ксёна и закатила глаза. — Входите! — крикнула, заворачиваясь в диванную накидку.
Бочком в комнату прошуршала бабка.
— Оксана, чайничек согрелся, пойдем почаевничаем... — робко предложила она.
— Спасибо, я сейчас, — отозвалась Подберезкина. Прикалываться не хотелось.
Когда за бабкой закрылась дверь, Ксёна влезла в темно-серую, с молнией посередине, юбку, подвела ресницы, соорудила отдаленное подобие прически, двинула в ванную и, тщательно вымыв руки, предстала, наконец, перед бабкой.
На кухонном столе ждали Ксёну домашнее печенье, дымящийся чай в кружке в горошек и целая банка клубничного варенья.
Отхлебывая из блюдца, бабка смотрела на Ксёну. «Не такая уж она и старая, — подумала Подберезкина. — Похоже, даже еще и добрая».
— Простите меня, — попросила она. — Я вам врала. И с внуком вашим у меня ничего нет. Просто мне очень плохо...

Ксёна сидит на диване — в Женькиной комнате, в Женькиной рубашке, подперев руками подбородок. Ее плечи вздрагивают, и от этого стриженая Ксёнина головка мелко дрожит. На коленях Подберезкиной лежит бесплатная газета.
— Что случилось? — спрашивает Женька.
Ксёна поднимает на него счастливые, в росинках слез, глаза и протягивает газету, отчеркивая ногтем объявление: «Ксёна! Возвращайся домой, папа вернулся, тебя все ждут!!!»
21 февраля — 3 марта 2000 г.