Глава 21. Официальное разрешение

Они сделали ремонт, объединили две квартиры одной входной дверью, отгородив себе пару метров от остальной лестничной клетки, и зажили традиционной еще со студенческих времен коммуной. Аня стала часто тайком ловить себя, что вот она, наконец, стала в полной мере счастлива: все ее близкие были под ее круглосуточным присмотром. Однокурсники, иногда бывавшие у них, удивлялись только тому, что Женька – это не Анина дочка, а от другой жены Громова…

Женю и Маленького Сережу в июле отправили в Кленовск, к родителям Ани и Сережи. Это были последние Женькины «каникулы» перед школой. Ну а взрослые поехали втроем в поход вдоль побережья Байкала. Аня уже давно уговаривала выбраться куда-нибудь по-серьезному. И вот – наконец-то…


Погода не баловала. Свинец неба то разряжался тяжелыми затяжными дождями, то сменялся ворохом холодных и ветреных дней. Солнце было только один раз, да и то – на пару часов. На озере держалась волна, и сплав на байдарках для кленовской троицы каждый день грозил или «подмочением репутации», как они мягко называли состояние, когда приходилось сидеть в луже нахлеставшей воды, или оверкилем.

То был день по большому счету не сплавной. Аня еще с утра пыталась убедить народ переждать, но неумолимых докторов подгоняли билеты на самолет с фиксированной датой. На свой страх и риск, впрочем, как и всегда, кленовцы запаковались и выплыли, весело отметив свой выход традиционной песней: «Сла-авное мо-оре, священный Байка-ал!» Их сразу подхватило ветром и понесло от берега, что они заметили не сразу.

Более легкую Сережину байдарку уносило быстрее.

– Володя, смотри, какая у него парусность... Володя, я не хочу на тот берег!.. Володя, он без тебя не справится!.. Кораблев, ты не видишь? Надо что-то предпринимать! – суетилась Аня. Ей начинало становиться страшно.

Скричавшись, доктора договорились сцепить байдарки паровозиком. Громов, не имея возможности развернуть байдарку, развернулся сам внутри нее и поплыл навстречу Кораблевым – кормой вперед против ветра. Володя с Серегой положили все силы, чтобы, наконец, состыковаться.

– Всё, Громов. Это уже не игрушки. Идем к берегу! – скомандовал Кораблев.

Аня, услышав слово «берег», воспрянула духом. Но ветер усиливался и стал дуть словно с двух сторон, порывами. Волна стала непредсказуемой. Чтобы не паниковать, Аня, не отрывая взора от берега, принялась в такт весла распевать песни, стараясь перекричать ветер. Вначале это было «…мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход…», потом «…ты правишь в открытое море – с волною не справиться нам…» Ну а на половине песни «…а волна до небес раскачала МРС», которую Аня уже не пела, а хрипло декламировала, порыв ветра сорвал с нее стеганую панаму и швырнул в воду. Стараясь поддеть ее веслом, Аня перегнулась через борт и без того накренившейся лодки. В это время в другой борт ударилась носом громовская байдарка на сцепке. Володя крикнул: «Осторожно!», но было поздно. Аня не смогла удержаться и упала за борт в холодную байкальскую воду.

Володя с Сережей, едва удерживая байдарки на волне, сумели затащить Аню обратно в лодку. Анино весло, сверкнув на прощание бледно-зеленым лаком, уплыло в сторону Хамар-Дабана. Теперь она не могла грести, а значит, согреться. Возражая уговорам Володи сейчас же, на воде распаковать теплые вещи, чего бы она без его помощи сделать не смогла, и они бы потеряли время, мокрая Аня укуталась в Володину и Сережину штормовки и замерла на дне байдарки, терпя до берега. Но несмотря на некоторую защиту от ветра низкими бортами, Аню все же продуло так, что когда через час сцепка байдарок, наконец, добралась до каменистого берега, совсем недалеко от того места, от которого они уплыли, Аня была почти без сознания от холода.

Володя и Сережа спешно поставили кораблевскую палатку, Аня забралась внутрь и переоделась в сухие вещи из гермоупаковки. Ее напоили коньяком, разведенным остатками горячего чая из термоса, Кораблев растер ей ноги спиртом, Аня надела на ноги и руки все имевшиеся шерстяные носки и залезла дрожать в спальник. Володя укутал ее сверху сухими куртками и вылез наружу – помогать Громову с костром. Через час, устроив вместе с Серегой новый лагерь и сварив горячей еды, Володя пощупал лоб спящей жены и ужаснулся.

К ночи она начала бредить. Оба горе-доктора понимали, что дело плохо. Не взяв с собой жаропонижающих, только кое-каких антибиотиков, которые сразу облегчить положения не могли, они меняли ей холодные компрессы, сделав их из своих сложенных мокрых футболок. Но температура не падала. Кораблев в три часа ночи отправил Громова спать, чтобы тот потом все-таки сменил его у постели больной утром. В шесть часов доктор Громов, который так и не смог толком заснуть, принял дежурство у доктора Кораблева. К тому времени Аня уже перестала вскрикивать.

К утру Байкал немного утихомирился, небесное сито просеяло получасовой мелкий дождик, и к восьми ветер почти совсем стих. Володя лежал в громовской палатке, думал об Ане и не мог согреться. Он слышал, как ходил по лагерю Серега, как он часто наведывался к Ане, менял компрессы, шуршал в палатке вещами, то приоткрывая Аню, то укутывая.

Аня пошевелилась, открыла глаза. Над ней сидел, неотрывно глядя на нее, Сережа.

– Привет! – тихо сказала она улыбнувшись.

Сережа, судорожно вздохнув, сгреб ее вместе с компрессом, со спальником и укрывавшими вещами и, прошептав ей в мокрый висок: «Аня-а!», стал укачивать, то ли плача, то ли смеясь.

– Громов, дурак! Ты меня душишь, – пропищала Аня.

Он отпустил ее, ладонью отодвинул налипшие волосы, губами потрогал лоб, не удержался и бросился целовать ее лицо, захлебываясь и крича шепотом:

– Голицына, зараза!.. Как ты нас напугала!

Володе, за шорохом остаточной волны пропустившему момент, когда очнулась Аня, послышался шум движения в соседней палатке. Он, резко привстав на локте, замер и прислушался, что там происходит. Он услышал последнюю фразу Сереги и понял, что жена воскресла, а тот ее целует.

– Громов! – окрикнул его Володя.

– Да! Все в порядке, – спустя мгновение откликнулся тот. – Аня пришла в себя. Температура уже почти в норме.

Володя, высвободившись из спальника, дрожащими руками расстегнул молнию входа, вынырнул из громовской палатки, не обуваясь перебежал по мокрой траве и ворвался в свою палатку, к жене. Увидев ее осмысленный взгляд и изможденную улыбку, он схватил ее вместе со спальником, покачался над ней, как до того проделал Громов, потом проверил губами температуру на лбу и принялся ее целовать. Аня высвободила руки из многослойной обертки спальника и укрывавшей одежды и обняла Володю за шею.


К вечеру Аня снова уснула. Доктора молча сидели у костра на коряге, попивая чай и сосредоточенно глядя на огонь. Сережа отставил свою кружку, встал и пошел к берегу, сунув руки в карманы. Снова усилившийся ветер трепал его расстегнутую штормовку. Подошел Кораблев. Они долго молчали и смотрели вдаль в разные стороны. В тот момент они были похожи на плакатных комсомольцев – строителей БАМа.

Володя сказал:

– Ане еще минимум день нужно лежать в тепле. Своим ходом мы теперь не успеем. Послезавтра попробуем, наверное, сигналить «Комете».

– Думаешь, поймут?

– Ну не поймут – поплывем дальше, куда деваться. Черт с ними, с билетами.

Они надолго замолчали. Володя смотрел на волны, коротко вздыхал и шевелил челюстью. Он явно хотел что-то сказать.

– Ну давай, Кораблев. Терзай меня… – обреченно проговорил Сережа.

– Что, так и не отпускает? – не глядя на Громова, спросил Володя.

Сережа горько хмыкнул и уставился себе под ноги.

– Вы, Владимир Николаевич, сегодня такие оригинальные вопросы задаете… – попробовал он отшутиться.

Володя нахмурился, помял рукой затылок, потянул шейные мышцы.

– Я много думал о тебе и о ней... Я же вижу, между вами стало все по-другому… Короче, хватит мучиться, – сказал он, сунув руки в карманы, и сощурился на рваный горизонт. – Давай я командировку себе сделаю куда-нибудь… На месяц… Я даже, наверное, и ревновать уже не буду. Как-то, знаешь, перегорело...

– Кораблев, я обещал тебе, что продолжения не будет? Продолжения не будет, – спокойно ответил Сережа.

– Не думал, что когда-нибудь задам такой вопрос… Но все-таки задам. Почему?

– Почему? И ты еще спрашиваешь? Потому что это очень больно, Володенька. Ты попробуй себя поставить на мое место! – возмущенно высказал ему Сережа.

– Так я ведь… Всю жизнь, считай, на твоем месте, – хмуро признался Кораблев, глядя себе под ноги.

Сережа зашел перед ним и, скрестив руки, изучающе уставился на своего друга. Володя поднял глаза.

– Разве не так? – сказал он.

– Да? И что нам теперь делать в связи с этим уникальным открытием? – спросил Громов, картинно шевеля бровями.

– Я думаю, что пора мне, наверное, и честь знать, – не сморгнув, ответил тот.

– О как! – воскликнул Громов и даже всплеснул руками. – Отлично! А опишите-ка, пожалуйста, механизм ваших действий, драгоценный Владимир Николаевич. Как именно вы собираетесь знать эту вашу честь?

– Я уже сказал. Я могу уехать куда-нибудь. С учетом того, что давно зовут за бугор, можно и на полгода растянуть, пока какой-нибудь семестровый курс читать буду.

– Так-так-так… А любимой нашей с вами Анечке мы сразу суть дела изложим – ну, чтоб не сомневалась, не мешкала, да? Правильно, чего с ней церемониться, с этой глупой женщиной! – разошелся Громов. – Пусть знает свое место, когда два джигита поделили ее по справедливости! И детей тоже предлагаю – сразу перед фактом поставить! Маленький Сережа, думаю, особенно оценит такую рокировочку...

– Нет, ну зачем все до абсурда доводить? – проворчал Кораблев.

– А скажи-ка мне еще, друг мой Володя, что это за новый термин я сейчас услышал от тебя – «перегорело»? – коснувшись своего уха, допытывался Громов.

– Если я сказал «перегорело», это не значит, что я разлюбил свою жену, если ты на это намекаешь, – недовольно отрезал Кораблев. –  Ревность моя давно уже перегорела, вот что. Мы с тобой ее так перемусолили после вашего курорта, что мой болевой порог, похоже, теперь сильно вырос, и мне почти все равно. Но это ладно. Хуже, что у Ани перегорело. В отношении меня. Только «привычка свыше нам дана» осталась...

– Удивишься, Кораблев, но я даже знаю, когда это случилось!

– Чему мне удивляться, ты ее чувствуешь не хуже меня. Да я и сам прекрасно знаю когда. Когда я ей изменил с Борейко.

– Молодец, – похвалил Сережа. – А теперь скажи-ка, дорогой наш практический психолог, почему она тебя тогда не бросила, а? А ведь могла бы, чего мешало? Детей тогда еще не было. А обида, Володенька, обида действительно была – ой как велика!.. А рядом – оп! – «запасной аэродром»: свободный и верный красавчик Громов! Роскошная альтернатива! Ну так почему?

Володя угрюмо молчал.

– Хорошо, Кораблев, я снова это скажу. В сотый раз. Бейте, бейте вашего Громова. «Это очень смешная комедия. Меня будут колотить палкой, давать пощечины…» Изволь. Потому что она любила тебя. И любит. Ты же это опять хотел услышать? А «привычка» – так она у всех, рано или поздно. Выдумал!..

– Тургеневский персонаж… – пробормотал Кораблев.

– Чего-чего? – переспросил Сережа.

– Она называет нас тургеневскими персонажами, – ответил Володя.

– Хм, смешно. Но для меня, закоренелого циника, это, знаешь ли, как-то слишком тонко… Вот я тебе лучше прямым текстом скажу. Что я тогда понял. Впрочем, я и раньше это понимал, и сейчас. Да и ты, я думаю, понимаешь...

Сережа осекся и замолчал.

– Ну? – напомнил Володя.

– Она будет моей, только если тебя не будет. Физически, – сказал Громов, глядя Кораблеву в глаза.

– Ну уж, извините… – фыркнув, ответил тот и удивленно уставился на Громова. – Вот уж такие события торопить мне точно не хотелось бы!

– Жаль, Кораблев. Очень жаль, – холодно констатировал Сережа.

– Жаль? Жаль?! Громов! – воскликнул Володя, легко толкнул Серегу, чтобы тот опомнился, и стал нарезать вокруг него круги. – Давно он понимал!.. Мог бы тогда не спасать меня – в Тихореченске, а? О, я представляю, как красиво, а главное, благородно ты бы утешил мою молодую вдову! А, Громов?.. Ну а с Борейко? Ведь как чудесно ты бы мог тогда обыграть ситуацию в свою пользу, а вместо этого что? Что! Набил мне… «морду», выгородил перед Аней! – Володя остановился перед Громовым. – У тебя была возможность убить меня тогда, уничтожить в ее глазах, но ты выбрал игру на моей стороне. И всегда ты играл на моей стороне. Не ври мне, Громов!

Сережа, насупившись, молчал и только хмурил брови.

– Я тебе жизнью обязан, Аней обязан! Я твой вечный должник, Громов. Да что там… Не будь тебя, не было бы меня. Вот такого... Я сына назвал твоим именем!.. – с упреком проговорил ему Володя.

– Зачем ты мучаешь меня? Вот сейчас – зачем это, Кораблев? Я хотел позлить тебя, а ты душу мне опять рвешь. Успокойся уже. И отстань от меня, я не желаю твоей смерти, – пробурчал Сережа.

– Знаешь, а я придумал! – воскликнул Володя, не пожелавший успокоиться. – Я придумал, как отдать тебе долг... Точно! Как устранить себя из ее жизни! А закручу-ка я опять с Борейко! Разведусь с Аней, женюсь на этой мадам… Или на Куницыной, чтобы Ане еще обидней было бы… Не знаешь, она замужем?.. Нет! На Смольяниновой женюсь! Ты говорил, она в разводе? Прекрасно! Помнишь, я был в нее когда-то влюблен. А что? Она по-прежнему хороша? Не растолстела? Уверен, я смогу влюбиться снова! Ну-ка взгляни на меня, Громов, скажи честно, я ведь тоже еще ничего, а? Как ты считаешь? А вообще, знаешь, скажу откровенно… – Володя заговорщицки понизил голос. – Я ведь никогда и ни за кем не ухаживал! А так хочется уже, наконец, обаять кого-нибудь, завоевать – с нуля, по-настоящему. А ведь на самом деле, не пришло ли нам время сменить декорации, а? Громов, я не шучу, сведи меня со Смольяниновой!

– Кораблев, забудь про Смольянинову.

– Серега! Ты не понимаешь? Это был бы шанс для всех – начать новую жизнь. Я вполне серьезно. Дай и мне, наконец, сыграть своего тургеневского персонажа!

– Забудь про Смольянинову, сказал! И поклянись мне, что забыл: вот и сыграешь своего персонажа! – жестко проговорил Громов и, помолчав, добавил: – Она моя.

– О!.. Новости! Не знал, – опешил Володя. – Клянусь… Когда же это вы?

– С прошлого года.

– Ну, Громов, даешь! И Смольянинова теперь – его!

– И Аня – моя. Я у нее вот здесь, всегда, – Сережа, привычно сложив пальцы, как для перкуссии, дважды гулко стукнул себя по ребрам в области сердца. – Как и она у меня. И всем лучше, когда только здесь. 

– Ну вот. Приехали. К тому, с чего начали… – выдохнул Володя.

– Нет, Кораблев. Ты не дослушал. Вот давай мы все-таки не будем делать из меня святого! Сказав тебе, что я только мстил и репетировал с полутораста женщин, я, конечно, врал. Будь ты потрезвее тогда, ты бы многое мог мне в ответ напомнить. Кораблев, я не моногамен, и это не секрет ни для кого, кроме тебя, почему-то. Я давно понял про тебя: ты всю жизнь пытаешься проецировать на меня свою персону, свое отношение к Ане, поэтому ты и переживаешь за меня сильнее, чем надо. Кстати, не скрою, меня это очень согревает – долгими осенним вечерами...

– Ты решил надо мной поиздеваться, – крепко стиснув кулаки в карманах, ровно сказал Володя.

– Да. Немного. Для разнообразия. Ты же надо мной издеваешься! – парировал Громов. – Говоришь, что ты на моем месте... То место, Кораблев, на котором ты, – мне, на самом деле, противопоказано! И как ни крути, Володя, это вышло правильно, что ты забрал у меня Голицыну, причем сразу. Я однажды понял, что не смог бы не изменять ей. У меня, особенно по первой молодости, таких «бореек» было бы! Как, собственно, и было...

Сережа зло рассмеялся.

– Да что там, вот тебе, кстати, отличный пример: у меня даже и сама Борейко – была! Да, Кораблев, да: аккурат перед инфарктом, к твоему сведению. Я довел это начатое тобою дело до конца. Хочешь смейся, хочешь презирай меня теперь, так мне и надо! И до Куницыной я в свое время добрался, хотя она уже и замужем была. Я говорю, Кораблев, я не моногамен! Мне, в отличие от тебя, как только я распробовал, это стало физической необходимостью – регулярно завоевывать кого-то с нуля и до победного конца. Особенно если меня пытались бортануть! Это только с Олей я как-то поутих... Да ведь и ей, Олечке, счастью моему, я, скотина такая, чуть не изменил однажды! Не считая… А тогда – ну просто чудом: по краешку прошел! Сейчас бы винил себя… Аня была первой – и оказалась единственной, с кем не получилось сразу. Получилось бы тогда, в юности, поженились бы мы с ней – она, я думаю, сошла бы с ума от моих измен. И бросила бы. И сбежала бы к тебе. И правильно бы сделала.

– Не надо морочить себе и мне голову, Громов. С Аней у тебя не получилось не «не сразу», а до сих пор, – вставил Володя, во время громовского монолога хмуро взиравший на метания Сереги.

– Вот ты вечно выворачиваешь слова, Кораблев, чтоб в твою пользу было! Да, дорогой доктор, ты прав. До сих пор. Потому-то и не отпускает.

– Да? А тебе не кажется, что ты, Громов, сейчас, мягко говоря, утрируешь? Не понимаю только, почему. Знаешь, это, вообще-то, смешно и как-то даже обидно. Бесценная Голицына не отпускает его, видите ли, не потому, что бесценная, а потому что, бортанув, еще толком не удовлетворила его «физическую необходимость»!

– Опять ты грубишь мне, профессор! – сделал ему замечание Сережа.

– Как не грубить, когда ты выводишь такую примитивную формулу, что хоть Аню буди – чтобы тоже возмутилась такой несправедливостью! – разложил Володя, широко дирижируя рукой.

Громов, закрыв глаза ладонью, нервно расхохотался, качая в сторону Кораблева пальцем и комментируя: «Вот это – смешно, смешно...» Володя глубоко вдохнул и выдохнул и тоже криво улыбнулся.

– Не надо Аню будить, – сказал, успокоившись, Сережа. – И ты, Кораблев, не обижайся.

Вздохнув, Громов отвернулся к Байкалу.

– Ты прав. Конечно, я утрирую. Но какие сложные формулы, Володя? Вспомни, что мы пережили! Я после этой ночи вообще плохо соображаю, меня до сих пор трясет. Я как представил, что... Помнишь, синица к нам в комнату залетела и о стекло ударилась, а потом два часа умирала? Никогда не забуду: вот она, живая птичка в ладони, пьет воду, даже что-то чирикает, кажется, вот-вот все наладится – и раз! Обмякшее маленькое тельце! То всего лишь какая-то птичка была, а тут... Олечка так меня покинула. Я пережил. И вдруг Аня...

Сережа осекся и стал тереть сердце под свитером.

– Громов, хватит, не заводи себя. И меня тоже, – сказал Кораблев изменившимся голосом.

– Жизнь перед глазами пронеслась, Володя... Успокойся, дорогой доктор, ты же знаешь меня. Не похотью единой... Если бы Аня слышала мои мысли, она такую исповедь услышала бы! Я всю жизнь молился на нее и был ей верен, хоть и изменял ей – тоже всю жизнь. Изменял и каялся, каялся. Вроде и не виноват был перед ней, а виноват!

Кораблев болезненно поджал губы.

– А не получается у нас с ней не из-за нее даже, – продолжал Сережа, – а из-за меня. Самое смешное, Володенька, что всю жизнь я действительно был верен – еще и тебе. И я закрывал и закрываю глаза на то, что она с тобой. Потому что ты – мой друг, – сказал Сережа, глядя на широкие серые валы Байкала.

– Громов, это мои слова, это я собирался сказать тебе! – воскликнул Кораблев, развернувшись к нему.

Пару секунд они испуганно смотрели, не мигая, друг на друга, потом оба одновременно отвели взгляд.

– Спи спокойно, тургеневский персонаж! Я не планирую продолжения, – медленно проговорил Сережа, глядя себе под ноги, и, запахнув штормовку, направился обратно в лагерь.

– Если запланируешь… Знай, я считаю, что это нормально, – глухо сказал ему в спину Володя, и от таких слов ему стало жарко. – Как там Брики с Маяковским жили?..

– Володя, а знаешь, что мы упустили? – рассмеялся Громов, развернулся к Кораблеву и снова посерьезнел. – Мы Аню, вообще-то, забыли спросить! – напомнил он.

Они обменялись тяжелыми взглядами. Сережа поднялся к погасшему костру. Володя еще долго остывал на берегу, глядя на мокрые спины обкатанной гальки.


Было самое обычное утро в доме Громовых-Кораблевых. Сережа-маленький и Женя были в школе. Сережа-большой вернулся с ночного дежурства. Володя был на работе.

У Ани был свободный день. По договоренности с начальством она могла брать себе на неделе выходные в театре. Эти дни Аня обычно работала дома – иллюстрировала сказки. Либо она ездила на киностудию. Ее пригласили художником в проект многосерийного фильма.

Аня накормила Громова яичницей и взялась делать тесто для оладий. Сережа сидел на табурете и смотрел на ее плечи, на завитки волос на затылке. На худые руки, что-то ловко перемешивавшие в миске. Он тихо окликнул:

– Аня…

– Что?

Она обернулась к нему, но Громов ничего больше не говорил. Аня слегка нахмурилась, улыбнулась, повела плечом, словно отогнала от лица муху, и продолжила заниматься тестом.

– Анька…

Сережа встал, обнял ее за плечи и стал целовать в шею.

– Ну вот еще!

Она сердито развернулась к нему.

Он сжал ее лицо в своих ладонях, потом принялся целовать глаза, одной рукой крепко прижимая ее к себе, а другую запустив в ее волосы, с которых отстегнулась заколка. Она зажмурилась, уперевшись руками ему в грудь и отворачиваясь.

– Громов, не надо. Уйди!

Он закрыл ей рот поцелуем. Она, наконец, перестала сопротивляться. Они долго целовались на кухне, потом он подхватил ее на руки, отнес в свою комнату и уложил на разобранный с ночи диван. Они, не переставая целоваться, стали расстегивать друг на друге одежду.

Вдруг Аня, уже совсем раздетая, резко оттолкнула Громова, схватила с пола домашнюю блузку и убежала назад, на кораблевскую половину. Сережа попытался схватить ее за руку, но упал, запутавшись в полуснятых джинсах. Натянув их обратно, он погнался за ней, но она успела закрыться в ванной.

– Аня!

Они были разделены дверью ванной комнаты. Аня, поспешно замотавшись в полотенце, хотя ее никто не видел, напряженно сидела, подняв плечи, на бортике ванной, вцепившись в него побелевшими пальцами. Рядом на полу валялась ее блузка. Сережа встал на колени, ладонями и лбом прижавшись к двери.

– Голицына! Почему?

– …Не могу… Нельзя! Сережа, мы сойдем с ума! – глухо ответила она из ванной комнаты. – Ты же помнишь, какие из нас никудышные любовники!

– Мы отличные любовники! – убеждал ее Сережа.

– Ах, не говори ерунды!

– Аня, Анечка моя, я люблю тебя! Аня! Не притворяйся, я знаю, что и ты меня любишь, – шептал он в дверную щель.

– Сережа, я все помню. Это больно, очень больно потом… – отвечала она умоляющим голосом.

Громов сел на пол, прислонившись спиной к двери ванной. Аня, помолчав, продолжала:

– И… Сережа, я не могу врать Володе…

Громов помял ладонью лицо.

– Мы говорили с ним о тебе. Недавно... Он сказал, что если ты этого захочешь, то он не будет возражать… Он сказал, что даже ревновать не будет…

– Боже, как вы могли? Ничего святого! – перебила Аня.

– Нет, ты не так поняла!.. – попытался переубедить Сережа. – Все, что связано с тобой – все свято. И для меня, и для него. Ради твоего счастья он согласен на все. А еще он согласен на все – ради меня. Как и я…

Она не отвечала. Сережа чувствовал ее напряжение. Он тихо позвал ее:

– Аня?

Ее голос был тверд. Она сказала через дверь:

– Нет. Я не могу... О каком счастье ты говоришь? Громов, как ты не понимаешь? Как вы не понимаете?.. Мало ли кто кого любит! У нас – дети! Мы должны быть чисты перед ними. Иначе… Сережа, подумай, как смотреть им в глаза?

Громов устало откинул голову. Они долго молчали. Аня вначале беззвучно плакала, потом включила воду, чтобы Сережа не слышал ее всхлипов.

– Ты еще здесь? – робко спросила Аня успокоившись.

Из-за двери никто не ответил.

Она открыла дверь и вышла из ванной. Сережки дома не было.