Безмолвие

 Все на свете имеет отношение к суду.

 Один из самых действенных соблазнов зла – призыв к борьбе.

 Франц Кафка



 Самый заурядный бунт парадоксальным образом выражает стремление к порядку.

 Альбер Камю




I. Снаружи.


Загрубевшие подошвы сапог глухо ударялись о каменистую почву. Неприметного цвета балахоны, облегавшие крепкие тела, колыхал ветер. Несмотря на это, фигуры двигались не спеша, чинно, непоколебимо. Носильщиков было шестеро. Шли молча, без лишних звуков, по очереди перешагивая, если понадобится, крупные валуны. Мелкие камни то и дело отскакивали от ударов обуви и со стуком скатывались в ближайшие щели, ямки, низины. Движения ног заставляли равномерными складками перекатываться длинные, до земли, подолы. Жилистые кисти рук, от долгой натуги посеревшие, крепко сжимали массивные металлические рукояти. Другой рукой каждый носильщик поддерживал первую или подпирал дно громоздкого чёрного ящика, водружённого на плечи. Ящик выглядел большим, туда мог бы поместиться высокий коренастый человек в полный рост, если бы его туда кто-то положил.  Цвет потёртых металлических ручек, прикрепленных по бокам, определить было затруднительно. Видимо, расшатавшись, они нарушали тишину равномерным пронзительным поскрипыванием. Чёрная запылившаяся ткань, которой был обтянут ящик, местами протёрлась до дыр, местами - загрязнилась и залоснилась. Вполне может быть, что ящик повидал немало и пользовались им ни единожды. 


Шагах в десяти позади носильщиков двигалась ещё одна фигура, внешне почти ничем не отличавшаяся от шести предыдущих. Разве что, примечателен был предмет, напоминавший керосиновый фонарь, который идущий держал в руке за кованое кольцо сверху. Стёкла фонаря с четырёх сторон отливали тусклой желтизной. Балахон этого персонажа, исполнявшего, кажется, в процессии главную роль, шит был, как и у остальных, - из грубой парусины.  Поступь у него была такая же уверенная, чёткая и, в то же время,  - размеренная. Голова утопала где-то  глубоко в капюшоне, так что наружу выглядывало не лицо, а – чёрное пространство; силуэт лица был неразличим, контуры – неопределенны.


Фигуры, их походка, и даже выражение их лиц, недоступных взору, были настолько невозмутимы, целенаправленны, что, казалось, сам неотвратимый порядок вещей движется их ногами. Каждая деталь, каждый мельчайший их жест были лишены живости, несли в себе отголосок какого-то недоступного  и неумолимого значения, исключавшего любую возможность спонтанного порыва. Эта грубая, от шага к шагу, целенаправленность, которой совершенно чужды эмоции, могла даже показаться пугающей, более того – ужаснуть.

 

II. Изнутри.


«Отвратительная жуткая тьма, отвратительная изнуряющая неизвестность!» Лежащего целиком объял немой ужас, он не мог объяснить и уж тем более – принять происходящее. Хаотично, поражая убийственной ясностью и остротой, мелькали мысли: «Необходимо вырваться, восстать против происходящей со мной нелепости, оттолкнуть её от себя. Это противоестественно! Я не приемлю, нет!» Человек начал биться ногами и руками изо всех сил. Он вложил всю глубину своего отчаяния в попытку разомкнуть кольцо этой жестокой бессмыслицы… Удары его гасли в чём-то  мягком, вязком и, вероятно, поглощенные внутренней поверхностью, даже не приводили к дополнительной качке или движениям ящика. Спустя какое-то время он выдохся, сопрел, дышать стало тяжелее, кислорода в ящике было не так много. Сердце, казалось, было готово выпрыгнуть из груди. Лежащий переживал минуты, которые он бы не сумел ни пересказать, ни даже выразить. Мука была столь остра и болезненна, что он вновь с криком и остервенением изо всей мочи упёрся коленями и ладонями в верхнюю стенку ящика. Это был предел… предел всего, что только может испытать живая душа. Наконец, руки в бессилии опустились, ударившись о мягкую  поверхность, и человек снова ощутил размеренное покачивание ящика. Казалось, вся агония его напряжения ничуть не повлияла на происходящее…


 Теперь лежащий впал в оцепенение. Это было невыносимо, но он никак не мог повлиять на свою участь. Оставайся даже он невозмутимым, он  не смог бы и предположить удовлетворительных, мало-мальски ясных объяснений и этому ящику, и этому мерзкому, подлому, поглощающему усилия и звук покрытию; этому тошнотворному покачиванию, жуткому – как будто холодный клинок медленно вдавливают в тело…


«Смириться, - шептал человек, - да, смириться. Ничего нельзя изменить, я затаюсь, я сделал всё, что мог… Я буду просто лежать здесь и ждать, мне больше ничего не остаётся…» Он продолжал ощущать равномерное покачивание, в голове хаотично путались какие-то воспоминания и мысли, звучали знакомые мелодии, возникали лица, которые он помнил… Ощущение ужаса постепенно притуплялось, и лежащему нравилось это возникающее бесчувствие, ничего не могло быть отраднее. Он бы всё отдал за то, чтобы ничего не чувствовать и не ощущать вовсе. Сердце его ещё временами натужно вздрагивало, слух реагировал на скрип, доносившийся снаружи; но, кажется, он привыкал…


Сознание его прояснялось, он мысленно отделялся от этого абсурда, он начинал воспринимать его, как нечто объективное, от него не зависящее. Это был последний способ сохранить в себе хоть крупицу здравого рассудка и жизнь. Пытаясь успокоиться, он стал слегка покачиваться из стороны в сторону и рассуждать, говорить с собой:


«Бунт,… смирение,… - какие глупости, тщета… Как недалеки и неглубоки бываем ещё мы, люди, в своих прозрениях и порывах! Эта великая, невозмутимая данность, для которой невозможно подыскать приемлемого разъяснения и адекватной реакции, не предполагает моей реакции в принципе: ни смирения, ни неприятия,  ни, даже, - безразличия. Это данность безлична и любой мой ей ответ или эмоциональный диалог с ней, любое моё к ней отношение будет ещё большей нелепостью, чем она сама… Как я до сих пор не понимал этого?!»


Он продолжал лежать, повернув набок голову. Безразличие, бесчувствие – единственное, что сейчас его интересовало, единственное,  что представлялось достойной целью…



III. Разъяснение.



Почва под ногами становилась вязкой, камней и глины больше не попадалось, массивная обувь носильщиков ступала по черной мягкой земле, шмотами грязи облеплявшей грубые сапоги. Но процессия продолжала двигаться, шаги не теряли своего напора…


Спустя какое-то время глухим, с хрипотцой, голосом фигура с фонарём скомандовала носильщикам остановиться и опустить ящик на землю. Равномерными чёткими движениями, под скрип металлических рукоятей, носильщики установили ящик в лоно податливой чёрной земли.

 
- Приступайте! - скомандовал державший тусклое керосиновое светило… Носильщики отошли на небольшое расстояние от ящика, подобрали лежавшие на земле лопаты и начали копать.

- Да, кто-нибудь, отворите гроб! Я хочу убедиться, что лежащий мёртв и справедливость наших действий не  подлежит сомнению…

Один из бригады в  балахонах, воткнув лопату в землю, отделился и подошёл к ящику. Наклонившись, он отпер со щелчками крепкие металлические  защёлки по бокам и отворил массивную крышку, испустившую глухой треск.


Яркий, по сравнению с темнотой запертого ящика, свет ослепил глаза лежавшего; ноздри его жадно сопя, захватывали свежий воздух. Он медленно поднёс руки к лицу, потом начал потихоньку садиться, оперевшись о края ящика… Носильщик, исполнив указание, пошагал в сторону копавших и немедленно к ним присоединился. Сев, находящийся в ящике начал привыкать к свету и разглядел возвышавшуюся рядом фигуру с фонарём. Он несколько оживился и тут же залепетал:

- Как я рад! Это какая-то ошибка… Послушайте,  это какая-то ошибка! Какое счастье, что вы додумались открыть…  Я уже не надеялся… Я ЖИВОЙ, ЖИ-ВО-ОЙ, - истерически со слезами захохотал сидящий…

Ответа не последовало, руководитель процессии, как будто ждал, когда человек успокоится. Тот поначалу не унимался, потом, оторопевший от молчания фигуры в балахоне, прекратил говорить и, всхлипывая, стал всматриваться в чёрное пространство под балахоном.

- Ты мёртв! – раздался глухой голос управляющего. - И ко всеобщему облегчению, это не подлежит теперь никакому сомнению.

- То-о е-е-сть ка-ак – мёртв?! Вы рехнулись?! – и сидевший встал, выскочил из  ящика и задвигал руками и ногами, демонстрируя то, что он жив; глаза его одновременно с непониманием и надеждой смотрели на управляющего. - Я жив! Смотрите, я двигаюсь, я…. Я говорю, в конце концов, ведь не  слепы же вы?! Ведь только живой может говорить и двигаться!

- Твои суждения необъективны. Всем нам и мне, как управляющему, совершенно ясно, что ты мёртв. Этот факт не подлежит пересмотру и обсуждению…

Человек взывающим жестом протянул руки, перестал двигаться и окоченел, выпучив глаза:
- Но, но ка-ак?! Не-ет! Нет! Вы не по-оня-яли…
- Я как раз всё прекрасно понимаю. Это ты, вероятно, ещё не до конца осознал происходящее… Объективность наших и моих, в частности, суждений несомненна. Лучше послушай меня! Первое, происходящее с тобой совершенно очевидно, в чём всякий мало-мальски вменяемый не усомнился бы ни на  секунду. Второе, справедливость наших действий не подлежит обжалованию ввиду ясности происходящего. Третье,  похороним мы тебя здесь, потому что мертвому нет  места среди живых, и не должно, чтобы мертвец здесь бродил  и смущал своим видом. Четвёртое, вести себя адекватно в твоих же интересах, ведь не хочешь же ты, помимо прочего, ещё и опорочить себя непониманием и непризнанием справедливости и очевидности?! Это было бы в высшей степени глупо и преступно. И, - пятое, -  похороним мы тебя без гроба, ввиду необходимости и обстоятельств, иначе не в чем будет переносить других мертвецов…


Вставший из ящика истошно закричал: «Не-е-е-ет!» - и бросился наутёк, продолжая вопить: «Это не-ле-по-о! Не-е-е-ет! Они все сумасшедшие!»


Мгновенно двое носильщиков бросили лопаты и огромными размашистыми шагами настигли беглеца. Они схватили его под руки и силой повели назад… Беглец трепыхался, бился и орал, однако носильщики обладали чрезвычайной силой и крепостью, так что все его  усилия остались бесполезными и он повис, волоча ноги по земле.


- Несговорчивые же нынче пошли мертвецы! – прошептал в сторону руководитель. - Эй, несите его обратно и держите крепче!

Таща беглеца за руки, носильщики приволокли его к ящику и повернули лицом к фигуре с фонарём.

- Я же говорил, что твоё сопротивление может только усложнить дело и отнять лишнее время у сил абсолютно беспристрастных и объективных. К тому же, - в сущности - никакого сопротивления и быть не может… У тебя нет никаких оснований не доверять нам…- он повернул голову к копавшим, – Скоро там у вас?!

Не отрываясь от лопаты, один из носильщиков проговорил:
- Ещё минут десять, господин управляющий, не больше!

Человек, которого удерживали, конвульсивно вздрагивал и, казалось, уже ни на что не реагировал.

- Придётся нам ещё потолковать… - проговорил управляющий, обращаясь к беглецу. - Ты совершенно напрасно сомневаешься в том, в чём сомневаться не стоит…

- Чёрт! Вы меня хотите закопать заживо, а я ещё, может, и помогать вам должен, и доверять вам, и соглашаться с вашими доводами?!

- Неужели ты думаешь, что обратное имело бы хоть какой-то вес и нужные для тебя последствия?!

- А если вы меня зароете живым, - это будет иметь «нужные» для меня последствия?! Вы все сумасшедшие! Все семеро!

- Любые последствия наших действий будут для тебя полезней тех глупых мыслей, что ты смеешь высказывать…

- Я двигаюсь, я дышу, - по-вашему, - это не аргумент?! Я же говорю: я живой!

- Жи-во-й…- глухо захохотал управляющий. - Не  нужны тут никакие аргументы и доказательства, довольно одного компетентного взгляда и мнения, каковое каждый из нас уже составил… Да и все твои нелепые аргументы и попытки больше свидетельствуют о нашей правоте, нежели о чём-то бы ни было,… ну, разве что, - о твоей недалёкости и дерзости, которая, не находись мы в таких обстоятельствах, без сомнения  заставила бы нас отреагировать соответствующим образом…

- Вы решили, что если в ваших руках власть, то уж и любые факты, и аргументы будут на вашей стороне?! Это несправедливо! Это бред!

- Вот именно, - бред! Бред в том, что ты всё ещё сомневаешься в очевидном; а о справедливости таким людям, как ты, уместней было бы не заикаться вовсе… Тебе и так уже позволили сверх того, что должно. И если  ты и вправду был бы жив, боюсь, ты едва ли смог хоть как-то оправдать своё сомнительное положение.


Опустив голову, беглец жутко захохотал, искажая лицо гримасами, дико всхлипывая и взвизгивая. Хохот его то становился громче, то вновь неожиданно стихал… И было в этой позе, в этих жестах, в то и дело закатывающихся глазах, в этом смехе что-то настолько глубоко трагичное, почти невменяемое, настолько нелепое и, одновременно, - очевидное, что смех этот не мог прекратиться... Было в нём что-то, о чём лучше молчать, ведь слова были бы бессильны…



IV. Торжество.


- Готово, господин управляющий! – отрывисто выкрикнул один из носильщиков.

Человек, которого собирались похоронить, продолжал хохотать. Руководитель сделал короткий жест копальщикам, приподняв руку, и они выстроились по периметру вырытой ямы, держа лопаты перед собой…

- И последнее, - торжественно заговорил управляющий, - Я надеюсь, ты осознаёшь, какая это для тебя честь – получить подобное предложение и понимаешь сопряжённую с ним ответственность. Мы тебе настоятельно рекомендуем, - хотя, естественно, твой отказ ничего не изменит и, конечно, не мог бы изменить, -  признать безусловную справедливость и несомненную закономерность наших действий. Тем самым ты имеешь возможность засвидетельствовать и подтвердить ту вероятность, что ты хотя бы в самой ничтожной степени достоин соприкасаться с такими непреложными истинами как очевидность, справедливость, объективность, - в нашем лице. Одним словом – с чем-то по-настоящему фундаментальным и вечным, независящим от предположений, пересудов и домыслов.


Чернота испытующе взирала на обречённого из-под балахона управляющего. Человек, захлёбываясь, несколько раз громко всхлипнул и замолчал, словно булаву на цепи, - свесил потяжелевшую голову. Шли секунды ожидания. Человек ничего не отвечал и всем телом замер. В мыслях его последний раз прорисовывались и проявлялись какие-то отголоски трезвых и чётких суждений, стройно выделявшихся на фоне сумбура и помешательства внутреннего естества: «Нет. Нет. Я не стану отвечать. Эта данность глуха и слепа по отношению ко мне; я отплачу ей тем же. Ни яростные крики и ни кроткий взор не могут  иметь хоть какой-то вес – нет! И то, и другое эта «справедливая закономерность» обратит в свою пользу. Это всегда было одним из её непреложных правил. Нет, я не стану играть в эти жестокие и безумные игры; я не буду играть по их правилам, ТЕМ БОЛЕЕ, ЧТО САМИ ОНИ ОСВОБОЖДЕНЫ ОТ НЕОБХОДИМОСТИ ОТВЕЧАТЬ ЗА ПРОИЗВОЛ СОБСТВЕННОЙ ВЛАСТИ. Нет, – я отвечу нелепостью на нелепость, безмолвием – на безмолвие, диким яростным смехом – на то, что в сущности и было бы достойно смеха, не имей оно столько власти, власти трагичной для осознающего её суть. БЕЗМОЛВИЕ – всё, что мне осталось… Единственная возможность не позволить такой реальности навязать постыдный для человека диалог с собой. Единственное средство оградить последнее, что осталось, – и  без того уже растоптанное человеческое достоинство и помрачённый рассудок от её холодного вандализма. Единственно возможная попытка отстоять последний рубеж и оплот минимальной исчезающей независимости. Единственный способ, находясь под её властью, - не признавать справедливости и объективности этой власти; последнее средство хоть в оставшиеся мгновения возвыситься над ней и выразить своё презрение… Но они и это обернут на пользу себе, иначе и быть не может. Они и моё безмолвие обратят в своё торжество. Тогда, тем более, безмолвие – самое достойное, что только я мог бы предпринять…»


Человек поднял голову и беспристрастным взглядом, взглядом существа, которому вскоре уже нечего будет терять, обмерил управляющего, вперился в чёрное пространство, которое не удостаивало человека даже проявлением своих черт, - черт того «ВЕЧНОГО», о котором вёл речь управляющий. Так и замерли: с одной стороны -  чёрная, холодная,  неидентифицируемая  и всемогущая мгла под балахоном, с другой – смотрящий и безмолвствующий человек в последние, полные отчаяния, секунды своей жизни.


- Заканчивайте! - махнул в сторону могилы управляющий и отвернулся.

Носильщики поволокли человека к месту его захоронения. Подтащив его к яме, они толкнули обречённого туда, тут же подхватили лопаты и начали забрасывать могилу землёй. Другие четверо, стоявшие по периметру стали делать тоже самое, то поворачиваясь к  кучам с землёй и цепляя её лопатой, то – к могиле, сваливая грунт с массивных плоских клинков.


Человек лежал на дне. Не двигаясь, прямо, ничем не демонстрируя своё участие в происходящем, замкнувшись в своём безмолвии. Тяжёлый грунт больно ударял его по телу, бил прямо в лицо, засыпался в ноздри и глаза, неподъёмным и беспощадным прессом вдавливал. Дышать становилось всё сложнее и сложнее, шевелиться было уже невозможно, проглядывавший поначалу свет сменила земля, чёрная и тяжёлая…


Забросав могилу, носильщики положили лопаты и отошли.  Один из них вернулся и воткнул ветвь, чтобы не спутать места, использованные для захоронения, с землёй ещё для этого пригодной. Они дружно подхватили гроб, как раньше, - размеренно двинулись в обратном направлении. Управляющий шагал сзади и, вздохнув с облегчением, произнёс: «Ну, наконец-то, – торжество жизни!»