Глава 8 Раскулачивание семьи Захара

Всё вспомнила Лукерья. Разве такое забывается?
 
Было это четыре года назад. Тревожной жизнью жил тогда хутор. Одни казаки взялись за оружие и покинули родные курени, другие чего-то ждали, посылая верхового в станицу за новостями.

Захар ходил задумчивый и встревоженный. Часто уезжал на любимом жеребце, и Лукерья томилась в ожидании, страшась надвигающихся перемен.

Чаще стали собираться бабы у колодца и переговаривались почему-то шёпотом:

— Фёдор гутарил, что середняков раскулачивать не будут, — рассказывала новости Нина, — а всех, у кого есть батраки, будут раскулачивать...

— Это как?.. — не понимали казачки.

— Не знаю... Вроде как... заберут у них хозяйство.

— А как же им тогда жить?

— Ой, бабы, не знаю я... Сказываю вам, что казаки с Фёдором гутарили...

Вопрос раскулачивания волновал всех. Хутор был богатым, и ни одна семья не терпела нужду, хоть и жили все по-разному. Работящие хуторяне быстро становились на ноги, обзаводились хозяйством и работали от зари до зари, стараясь стать зажиточными. А кто не утруждал себя работой, тот и жил бедно и уважением особым не пользовался.

Самым богатым на хуторе был Трофимыч. Он имел своих батраков, но и сам работал много, умело, со знанием дела.

— Кабы Настёна нарожала сынов, а не девок, Трофимыч стал бы самым богатым в округе, — говорил Захар, — умеет дело делать, да толькя бабы ему — одна помеха... В хозяйстве сильные руки нужны.

Хутор жил в тревожном ожидании перемен. Тогда-то и появился невесть откуда пришедший, высокого роста, худой, с серыми глубоко посаженными глазами и жидкими русыми волосами парень. Длинный тонкий нос и короткий кафтан делали его похожим на журавля. Никто в хуторе не помнил, а может, никогда и не слышал его настоящего имени. Сухим же его прозвали за неровный, скрипучий неприятный голос. Нанялся Сухой к Трофимычу в работники и работал неплохо, но был страсть какой досужий!

— И откуда он всё знает? — удивлялся Захар, предлагая Фёдору кисет с табаком.

— От его взгляда невозможно укрыться, — казак взял щепотку табака и стал ловко сворачивать самокрутку, — он даже знает, кто какую девку с игрищ провожает.

— А деду Федотычу рассказал, кто у него ночью в саду яблоки пошкодил.

Друзья присели на завалинку в тени, смачно задымили самосадом.

— Надысь, Упорникову Сережке сказывает: — «На твою Анну Гришка зарится, а ты слепой…»

— Да ну! Так и сказал?

— Точно.

— А Гришка — что?

— Ну… Знамо… Трошки припугнул Анну.

— Зазря Сухой раздор внёс. Анна не вертихвостка, энто все знают.

— Сдается мне, что Сухой специально промеж хуторян клин вбивает, всё что-то вынюхивает, выслеживает.

— Не наш он человек. Живёт какой-то своей, тайной жизнью. Хуторяне его сторонятся, девки боятся

— Похоже, что душа у него чёрная. Оттого и нелюдимый.

— И откель он в нашем хуторе появился?

— Я у казаков спрашивал, никто не знает.

— От такого добра не жди. Надо бы к нему лучше приглядеться...

Но пришедшие на хутор перемены отвлекли внимание жителей, и они забыли про Сухого, пока он сам не предстал перед ними в роли борца за новую власть.
 
Помнила Лукерья, как ходил её Ванька за своим жеребцом, сам косил ему сено, стараясь выкосить лучшие травы, и Захар бранил его:

— Опять кулигами выкосил! Сподряд надо!..

И кличку своему коню Ванька дал — Вольный.

— Он у меня будет скорым и лёгким, как вольный ветер в степи! — говорил он.


Хотел Захар сам объездить жеребца, но Ванька не дал:
— Мой конь. Сам справлюсь...

— Сынок, — уговаривала его Лукерья, — батьке это дело привычное, да и силы у него поболе твоего... Свернёшь ты шею на нём... Отступись... Нехай батька...

— Не... Хозяин должон... Справлюсь, — и приходил домой весь в синяках и ссадинах, пока, наконец, первый раз проскакал, светясь от гордости, на своём Вольном по хутору

Но пришло тяжёлое для казаков время, изменив их привычную жизнь. На их крови и бабьих слезах утверждалась на Дону Советская власть. Бунтовали тогда казаки, не желая подчиниться новым законам, вступали в смертельные схватки с Красной Армией, поливая степь своей кровью, наполняя округу вдовами и сиротами.

Терпели казаки поражение, и остатки их сотен уходили в степь, скрывались в лесных землянках, таились в левадах, делая дерзкие вылазки на Советы. Тогда-то и сложил свою буйную голову в бою под станицей Еланской свёкор Лукерьи, а отец — лихой атаман Платонов  был расстрелян в молодом березняке за участие в казацком мятеже.

Всё помнила Лукерья. Помнила, как бледный Ванька вцепился в гриву Вольного до хруста в пальцах:

— Не дам... — хрипел он, — мой конь... Мне его батька купил... Не дам!

Сухой отрывал мальчишку от коня:

— У, сучье отродье... Вцепился, гадёныш... — скрипел он своим страшным голосом. Наконец оторвал Ваньку от коня и швырнул на землю: — Не лезь... Убью!

— Ваня! — бросилась Лукерья. — Не надо, сынок... — прижала к груди плачущего сына и подумала: «Нет, не коня со двора уводят, а забирают Ванькину душу».

Она не голосила, не пыталась отвоевать своё добро, как другие бабы из раскулаченных семей. Прямая, гордая, без кровинки в лице, стояла посреди двора в окружении детей и никак не могла понять, чем они не угодили Советской власти, за какую провинность наказывают их с Захаром и почему Сухой хозяйничает в её дворе вместе с чужими людьми из райцентра...

Захар гостей не ждал, а потому спозаранку ускакал на своём вороном в соседний хутор на кузницу.

Вернулся он в тот момент, когда со двора выводили корову Красавку. С мутными от гнева глазами, бегающими желваками соскочил с коня:

 — Порубаю всех! — метнулся к куреню за шашкой.

— Захар! — бросилась наперерез Лукерья. — Не дури! Детей погубишь... — от её юбки оторвалась и, упав, залилась плачем трёхлетняя Дуся, но Лукерья не слышала её. — Захар... Не пущу! — встала у него на пути.

Словно очнувшись, Захар остановился в растерянности:

— Луша... как же это? — и в глазах его было столько боли, безысходности и отчаяния, что для Лукерьи в этот миг перестали существовать непрошеные гости во дворе, плачущие дети, трудом нажитое хозяйство. Был только он — её Захар. Она в один миг поняла, что сломлено не только его самолюбие, а надломлен его какой-то главный внутренний стержень.

В это время Сухой попытался взять вороного под уздцы, но конь шарахнулся от него, как от бича. Захар оглянулся, и дерзкая усмешка пробежала по его лицу. Он на миг прижал к себе Лукерью:

— Прости, Луша... — в два прыжка оказался рядом с конём. Не касаясь стремени, взлетел в седло и, махнув через плетень, вихрем умчался в степь.

— Ушёл! — взревел Сухой.

— Ему деваться некуда, вернётся, — спокойно ответил один из не знакомых Лукерье людей. — Ишь горячий какой... Чего стал? — обратился он к Сухому, — помогай хлеб выносить!

Лукерья не могла понять, откуда берутся у неё силы? Она была спокойна, мысли текли как-то отстранённо, словно всё происходящее её не касалось. Видно, долгое ожидание непонятных и страшных перемен подготовило её к этому дню, вселило в сознание веру в неизбежность горьких событий и испытаний.

Собрав вокруг себя семерых детей, взяла из рук Клавы годовалую Полечку и, глядя, как Сухой, согнувшись и качаясь на худых ногах, несёт из амбара огромный чувал с зерном, подумала: «У Трофимыча не стал бы такую тяжесть носить, а тут... словно своё кровное тащит...»

Когда опустел и амбар, и скотный двор, Сухой метнулся к крыльцу:

— Пошли! Сундуки проверим

— Стой! — окликнул его старший из райцентра. — Тут — только хлеб и скот. Эти — не эксплуататоры! Да и... семь ртов у них...

— У-у-у... — как ужаленный, соскочил Сухой с крыльца и подбежал к Лукерье, — нащенила, сука!

Его злые, глубоко посаженые глаза сверлили Лукерью, а кончик острого носа дергался в нервном тике. Дети от его устрашающего вида плотнее прижались к матери.

— Есть от кого, вот и рожаю сынов, — спокойно ответила она, — а с тобой, поди, ни одна баба не сядет... Да от тебя разве что корявый сучок родить можно...

Лицо Сухого перекосилось злобой. Как от полученной пощечины он отпрянул от Лукерьи и, услышав за спиной хохот людей из райцентра, бросился со двора, обронив:

— Ты у меня ещё поплачешь...

Вслед за ним тронулись подводы, груженные хлебом, и осталась Лукерья в опустевшем дворе одна с детьми. Сиротливо поскрипывала открытая дверь пустого хлева. Ей стало жутко. Наплакались, присмирели дети. Мать поспешила увести их в курень, где было всё, как прежде.

В ту ночь Лукерья не сомкнула глаз. Она сидела у окна безвольная, опустошённая, с обрывками каких-то мыслей. Сила воли, державшая её до сих пор, покинула, слёзы бежали по бледным щекам. Она ждала Захара. Вслушивалась в глухую ночь — не раздастся ли цокот копыт вороного?

Незаметно подкрался рассвет, а Захара всё не было. Не вернулся он ни через день, ни через год. Напрасно жила Лукерья в постоянном ожидании. Захар словно в воду канул. Но однажды ночью в её окно постучал верховой:

— Лукерья! Выдь-ка...

Она вышла на крыльцо.

— Захар кланяться велел.

— Сам-то он где? — обрадовалась Лукерья.

— У казака теперь одна дорога... — неопределенно отвечал верховой, не сходя с коня, — Захар велел об нём не печалиться. Жив он и здоров... Домой ему сейчас нельзя. Придёт время — свидитесь... Тебе наказывал детей беречь... Ты дай мне попить... Горло пересохло.
Зачерпнула наваристого взвару, подала корец верховому. Он пил жадно, не отрываясь, и капли скатывались по усам ему на грудь. «Видно, издалека прискакал», — поняла Лукерья.

— Ух, хорошо! — перевёл дух. — Захару-то что передать? Дети здоровы?

— Здоровы... Все глаза проглядели, ожидаючи... Так и передай Захару, что, мол, ждем его — не дождёмся... Скотину всю свели со двора и хлеб подчистую забрали... Худо нам без Захара, и двор без хозяина что сирота...

Многое хотелось передать Захару, но верховой торопился. Он так и не сошёл с коня:

— Спешу я... Всё передам. Прощай... — тронул поводья и скрылся в ночи.

Долго Лукерья в растерянности и тоске стояла на крыльце. Ей хотелось бежать вслед, кричать, звать Захара, но дети, мирно спавшие в курене, как магнит, держали её, не позволяя покидать двор.

«Слава Богу, жив Захарушка... Не забыл про нас... Стало быть, нельзя ему зараз домой... Придёт время — вернётся», — размышляла она, обрадованная нежданной вестью. И опять не сомкнула глаз, представляя встречу с Захаром и поливая подушку слезами...

* * *
Всё помнила Лукерья и теперь, встретив Настену, словно заново пережила то время. В её памяти ожил голосок Дуси:

— Мам, дай молочка!

— Нету у нас больше молочка...

— Кясавка из гуйта не вейнулась? — картавила Дуся. — Войки загизли?

— Да. Загрызли волки. Нету больше нашей Красавки.

Дуся на время замолкала, что-то соображая своим детским умом, а потом снова просила:

— Мам, дай молочка!

Разве могло материнское сердце забыть, как рыдал и с ненавистью сжимал кулаки Иван, тоскуя по своему коню! Как мальчишки били Степана за то, что он сын кулака, и сынишка допытывался у неё: «Где отец и почему он — кулак?»

Всё перенесла Лукерья, не сломилась, выстояла. «Главное, — думала она, — все живы и здоровы. Подрастут сыны, встанем опять на ноги. Семья у нас работящая, всем гуртом возьмемся за дело — горы свернём... Только бы скорей Захар вернулся». Жила она в постоянном ожидании.

Так прошло четыре года. Поутихли страсти в хуторах. Жители стали приноравливаться к новой жизни. Кто затаил в себе злобу и обиду, кто искренне поверил в новую жизнь и примкнул к Советам, а другие, как и Лукерья, не понимали сути происходящего и просто старались выжить, надеясь только на собственные силы и подспудно чувствуя, что возврата к прежней жизни уже не будет. Будущее же представлялось им туманно. Вот и жили хуторяне одним днём, боясь строить долгосрочные планы.

Лукерья настраивала себя на то, что должна уберечь, прокормить детей до возвращения Захара, а как жить дальше — решит он сам. Так и жила.

Теперь же, подходя к родному куреню, она чувствовала, что уверенность и надежда покидают её. Смерть Захара разрушила все планы. Не подскажет Захар, как жить, и не возьмёт больше на себя заботы о своей большой семье.

Непомерная тяжесть легла на плечи казачки, сдавила грудь. «Как же теперь мне дальше-то жить... У кого спросить, кому довериться?..» — размышляла она.

Издали скользнула взглядом по играющим во дворе детям и устремила взор в глубину усадьбы, где едва заметная тропинка вела в сад. Дети, завидев мать, с весёлым беззаботным криком бросились навстречу, принимая из её рук узел с оставшимися юбками и оклунок с мукой.