Глава 20. Тяжелая ноша

Отвезя жену домой, Володя первым делом поехал на работу, но не к себе, а к Громову. У больных был тихий час. Серегины коллеги-терапевты в ординаторской лениво обсуждали какую-то статью в новом журнале, Громов разбирал истории болезни, когда в дверях возник Кораблев. Он поздоровался за руку со всеми по очереди и с последним, чуть помедлив, – с Громовым. Им обоим было страшно неловко, и жать руки совершенно не хотелось, но так было надо – для отвода глаз.

– У тебя же отгул! – напомнил Серега, чтобы что-то сказать.

– Соскучился, – отозвался Володя и головой показал в сторону двери: «Выйдем!»

Громов достал из кармана пачку сигарет и вопросительным кивком предложил Кораблеву, но тот жестом показал, что курить не будет. Выйдя из кабинета, Володя огляделся. В коридоре никого не было. Громов закрыл за собою дверь, Володя сразу развернулся к нему.

– Вы планируете продолжение? – тихо спросил он, прямо глядя в глаза Сереге.

Громов вначале, не мигая, смотрел на Кораблева, потом все лицо его опустилось – брови, щеки, уголки губ. Он плотно закрыл глаза и сжал зубы. Несколько секунд он не дышал. Кораблев ждал. Наконец, Серега открыл глаза.

– Нет, – глухо сказал он, не поднимая взгляда.

Кораблев коротко вздохнул, едва заметно шевельнув челюстью, отвернулся, сунул руки в карманы и стремительно зашагал к выходу. А Громов еще долго стоял наедине со своей тоской, пока из двери соседней с ординаторской палаты не выползла в коридор отечная бабушка в пестром халате.


Прошло чуть больше недели. До конца рабочего дня оставалось минут десять. В отделение торакальной хирургии бодрым упругим шагом вошел Громов. Руку его оттягивал белый пакет.

Доктор поздоровался с повстречавшейся ему медсестрой, демонстративно оглянулся вслед ее стройным ножкам, чем вызвал одобрительную ухмылку отдыхавшего на коридорной лавочке седенького пациента. У дверей с надписью «Зам. зав. отделением, к. м. н. В.Н. Кораблев» Сережа остановился, выдохнул и перекрестился, глядя себе под ноги. Потом он громко постучал, резко открыл дверь, дважды подчеркнуто старательно шаркнул ногами о пол, делая вид, что вытирает их, вошел в кабинет и запер за собой замок.

Кораблев стоял между окном и своим столом, скрестив руки и глядя на кленовую больничную аллею. Он обернулся на стук. Приход Громова не вызвал на его лице никаких видимых эмоций.

Громов подошел к журнальному столу рядом с Кораблевым, вынул из пакета и поставил на стол бутылку коньяка, выложил лимон, вакуумные упаковки с оливками, копчеными кольцами кальмара, нарезками балыка, форели и осетрины. Произведя эти манипуляции в скорбной тишине, он сложил освободившийся пакет вдвое, постелил его на пол и встал на него коленями. Сняв с головы белую шапочку-колпак, он покорно склонил перед Кораблевым свои вихры.

Володя взял бутылку, изучил на ней этикетку, потом охватил ее, как гранату, за горлышко правой рукой и примерил к громовской голове. Тот закрыл глаза. Володя замахнулся бутылкой и остановил ее в миллиметре от черепа Громова. Тот, не открывая глаз, шумно вздохнул, а Володя спокойно поставил бутылку обратно на стол и пошел к шкафу за старинными гранеными рюмками.

– А лимон почему не в вакуумной упаковке? – хмуро поинтересовался он.

– Если бы все были так умны, как ты, Владимир Николаевич, то, наверное, додумались бы… – проговорил Громов, встал с колен и направился мыть лимон к раковине.

Они сели в кресла у стены большого и прохладного кораблевского кабинета, разделенные журнальным столиком. Скрывая друг от друга голодную радость от предвкушения маленького пира, они открыли упаковки, нарезали лимон. Володя налил коньяк в рюмки, поднял свою, кивнул Громову и опрокинул коньяк в рот. Сережа проделал то же. В молчании они проглотили по дольке лимона, с аппетитом закусили рыбой, кальмарами и мясом, сочно похрустели оливками. Громов налил по второй полной «генеральской» рюмке. Доктора сосредоточенно повторили алкогольно-закусочную процедуру. Кораблев налил по третьей. Когда была съедена почти вся еда, кроме лимона, Володя, наконец, отложил вилку, откинулся в кресле, вздохнул, помял руками закрытые глаза и расправил плечи, отведя руки за голову.

– Наливай, – скомандовал он Сереге.

Тот послушно разлил коньяк.

– Вот скажи мне, Громов, сколько у тебя всего было женщин? – спросил Володя, открыв глаза и уставив ленивый, но все еще строгий взгляд на Громова.

– Может сначала выпьем?

– Ладно. Выпьем, – согласился Володя и взялся за свой коньяк.

– За женщин! – предложил Сережа, качнув рюмкой в сторону Кораблева.

– Как дам тебе сейчас! Не провоцируй, – спокойно проговорил Володя, едва, впрочем, удержавшись, чтоб не хмыкнуть, и проглотил коньяк. – Итак, господин Громов... Далее, пожалуйста, – не отвлекайся. Давай, выкладывай доктору, сколько у тебя всего было женщин?

– Сто пятьдесят три.

– Сколько? Врешь! – Володя даже поперхнулся лимонным соком. – По моим подсчетам должно было быть около тридцати… максимум – сорок!

– Не-ет, дорогой доктор! С математикой у тебя по-прежнему туго. Всё именно так. Ровно сто пятьдесят три!

– Извините… Простите… Не могу не уточнить… Сто пятьдесят три – это с Анной Андреевной Кораблевой – или без? – зачастил Володя, ловя взгляд Громова.

– Да-да, Владимир Николаевич, угадал. Увы! Сто пятьдесят вторая и третья – это наши с тобой благоверные… – улыбнулся Сережа, потупясь.

– Нет, прости, я не понимаю, – после недолгого стопора снова оживился Кораблев. – Как это можно было столько насобирать? Где? Как это все можно уговорить?

– Ну смотри. Наше общежитие, Анино. Общежитие, которое в ординатуре было. А уж когда квартиру стал снимать... Пациентки симпатичные, студентки, сам помнишь.

– И – черт тебя дери!.. – как же ты с такой биографией имел наглость сунуться к Ане? Какое вообще ты имел право на нее? После всего этого?! – Володя даже вскочил со своего кресла и стал нервно вышагивать от одной стены к другой, злобно позыркивая на Громова.

– Имел, Володенька… И ты прекрасно знаешь, что имел! Это полное мое право называется словом «любовь»!

– Как ты можешь, как ты смеешь говорить о любви к ней, когда ты изменял ей с полутора сотнями других женщин? – упрекнул Кораблев, тряся пальцем в пространстве.

– Да это им, им я изменял с ней!.. – прокричал ему в ответ Серега и насупился. – Да, Кораблев, да! Я пришел к тебе сегодня сказать все – и умереть от твоей руки.

Володя подошел к столу, налил себе и Громову коньяка, проглотил свой одним глотком и глухо сказал, садясь обратно в кресло:

– Говори и умри. Хотя я догадываюсь, что ты мне скажешь.

– Конечно догадываешься. Многие из них даже обижались, что я не смотрю на них, когда…

– Не продолжай. Умри лучше сразу, – брезгливо поморщился Володя.

Они надолго замолчали. Кораблев сидел в своем кресле с каменным лицом, закрыв глаза и пошевеливая желваками. Громов сидел ссутуленный, безвольно свесив руки с подлокотников.

– Как ты можешь выносить эту пытку, Громов? Поделись секретом. Я ведь всегда восхищался этой твоей кротостью. Даже странно, что ты сорвался, когда уже, можно сказать, старость на носу.

– Не знаю… Правда, не знаю. Давай еще выпьем – может прояснится. Оттого и, наверное, так много их было… Я как алкоголик, проблему спиртом заливающий, все заливал и заливал, – рассуждал он, потряхивая опустевшей бутылкой над полными рюмками. – А проблема – вот она, красавица, всегда рядом! Сразу надо было рвать, в Калинин поступать за Миляевой… А ведь все ты, Кораблев, ты! За тебя!

Серега торжественно поднял рюмку, навязчиво дождался Кораблева, чокнулся с ним, наконец, и удовлетворенно выпил, уже не залпом, а разделив в перерыве лимончиком.

– Что это ты мое честное имя решил склонять? – проворчал Володя, закусывая балыком и пододвигая Громову последний кусок вместе с упаковкой.

– Так это же ты меня все время за собой тянешь, пасешь меня. Вот скажи, Кораблев, зачем я тебе?

– Да сам не знаю… – неожиданно даже для себя согласился Володя с тем, что он тянет Громова. – С тобой не скучно…

– Да? Что вы говорите! А может у тебя просто комплекс вины, а, Владимир Николаевич? Жизнь мою сломал – вот и чувствуешь теперь ответственность за инвалида! – зло хохотнул Серега.

– Ну… И это, наверное, тоже…

Теперь уже Громов вскочил со своего кресла и забегал по комнате.

– И ты вот так – цинично – говоришь мне об этом?

Речь Сереги стала медленнее, а движения – размашистее.

– Громов, ты уже захмелел! Это же ты цинично говоришь! – заметил Кораблев, помолчал и, улыбнувшись, добавил: – Я об этом гораздо интеллигентнее в своих мыслях формурли... мулирую…

Володя мысленно чертыхнулся, что язык подвел его в такой пафосный момент. Сережа встал напротив него, сунув кулаки в карманы халата.

– Ишь, «формурлирует» он... Ну что ж, один-один, – хмуро констатировал он. – Только я думал, что ты мне друг.

– Какой-то счет у тебя странный… Хм!.. Я-то? Друг!.. А кто ж еще? А ты, извини за напоминание, ты мне после твоего загула с моей женой – кто? Друг? Ты вот коньяк, небось, купленный, не дареный, принес, рыбы наловил… А? Ты ко мне как кто пришел?

– Как друг, – пробурчал Громов.

– А зачем пришел? – допытывался Кораблев.

– Прощения просить.

– Ну так проси!

Кораблев тоже встал. Они постояли друг напротив друга, поизмеряли друг друга уничтожающими взглядами, выпячивая челюсти и раздувая ноздри коньячным выхлопом. Наконец, Серега, вытащив из кармана мятую белую шапочку, нахлобучил ее на голову, отступил на шаг, стянул ее снова и, зловеще вытаращив глаза, с широким поклоном произнес:

– Виноваты буде, боярин…  Шибко боярыня твоя «красотою лепа», не устоял-с. Смилуйтесь, прощевайте окаянного!

– Встань, греховодник! – протрубил Кораблев. – Иди и больше не греши!

– Иду, боярин! – зло ответил Громов и распрямился. – И ты тоже – знаешь куда иди?

– Ну и куда? – грозно переспросил Кораблев.

По пьяному лицу Громова невозможно было прочесть его мысли. Пьяный Кораблев в свою очередь тоже держал лицо каменным.

– Иди, коньяк из своего шкафа достань. Я знаю, у тебя еще есть, – ответил Сережа ровным, будничным голосом.

– Мы с тобой и так уже за двадцать минут в свои голодные желудки залили достаточно, чтобы жены на порог не пустили, – резонно заметил Володя, тоже успокаиваясь.

– Здесь заночуем. Песни орать будем, подеремся…

Володя ухмыльнулся и полез в шкаф.

– Да, последнее, конечно, не помешало бы… Да уже как-то лень, разморило… – честно признался он, нащупывая за посудой в шкафу начатую пару месяцев назад вместе с Громовым бутылку.

– Старый ты стал, профессор! – ехидно заметил Серега, усаживаясь обратно в кресло.

– Ничего-ничего! Я тебе еще припомню! Это дело надо осмысленно, без анестезии делать.

– Давай, плесни. Это та самая анестезия? Которую мы перед отпуском откупорили?

– Она. Но твоя, конечно, тоже хороша была… Закуски только мало.

– Ишь, проглот какой, аристократ!.. Вон тебе вода в кране – закуска! Отвык уже?

– Никогда, к вашему, Сергей Андреевич, сведению, водой не закусывал!

– М-м, это я тебя с собой, наверное, перепутал. Извини, – буркнул доктор Громов, по-братски разрезая последний кусочек форели пополам.


На следующий день Сережа зашел за Володей на обед, и расползшиеся было слухи о том, что они в отпуске насмерть разругались, постепенно сошли на нет. Друзья, не сговариваясь, начали зачем-то злее цеплять Борейко и ее подругу стоматологшу, на что те в свою очередь сколотили свою команду солидарных с ними дам-острячек. Пересказ забавных пикировок «девочек» с «мальчиками» (между прочим укрепившими свой состав еще и анестезиологом Колей, известным циником и любителем черного юмора) стал приятным дополнением к набору обычных мирных сплетен клиники. Громов же с Кораблевым в этих баталиях наперебой старались перещеголять друг друга в ироничности мизогинических ребусов.

Так они скоротали первый, самый тяжелый их месяц после курорта. Каждый из них носил свою беду внутри себя. Аня и Володя ночевали в разных комнатах: Аня попросила тайм-аут.


Однажды Володя не вытерпел – и в конце дня набрал служебный номер Громова, попросив его прийти к нему.

Кораблев закрыл на оборот замка дверь своего кабинета. Громов, предчувствуя очередной разговор про любимые мозоли, вздохнув, послушно сел в кресло. Володя подошел к окну поковырять ногтем скол краски на подоконнике. Эта дурная привычка появилась у него совсем недавно, но от усердных его упражнений подоконник в короткое время стал выглядеть настолько неприлично, что Кораблев уже получил замечание от убирающей в его кабинете санитарки.

– А что, коньяка сегодня не будет? – лукаво напомнил Сережа.

– Нет. Хватит. А то совсем сопьемся… – ответил Володя, собрал в ладонь крошки краски и отнес их в мусорку. – Итак, к делу, – сказал он, выдохнув, и присел на край своего кресла. – Мы договорились с Аней, что не будем обсуждать эту тему. Но мне очень важно понять одну вещь, и значит, я должен узнать ее от тебя… Ух, тяжело… – покачал он головой. – В общем, я проанализировал… Не могли же вы, стоило мне только улететь, как в песне – тут же «стянуть трусы и воскликнуть ура»?..

– Ну почему же? – вставил Сережа.

– Потому что, Громов, я знаю ее двадцать, а тебя – тридцать лет! – строго оборвал Володя шутливый тон и продолжил, чеканя слова. – Я уверен: вы оба, думая тогда о возможности близости между вами, как разумные и порядочные люди наверняка склонялись к варианту «скорее нет». Но раз все-таки вышло «да»… Значит, между вами должно было что-то случиться. Что-то стало триггером для вашей измены. Мне нужно это понять, чтобы оправдать – или убить вас. Я замучился в догадках. Пожалуйста, что? Что произошло?

Хотя Кораблев говорил ровным голосом, тщательно скрывая свое волнение, пальцы его, сведенные «домиком», заметно подрагивали.

Громов сполз в своем кресле по диагонали и закрыл глаза рукой.

– Да. Ты как всегда прав. Случилось. – Он помолчал. – Аня упала в обморок. Я приводил ее в чувство – и мы оказались слишком близко, чтобы успеть осознать…

– В обморок? – изумленно воскликнул Володя. – Отчего?

– Тепловой удар, – не сразу ответил Сережа. – Мы вернулись после прогулки, она потеряла сознание в коридоре. Я занес ее в свой номер...

– Подожди, как это возможно? А сколько градусов было?

– Тридцать, тридцать два… Не помню.

– Странно. Очень странно.

Володя встал, запустил руки в карманы и, тихо приговаривая «очень странно», замер, глядя в окно.

– Странно… – наконец, сказал он твердо, повернувшись к Сереге. – Она и не такую жару нормально переносит. А потом, Громов! У нас с тобой вроде как мало-мальски медицинское образование есть, и я не хуже тебя догадываюсь, как должен чувствовать себя человек после теплового удара. Не думаю, что первой мыслью будет – заняться любовью… Так что либо ты врешь, либо она с этим фальшивым обмороком обвела тебя вокруг пальца! Либо ты ее, бедную, с тошнотой и больной головой – изнасиловал.

Громов возмущенно фыркнул в своем углу и даже поднял руку от глаз.

– С ума сошел?!

– Значит ты сейчас делаешь из меня дурака. Или она из тебя дурака сделала!

Сережа погрузился в угрюмое молчание. Челюсти его были стиснуты. Володя, не отрываясь, смотрел на него.

– Аня ни при чем. Она вообще абсолютная умница, держалась до последнего. И если бы не этот обморок, ничего бы не было…

– Громов! – с упреком напомнил Володя.

– Успокойся, Кораблев, я не делаю из тебя дурака. Все было как я сказал… Только сознание она потеряла… не от жары…

– Тогда от чего же?

– Тебе это сильно не понравится, – стал тянуть время Сережа.

– Как ты можешь догадаться, мне вообще – все это – сильно не нравится. Ну?

Громов молчал. В голове у него шумело, в груди колотило.

– Ну же! – не отставал Кораблев.

– Как потом оказалось… от перевозбуждения, – медленно выговорил Сережа.

Володя, забыв, как делается вдох, подавился воздухом. Продолжая неотрывно смотреть на красного Громова, он машинально расстегнул пуговицы своего халата, потом, наконец, нащупал душившую его под горлом пуговицу рубашки.

– Итак. Она потеряла сознание от желания близости с тобой? – еще раз уточнил он после того, как раздышался.

Сережа не сразу разомкнул губы, чтобы сказать «да», но не смог. Он сам был сейчас на волосок от обморока. Вместо ответа он только приподнял пальцы от лица и снова опустил их на плотно сжатые веки.

– Круто! – резюмировал Володя.

– Издеваешься? – кое-как отреагировал Сережа.

– Завидую, – честно ответил Кораблев и пошел мерить шагами кабинет. – Да уж… От меня она в обморок не падала. Хм! – он дошел до двери. – Ну вы даете! Ты, помнится, от ревности так однажды хлопнулся. А она теперь, оказывается, – от…

Кораблев запнулся, расстегнул еще одну пуговицу на рубашке и снова зашагал, отдуваясь и посмеиваясь. Сережу начало отпускать. Он выполз из угла кресла и сел чуть поудобнее. Володя, сделав два круга почета, вернулся к Громову и встал напротив него.

– Спасибо, – сказал он. – Ты вернул мне друга.

Громов несколько секунд удивленно глядел на Кораблева, потом помрачнел и опустил глаза.

– Друга, который сдал твою жену? – глухо напомнил он.

Володя длинными и медленными шагами продолжил свой променад по кабинету – в расстегнутом халате, с руками в карманах брюк. В раскачивании белых пол его халата Громов уловил что-то величавое. «Ишь ты, ангел-Кораблев!» – подумал он.

– Жена – натура сложная, впечатлительная, – по-профессорски излагал тот. – Ее-то с ее сентиментальностью – как раз проще понять. Кроме того, мы с тобой прекрасно знаем. Ты никогда не был только другом для нее. И чего уж там… – Он стал дирижировать, широко размахивая рукой. – Я, конечно, с самого начала понимал, во что ввязываюсь. Я знал, что однажды это должно случиться. И ты знал. Ты предупредил меня когда-то, что однажды я зазеваюсь, и я понял, что так и будет… Да, точно, я вспомнил! Это ведь было все в тот же день, когда мы оба чуть не сдохли от ревности!

Кораблев остановился и его прорвало нервным хохотом. Сережа тяжело дышал в побелевшие костяшки кулака.

– Почему оба? Я что-то упустил? – спросил он.

– Извини. Я тогда забыл тебе отчет распечатать, как эта скромница меня встретила. И это после первой-то ночи!.. Не поверишь: рассказом, как бедненький Сереженька, оказывается, распереживался!

Громов тихо простонал в кулак.

– Жена… Жена-то опомнилась, вернулась, – продолжил Володя, снова замахав мимо Сережи своими белыми крыльями. – Жену всегда проще оправдать… Хотя… Теперь вот – даже и не знаю! – снова рассмеялся Кораблев. – Так размечтаться, чтоб до обморока? Эх! Ей богу, Громов, завидую тебе. После того, что узнал, – в сто раз сильнее завидую!

– Чему завидовать? – вставил было Сережа.

– Подожди, не перебивай, – остановил его разошедшийся Кораблев. Со своей необычно размашистой жестикуляцией он был похож на пьяного. – Ты, друг мой, хорошо-о сейчас отыгрался. Ты даже не представляешь, насколько хорошо! Вот смотри, даже если не брать в расчет обморок. Ты ведь по сравнению со мной, считай, в сто пятьдесят раз более опытный любовник, и наверняка… – Володя остановился, хмыкнул и, потирая кулаком под носом, секунды три подбирал нужную фразу. – …Наверняка умеешь гораздо искуснее меня «наедине давать уроки в тишине». Я же теперь только об этом и думаю, Громов! И пухну от зависти!

– Ну хоть как-то насолить тебе, – буркнул в ответ Сережа, ненавидя Кораблева за его умение красиво ввернуть классика даже в такой ситуации.

– Да. А еще ведь знаешь, чему я завидую? Я, наверное, не ошибусь, Громов, если скажу, что это было… самое яркое сексуальное приключение в твоей жизни?.. Я прав? Прав! Молодец. А у меня вот такого не было! – сказал Кораблев с широкой улыбкой, дважды стукнув пальцем по подвернувшемуся столу.

– Кораблев! Как ты можешь… так грубо? – с искренним возмущением воскликнул Сережа.

– Хм… – выдохнул приструненный Кораблев. – Это я нарочно, извини. С досады, наверное.

Помолчав, Громов обиженно повторил:

– «Самое яркое сексуальное приключение»? Это, Володя, было – и есть… Самое глубокое любовное переживание. В моей жизни, – медленно, разделяя слова, закончил он.

Они надолго замолчали. Кораблев в задумчивости вернулся к любимому щербатому подоконнику, у самой рамы поддел ногтем особенно большой кусок топорщившейся краски, с удовлетворением вывернул его и стал крошить. Потом он вспомнил, что давно не курили, достал из пачки пару сигарет, открыл нараспашку окно в уже зажелтевший кленами сентябрь и вернулся в кресло.

– Чему завидовать, Володя, – вздохнул Сережа. – Тому, что я люблю ее всю жизнь? Я закрывал глаза – и видел ее лицо, слышал ее голос… А теперь… Что я представляю теперь, закрывая глаза, – тебе лучше не знать, Кораблев. Я живу ею. А она всякий раз выбирает тебя!

– Ого! Так вы и вопросами выбора занимались? – не удержавшись, разбавил Володя, докуривший первым. Не каждый день он слышал признания в любви своей жене.

– Ну… В твоем дотошном представлении – не занимались. Занимались мы другим, – едко парировал Сережа. – Но если бы она хоть полсловом намекнула, что хочет остаться со мной!.. Знаешь? Я бы все бросил, Володька! – твердо сказал Громов, решительно потушил окурок в бронзовой пепельнице, встал у подоконника и скрестил руки, глядя в раскрытое окно. – Ты уж прости, – глухо добавил он.

Кораблев, переваривая слова Сереги, уставился в точку на полу. Поразмышляв несколько секунд, он выпрямил спину и хлопнул ладонями по подлокотникам своего кресла.

– Так значит, ни полсловом не намекнула? – уточнил он.

Вместо ответа Серега зло и гордо отвернул лицо. Володя поднялся с кресла и тоже подошел к окну.

– Спасибо, – спокойно сказал он, широко смахнул горячей ладонью крошки облупленной краски, и, упершись в подоконник кулаками, вдохнул полной грудью. – Ты вернул мне жену.


Володина карьера набирала обороты, хотя к науке он немного остыл. Он, конечно, примерял к себе слова «доктор наук» и «профессор», но не хотел ради этих слов торопиться и халтурить. Мотив денег также никогда не был ведущим в этом вопросе. Кораблев и так был успешен, востребован и до ушей загружен работой. И это доставляло ему удовольствие.

Подмаренников, часто отлучавшийся в заграничные командировки, всегда оставлял отделение на попечение Кораблева. А еще, будучи шумным и не в меру артистичным, Подмаренников любил оттенять себя уравновешенным Кораблевым на разных научных мероприятиях. Тот визуально гасил опереточность своего начальника, даже в какой-то степени дисциплинировал его, и их дуэт в научных кругах воспринимался серьезно. Володя, впрочем, был довольно ленив на тему самостоятельных выступлений, но иногда – приходилось. Все-таки надо было заниматься докторской.

Аня старалась бывать на разных мужниных научных посиделках – от дней рождений, превращавшихся в азартные диспуты, до пафосных симпозиумов – с флагами и президиумами на сцене. Ей нравилось наблюдать, как фонтанировал комплиментами Подмаренников после речей симпатичных аспиранток. Или как какой-нибудь с виду обычный плешивый недотепа в странном галстуке вдруг оказывался блистательным оратором с дикторским голосом и тонкими остротами. Или когда начиналась перепалка между титанами, и можно было, наконец, проверить догадку, считанную прежде со спокойных лиц: кто тут миротворец, а кто злобный ворчун или бесстрастный правдоруб.


Была в разгаре очередная Володина конференция. У Ани срочных дел в театре не было, и она отпросилась с работы. Ей хотелось отвлечься, увидеть новые лица, послушать чужую умную речь. Аня, опоздав к началу конференции, пристроилась у прохода. Докладчики и разного рода корифеи сидели в первом ряду. Изучая их затылки, Аня с удовольствием отметила, что у ее Кораблева и форма черепа благородней, и волос принципиально больше, чем у многих его соседей, и стрижка модная – в отличие от большинства.

Рядом с Аней, попросив ее подвинуться на одно сидение, села тоже опоздавшая высокая тонкокостная журналистка – с бейджиком и блокнотом. На ней был пуловер явно авторской работы с каким-то этно-рисунком, несколько кожаных браслетов и клетчатая юбка-трапеция, прикрывавшая высокие сапоги с тисненым орнаментом. Аня отметила гармонию стиля и необычной красоты молодой женщины.

Володя выступал предпоследним.

– С ума сойти… Какой мужчина! – склонилась журналистка к Ане.

Аня кивнула, и они обе стали разглядывать Володю.

– Мозги, харизма, даже пластика – в кругу московской профессуры этим могут похвастать многие. Но этот – еще и красив как бог! Какой мужчина! Вы согласны со мной?

– О, да…

– Посмотрите на меня, – оживилась журналистка. – Я могу показаться ему интересной? А вот так? – она сняла очки и поправила пышное асимметричное каре.

– Да, вполне. К тому же вы – в его вкусе.

– Да? Откуда вы знаете?

– Я его жена, – с доброй улыбкой ответила Аня.

– Но у него нет кольца, посмотрите!

– Он носит его на груди, на цепочке.

Журналистка надела очки и снова внимательно уставилась на Володю, пока действительно не разглядела, что у него что-то легко топорщится под водолазкой.

– Счастливица, – вздохнула журналистка, и они надолго замолчали, слушая Володю и выступавшего последним Подмаренникова.

Начался перерыв. Ученые стали образовывать группы и беседовать. Аня не торопилась явить себя Володе. Стоя у сцены, он оживленно разговаривал с коллегами. Аня поймала себя на том, что ей снова хочется нарисовать этого человека, погруженного в свою работу. Этого красивого, близкого и одновременно недосягаемо далекого человека с безупречными манерами и модной стрижкой. Журналистка поправила волосы и снова обратилась к Ане:

– И все-таки – в очках или без?

– Конечно без! – без колебаний ответила Аня.

Журналистка подошла к мужчинам, выбрав позицию напротив Володи, напористо, но мило поздоровалась со всеми и стала о чем-то спрашивать, едва отвлекаясь от беседы, чтобы записать в блокнот. Ее алые губы то и дело растягивались в широкой улыбке, а рука в браслетах словно танцевала – дирижировала беседой и манила, манила. Володя охотно отвечал на вопросы и смеялся вместе со всеми шуткам короля любой компании Подмаренникова, приосанившегося в присутствии такой шикарной дамы. И тут журналистка дотронулась до Володи, привлекая его внимание, повернулась к зрительским креслам и, что-то спрашивая, показала блокнотом на Аню. Володя гордо кивнул и ответил «да». Журналистка картинно вздохнула, и все рассмеялись, а Подмаренников тут же схватил за рукав стоящего рядом холостого аспиранта и стал размашисто описывать журналистке его достоинства. Володя, застегнув пиджак, с мягким поклоном отделился от общества.

Аня, пока он шел к ней, думала: «Она права. Какой мужчина!»

Тем вечером Аня, наконец, «переехала» обратно в комнату мужа.


По молчаливой договоренности Кораблевы и Громов с Ольгой держали себя так, будто между Сережей и Аней ничего не произошло. Все вроде бы оставалось по-прежнему. Редкие гости, вино и разговоры на кухне.

И все же... Насколько хорошо было до того, настолько плохо стало после… Аня перебаливала свою измену очень долго, несколько месяцев. А самое главное – это то, что у нее вдруг тоже начался кризис среднего возраста, и уже натуральный, без шуток, по мужскому варианту…

Ей казалось, что все ее творчество, все то, чем жила душа, все это были такие мелочи!.. В тридцать семь лет ей, наконец, стало понятно, что она такая же обычная баба, как и три миллиарда других. Поняла, что тот мир, который ей грезился вокруг нее, мир, окружавший ее звонкой аурой весны и вдохновения… Мир этот – не более, чем ее собственная поэтизированная фантазия, из которой ей давно бы уже вырасти! А реальность – это инфляция и вечный бардак в стране.

Реальность – это то, что Маленький Сережа балдеет от Человека-паука и какой-то там версии Куэйка…

Реальность – то, что Володя отдалился от нее и работает круглыми сутками: оперирует, преподает, консультирует в платной поликлинике. По ночам, обложившись бумагами, вбивает в компьютер какую-то статистику для диссертации... А что-то, что когда-то объединяло их души, куда-то пропало. А ведь было же, еще так недавно было!


Пришла зима. Скомканно прошел Новый год. Когда Громовы всем семейством пришли к Кораблевым праздновать, Маленький Сережа выследил, что родители положили под елку подарки для него и для Женьки, а потом сказали, что это им от Деда Мороза. Разочарованию его, сопровождавшемуся бурным разоблачением, не было предела! Праздник был испорчен в ноль. Ладно хоть, сама Женька ничего не поняла…

Между тем, Ольга тоже вдруг стала раздражительной. Сережа иногда жаловался, что она начала кричать на Женьку. Периоды раздражительности сменялись у нее полной апатией к жизни, и тогда она, словно зомби, ползала на работу и обратно, едва вспоминая, что надо забирать дочку из детского сада.

Володя и Сережа отпросились у своих жен съездить в феврале на Кольский – покататься на горных лыжах. Возвратились они не через неделю, а раньше. Серега неудачно съехал с горы и сломал себе ребро. Вернулся весь побитый. Ну прямо одно к одному, шли чередой какие-то несчастья!

Что-то творилось в этом мире.


– Я уже замучился со своими бабами, – признался как-то Сережа, зайдя на кофе в кабинет к Кораблеву. – То одна болеет, то другая, то обе сразу… Вчера сметаны объелись просроченной – сегодня рвет обеих!

– А ты что тогда на работе делаешь? Иди лечи своих женщин!

– Да я уже и так звоню каждые полчаса…

У Женьки отравление прошло довольно быстро, а вот Ольга захворала надолго. Она призналась мужу, что у нее давно уже побаливал желудок, но она не хотела его расстраивать. Сережа отругал жену за такое небрежное отношение к здоровью, прикинул по симптомам и прописал ей лекарств от гастрита. Оля три дня все очень аккуратно принимала, а улучшения не наступало. Наконец, Громов заставил ее сдать анализы.

– Володька! – испуганно воскликнул он, ворвавшись в тот же день в кабинет друга. – Ну-ка глянь! Ерунда какая-то… – сказал он, подсовывая Кораблеву серые бланки.

– Ну, похоже на картину панкреатита, – ответил тот.

– Ты на билирубин посмотри!

Володя посмотрел на билирубин, на фамилию пациента и – изумленно – на Громова.

– Вот тебе и сметанка! – сказал он озадаченно. – Слушай, не дергайся… Пусть еще раз кровь сдаст. И вообще, клади ее в гастроэнтерологию. Пусть пролечат как следует. А то у жены врача – такой запущенный панкреатит!..

Володя не сказал Громову, что еще пришло ему на ум в связи с этими результатами анализов. И Сережа тоже не сказал…

– Ты понимаешь, эта партизанка только после сметаны мне призналась, что уже два месяца живот болел! – попытался он оправдаться.

– Пошли, – сказал Володя, встав из-за стола, и друзья отправились договариваться в соседний корпус.

На следующий день выяснилось, что у Ольги опухоль поджелудочной железы. После биопсии стало понятно, что это саркома. Громов, пытаясь ухватиться хоть за какую-нибудь соломинку, перерыл гору литературы. Но везде в конце раздела стоял приговор: «Исход неблагоприятный».

После операции Ольга поначалу немного ожила. Аня взяла отпуск и каждый день приходила с детьми в больницу. Маленький Сережка прямо в палате, на тумбочке рисовал для тети Оли танки и людей-пауков, а Женька следом раскрашивала его картины. Аня крепила рисунки скотчем к стене над Олиной кроватью. Та говорила, что они значительно ускоряют процесс ее выздоровления.

Но шли недели. Химиотерапию отменили, Ольга была слишком слаба. Большой Сережа и Женя переехали к Кораблевым, а потом Сережа вообще поселился на работе, в своей ординаторской, а приехавшая теща – в палате, рядом с Олей.

А потом в три ночи в квартире Кораблевых раздался телефонный звонок. Сережа сказал, что Оля умерла. С того момента, как были сданы анализы, прошло всего полтора месяца.


Женю забрала бабушка в Волгоград. Девочка долго и аккуратно собирала свой маленький чемодан, укладывая в него свои и «мамины» вещи – Фенины платья, которые дарила ей Аня. Она не признавала имя «Феня». Для нее это была кукла-Мама.

Напоследок, оглядев комнату, Женя сказала своей кукле:

– Мама, не плачь! Мы съездим к бабушке и вернемся к папе. А то он без нас пропадет…


Сережа нескоро оправился от удара. Он жил у Кораблевых, и если бы не Аня с Володей и не Маленький Сережа, он бы действительно пропал. Кораблевы не давали ему уйти в запой, заставляли его есть, нянчились с ним, как с маленьким. Под предлогом того, что Серега из них обладал наибольшим педагогическим талантом, его приставили к Маленькому Сереже – готовить того к школе.

И дело было даже не столько в каком-то особом громовском таланте, а в том, что Володя слишком любил грузить своего ребенка не по возрасту серьезными заданиями, а Аня слишком нервничала и даже начинала беситься, когда ее сын не понимал элементарных на ее взгляд вещей. На этом фоне дядя Сережа просто оказался наиболее адекватным воспитателем. И это была для него та отдушина, которая еще хоть как-то поддерживала его на плаву.

Он очень тосковал по Жене, но бабушка не хотела ее отдавать. Громов переживал, но со скрипом терпел и на конфликт пока не шел. Он предлагал теще переехать в Москву, но та не хотела оставлять без присмотра свою больную одинокую сестру. Сережу самого звали перебираться в Волгоград. Но здесь у него под боком, в Кленовске, жили родители, которые тоже уже потихоньку начинали собирать свои букеты возрастных болячек. Как же он мог их оставить?

Как сложно стало жить!

Сережа сразу как-то сильно состарился. Он ссутулился, в глазах его больше не было того лукавого огонька, который придавал его образу мальчишеское озорство. Он винил себя в смерти Ольги. Он думал об этом постоянно, разрушая свой мозг и отвлекаясь только по работе или во время занятий с Маленьким Сережкой. Спустя полгода, съездив к дочке в Волгоград и не выпросив ее у бабушки, он сам слег в больницу с инфарктом.


– Сережка! Ну что ж ты у нас такой хрустальный? – упрекнула его Аня, когда к нему стали пускать посетителей.

Ее глаза были красными.

– Ты плакала?

Она помолчала, опустив глаза, погладила Громова по одеялу.

– Да я теперь все время плачу. И сплю мало… Не обращай внимания.

– Ань, почему она мне ее не отдает? Я что, плохим мужем и отцом был, что ли? Ну, если, конечно, не считать… – он осекся, грустно и криво улыбнулся.

Аня тоже улыбнулась, нахмурившись.

– Ты был самым лучшим мужем. Оля мне часто говорила, как она с тобою счастлива. И отец ты – образцовый. Вон, даже Маленький Сережа тебя, наверное, больше чем Володьку любит. Я тоже не понимаю, почему…

– Знаешь, что ее мать мне на этот раз сказала? Что я себе скоро другую жену найду, а девочку мачеха со свету сживет. Вот скажи на милость, с чего она взяла, Оль?.. То есть… Ань…

Сережа замолчал и закрыл лицо рукой.

– …Ты знаешь, я с ней все время мысленно разговариваю. Скоро уже вслух начну… Господи, я так виноват перед ней!

– Сережка, прекрати! Ни в чем ты не виноват…

Громов вздохнул.

– Да, Кораблев тоже говорит, что узнай я парой месяцев раньше – все равно, уже ничего бы не изменилось… Но Господи, она же всегда была такая хрупкая! А я ее не берег. Я мог любить ее сильнее, а вместо этого…

Он помолчал, сжав кулак на переносице.

– ...Вместо этого я тогда снова думал о тебе… А она в то время, наверное, уже заболевала.

– Громов! – строго сказала Аня, легонько тряхнув его за плечо. – Ты не должен себя ни в чем винить. В том, что произошло тогда, была виновата только я одна. Это я тебя спровоцировала, ты это помнишь!..

Они первый раз после прошлого лета подняли эту тему.

– А ты… – продолжала Аня. – Ты был прекрасным мужем Ольге! Ты подарил человеку четыре с половиной года счастья. Если ей было на роду написано умереть молодой, то это была такая удача, что она тебя повстречала, дочку родила… Сереженька!

Аня принялась вытирать выкатившиеся из под его руки два ручейка, сама поливая его одеяло слезами.

– Аня, всё хуже, хуже!.. Я ведь только недавно понял…

Сережа тяжело вздохнул, не открывая глаз.

– Я стал листать ее медицинскую карту – и обнаружил запись, когда она пришла на прием к моему куратору, а я тогда был студентом на практике… Представляешь? Я не выдумал ее, я вспомнил! И Ларисы тогда еще не было в помине, а она уже, оказывается, была! И того ее «первого», покалечившего ее, не было. Аня, сколько, сколько упущено!.. Как с этим жить?

– Так я тогда, получается, нарисовала не куклу, а ее портрет? – удивленно переспросила Аня.

– Да. Это была не мистика, эта девушка всегда была моей мечтой. Но я, идиот, не понимал этого и не помнил ее! Столько лет мы могли еще быть вместе, Оленька!

Он судорожно задышал, закрыв лицо одеялом.

– Сережа, ты не должен так думать. Все вышло так, как должно было быть. Не факт, что если бы вы сошлись тогда, вы были бы счастливы, – урезонивала Аня, решившая ради Сережи отложить свою ревность по поводу такого жестокого для нее открытия.

– Я думаю, что даже хорошо, что она так и не узнала, как мало нас было друг у друга. Ей было бы больно, – сказал он, вытирая слезы краем одеяла.

– Сережа, ты же разрушаешь себя, прекрати! – заволновалась Аня, видя, что Громов вот-вот уйдет в себя. – Мало – не мало… У тебя ведь так много от нее осталось – частичка ее, доченька!

Громов зло дернул подбородком.

– А толку!.. Бабка мне, похоже, войну объявила. И Женю против меня настраивает. Ты представляешь, что она мне тут заявила? «Папа, а ты еще не нашел мне новую маму?» И интонация такая, знаешь, тещина!.. Хоть судись с ней!

– Тихо, тихо! Развоевался. А то сейчас доктор придет и разгонит нас, – стала успокаивать Аня, радуясь в тайне, что переключила Сережу с мыслей о его мечте.

– Она меня всегда недолюбливала. Оля мне говорила, что ее мать считает меня чересчур смазливым и ненадежным. Нет, ты представляешь? Дочери такое говорить!

– Знаешь что, вот поправишься – и поезжай судиться. Это правда, свинство какое-то. Ты ведь и повода никогда не давал! – гневно воскликнула Аня и даже бровью не повела. – Оля со мной однажды поделилась по секрету, что думала, что ты окажешься бабником, как ее первый муж… А ты даже всем своим студенткам гайки подзакрутил… Это мне уже Володя рассказывал.

– Я смотрю, тут такие потоки информации мимо меня проходят… – слегка улыбнувшись, произнес Сережа, вытирая лицо одеялом.

Аня взяла его за руку.

– А давай мы все вместе поедем к твоей теще! Или вон, Володю возьми. Он у нас самый умный, он ее убедит, я уверена… А вообще… Нас с Сережкой тоже возьмите. Я так по Женечке соскучилась!..

Она вдруг закрыла лицо руками и снова расплакалась.

– Анька, ну ты что? – испугался Громов.

– Сережка!.. Ведь я бы, наверное, смогла заменить ей маму… Как было бы хорошо, если б вы жили у нас!


Когда Серегу поставили на ноги, Володя бросил все дела и съездил вместе с Громовым к его теще. Почему-то личность Кораблева всегда действовала на людей подобного склада умиротворяюще. Олина мама вполне хорошо знала Володю, даже как-то высказала дочке, что вот такой зять ей бы больше понравился…

Володя пустил в ход всю силу своего убеждения и, подкрепляя свою мысль бархатом голоса, уломал-таки несговорчивую бабушку. И громовская теща, охая и плача, отпустила, наконец, свою внучку жить к папе, обещая часто к ним приезжать. (А Сереже она еще и уточнила, что если, не дай бог, ребенку что-то не понравится, она тут же заберет девочку обратно).

Аня плакала от радости, целуя на перроне скуластое личико лохматой Сережкиной принцессы.


Они стали жить все вместе у Кораблевых, а Олину квартиру Сережа стал сдавать. В старой трехкомнатной квартире, конечно, было немного тесновато, ну да разве привыкать?

Доктора давно переболели, проговорили, неоднократно крепко запили и закусили тему проклятого Серегиного курортного романа с Володиной женой. Громов уже почти не напрягал Кораблева.

Аня практически не почувствовала, что ей добавилось мороки. Это раньше, в начале их самостоятельной жизни почистить картошку или нажарить сырников было для нее целым событием. Сейчас же – что на троих готовить, что на пятерых – было без разницы. К тому же, Громов всегда был безотказным помощником и по кухне, и по уборке, и в магазин сбегать. А еще она теперь почти не стеснялась его, ну разве что только когда заказывала купить туалетной бумаги, деликатно называя ее при этом «прозой жизни».

Серега поселился в большой проходной комнате, а Женьку взял себе на воспитание Маленький Сережка, живший в генеральском кабинете. Он рассказывал ей на ночь страшные сказки про Человека-паука и научил ее нескольким школьным ругательствам, которыми она потом блистала в детском саду.

Где-то через год на семейном совете было принято решение: брать кредит и переезжать. В квартале, соседнем с Володиной и Сережиной клиникой, строился новый дом, где Кораблевы и Громов выбрали себе рядом две квартиры. Теща разрешила Сереже продать Олину квартиру с тем условием, что новую он запишет на Женьку. На том и порешили.

Жизнь вроде бы снова налаживалась.