Глава 9 Трагедия на реке

ГЛАВА; 9
Трагедия на реке

Погожие весенние дни торопили Лукерью с работами в огороде. «На землю вся надежда. Только она поможет выжить и спасти детей», — думала она и с раннего утра, не разгибая спины, перекапывала проснувшуюся от зимней спячки землю. Жирный сырой чернозём налипал на лопату, копать было трудно, но она твёрдо знала, что именно в эти дни надо посадить картошку.

Младшие дети, Дуся и Полечка, весело щебетали рядом, играя на сочной молодой траве. Над берегом клубился туман, и мутная вода ещё не вошедшей в берега реки лизала чёрные полусгнившие колья старого плетня, тихонько шлёпала о борт каюка. Было свежо, но за прохладным сырым утром угадывался яркий весенний день.

— Тётя Луша-а-а! Тётя Луша-а-а! — разорвал тишину над речкой тревожный детский крик.
Лукерья разогнулась, прислушалась, вглядываясь в противоположный берег.

— Никак Нюра кличет... — угадала она дочку Настены. — А ну пошли к берегу! — подхватила на руки Полечку, закутанную матрёшкой в большую грубую шаль. Быстро спустилась к реке, поджидая бегущую следом Дусю.

— Нюра, что кличешь?!

— Мамка велела звать... У нас Олька дюже захворала! — звонко и торопливо откликнулась девочка. — Скорей, тётя Луша!

— О Господи, сохрани от беды... — засуетилась Лукерья, звеня цепью каюка. — Сейчас я, Нюра...

За её спиной послышались торопливые шаги и тяжёлое дыхание.

 — Погодь, Луша... — спускались к ней с полным мешком соседка Нина и неповоротливая пышная Фёкла.

— Хорошо, что успели... Ой, дай отдышаться... — опустив мешок, села на него Нина. — Ты, никак, на энтот берег?

— Вишь, Нюра кличет... Беда у Настены — дочь захворала. Надо поспешать... Можа, подсоблю чем. А вы?

— На энтот берег к Фёкле, — кивнула на тяжело дышавшую казачку Нина. — Я ей семенную картошку, а она посулила мне сала дать... Давай, Фёкла, мешок в каюк поднимем. Садитесь, а то Нюрка уж обкричалась на берегу.

Бросив мешок, посадили на него детей, рядом примостилась Нина, а Фёкла села на нос долблёнки. Лукерья переступила борт последней и, с трудом отталкиваясь от берега, с тревогой отметила, как сильно осело перегруженное суденышко, но Нюра жалобно торопила с другого берега, и она стала медленно грести шестом то с одного борта, то с другого, удерживая равновесие верткого каюка.

— На мост с мешком итить далеко, — объясняла Нина, — а тут напрямки, рядом...

Лукерья сосредоточенно гребла. Уже миновали середину реки, как неуклюжая Фёкла пошевелилась, и каюк сильно накренился, чуть не зачерпнув бортом воды.

— Ой, бабы, потопнем! — испугалась Фёкла и качнулась в другую сторону.

— Сиди спокойно! — крикнула Лукерья, пытаясь изо всех сил удержать равновесие, но неустойчивое судно подалось за грузным телом Феклы и зачерпнуло бортом воду.

— Топнем, бабы!.. — заметалась обезумевшая от страха Фёкла, раскачивая каюк, и вода хлюпала в него то с одного борта, то с другого, обжигая холодом ноги казачек и подтапливая мешок, на котором жались друг к дружке дети.

— Сядь! Не мечись!

— Сядь, Фёкла! Перевернёшь нас!

Но та уже никого не слушала и, с силой оттолкнувшись от долблёнки, бросилась вплавь к берегу.

От её сильного толчка каюк подался назад, к середине реки, зачерпнул последнюю порцию воды и стал медленно погружаться.

— Спасите! — пытаясь сбросить с себя фуфайку, поплыла к берегу Нина.

Река поглотила каюк с мешком, оставив на поверхности детей, державшихся на плаву за счёт ещё не набравшихся воды объёмных одежонок. Они, как воробьи, барахтались в мутной холодной воде, тараща испуганные глаза. Лукерья подплыла к ним, с силой толкнула в сторону берега старшую дочь и, не теряя её из виду, подхватила вторую, энергично работая свободной рукой и ногами, быстро поплыла с ней.

«Нельзя толкать их слишком далеко... В мутной воде могу потерять... Надо держать обеих рядышком...» — четко работал её мозг. Вода обжигала холодом тело, но она этого не чувствовала. Всё её внимание было приковано к детям. Одежда на них уже набиралась водой, и река пыталась поглотить их, медленно утягивая вниз, но Лукерья подныривала под детей, толкая вверх и к берегу то одного, то другого ребёнка. Только на секунду отпускала из рук, хватала ртом воздух и ныряла снова, подхватывая детей. «Ещё чуток... Главное, чтобы были обе рядышком... Иначе потеряю...»

Нина, освободившись от тяжёлой промокшей фуфайки, доплыла до берега, оглянулась и, увидев, как Лукерья борется за жизнь детей, бросилась на помощь:

— Держись, Луша! — подплыла и, схватив за шаль Полечку, приподняла её головку над водой:

— Держи Дусю... А я — эту... — обернулась к Лукерье и потащила за собой девочку к берегу.
«Теперь доплывем...» — подхватила Лукерья дочку и, собирая последние силы, плыла за Ниной.

На берегу металась Нюра, не зная чем помочь, а прямо у воды сидела дрожащая Фёкла, всё ещё не верившая в то, что спаслась.

Лукерья первая достигла берега и обессиленно села прямо в воду, посадив на колени дочку и заглядывая ей в лицо: — Ты живая, дочечка?..

Дуся сморщила посиневшее личико, пытаясь заплакать, но изо рта её брызнул фонтан воды.

— Ничего, родненькая... Зараз легче станет... Ну вот... — вытирала рукой лицо девочки, целуя в холодные щёчки. Дуся зашевелилась и слабо заплакала.

Из воды вышла Нина с Полечкой на руках. С них ручьями стекала мутная вода. Нина дрожала всем телом, лязгая зубами и оттого ещё крепче прижимая к себе спасенную девочку. Увидев мать, Полечка потянула к ней руки, испуганно моргая глазёнками.

— Скорей к Настене пока дети не закоченели! — встала Лукерья, быстро расстегнула на себе кофточку и, освободив от мокрых одежонок малышку, прижала к себе, пытаясь согреть своим телом. Её примеру последовала и Нина, прижимая к себе и целуя испуганную девчушку.
— Вставай, Фёкла! Собери эти одежонки и пошли...

— Я соберу! — засуетилась Нюрочка, стараясь хоть чем-то помочь.

Мокрые, с плачущими, посиневшими от холода детьми, ввалились казачки гурьбой в курень Настены и сразу почувствовали тепло затопленной печи.

— Ты куды пропала! — набросилась было Настёна на Нюрку, влетевшую в курень первой, но, увидев за нею мокрых казачек, ахнула:

— Никак перевернулись!.. Господи, да как же так?

— Чуть сами не потопли и детей едва не сгубили... — торопливо сажала Лукерья дочек на тёплую лежанку. — Совсем, родненькие мои, застыли... — Ты, Настёна, дай нам сухое барахло... — обернулась к подруге и, увидев её заплаканное растерянное лицо, встревожилась ещё больше. — Что с Олькой-то?

— С вечера жаловалась на боли в животе и пояснице, а утром не поднялась... Холодная вся... Глаз не открывает... Что делать, Луша?

Лукерья на ходу стащила с себя мокрую кофточку и бросила ей на руки. — Повесь сушить, а я погляжу...

— Оля, детка моя, ты слышишь меня? — наклонилась над девочкой, положила ей ладонь на лоб.

— Тётя Луша... — открыла глаза и слабо заулыбалась Оля.

— Где у тебя болит?

— Не знаю... Всё болит... — закрыла глаза девочка и, казалось, что она впала в забытье.
— Ты вот что, Настёна, — обернулась Лукерья к встревоженной матери, — дай мне сухую кофточку и юбку. Оля холодная, а я ишо холодней... Трошки с ознобом справлюсь, руки об печь нагрею, тогда погляжу её лучше... Нюрка! — кликнула Олину сестренку.

— Я тут, тётя Луша!

— Ступай на край хутора к Ефиму Матвеевичу... Знаешь, где он живёт?

— Ага...

— Скажи, что я прислала. Пущай он придёт. Скажи, что Оля хворая... Особливо скажи, что согреть её надо... Мол, дюже холодная она и на живот жаловалась. Да скажи ему, что мы в речке накупались и детей застудили... Можа, и им какую настойку принесёт. Всё поняла, что я тебе наказала?

— Поняла. Всё скажу, тётя Луша! — метнулась девочка за дверь.

Нина с Феклой уже переоделись и сушили у печки свои вещи. Тихо переговаривались, поглядывали на хлопотавших у кровати Настену и Лукерью.

— Ты ступай домой, скажи мужику... Пущай Фёдора кличет... Кабы вода не унесла мешок-то с картошкой... Там не дюже глубоко, можно багром зацепить...

— Зараз пойду... Куму скажу... У него каюк есть.

— Вот и ладно. Поспешай.

— Настёна, я твою фуфайку надену... Пойду домой переоденусь и принесу одежки-то... — и, не дожидаясь ответа, Фёкла скрылась за дверью.

На лежанке отогрелись и немного отошли от испуга дети. Они о чём-то переговаривались, то и дело поглядывая на взрослых.

В передней комнате, в которой, бывало, собирались хуторяне на спевки, в углу дышала теплом и уютом большая русская печь с просторной лежанкой. Печь выбелена известью, а у заслонки искусно затерта красной глиной, не столько для красоты, сколько для того, чтобы не так была заметна на ней сажа и копоть. В боковую стенку печи вмазано маленькое зеркальце. Когда-то в него поочередно заглядывали казачки, возбужденно переговариваясь, поправляя платки, готовились к веселью.

В такие дни было тесновато в хате, а теперь Лукерья удивлённо, словно впервые, обводила взглядом большую пустую комнату: в углу теснятся всё те же образа, украшенные вышитым рушником, тот же стол, лавки вдоль стены, кровать... Раньше кровать была высокой, нарядно убранной, с множеством подушек под накидками, а из-под дорогого покрывала выглядывал кружевной двухъярусный подзор.

 Теперь на кровати был только соломенный матрас, покрытый старой дерюжкой, и на нём под лоскутным одеялом на маленькой подушке лежала Оля. Место, где раньше стоял комод и с ним два сундука, на которых любили сидеть казачки, пустовало.

«Теперь всё по-другому, — подумалось ей, — и в куренях, и в наших душах».

Словно угадывая её мысли, вздохнула Нина:

— Сколько перин и подушек было у Настены, а зараз и Ольку потеплее укрыть нечем. Дюже уж бледная она, а Матвеевич что-то не торопится...

Ефим Матвеевич Трушков жил на краю хутора с сыном в старом курене. Жена его умерла, когда сын был ещё грудным. Тогда-то и решил Ефим оставить столярное дело и лечить людей. Он и раньше умел вправлять вывихи, лечил переломы, мог быстро остановить кровотечение, и если у кого случалась беда, то первым делом бежали за Матвеичем.

 Раньше он был хорошим столяром и редкая постройка на хуторе обходилась без его участия, но смерть жены перевернула его жизнь. Оставив привычное дело, он всё время тратил на сборы лекарственных трав, приготовление всевозможных настоек и мазей. Сначала хуторяне считали это чудачеством, думая, что от горя он тронулся умом. Но время сделало своё дело, и все привыкли к его новому занятию.

После того как однажды обезумевшая от горя мать принесла к нему почти бездыханное тело пятилетнего сына, а он неведомыми чарами поставил ребёнка на ноги, к нему потянулись больные люди со всей округи.

Молва о его неведомой целительной силе передавалась из уст в уста, и всё больше людей приходило к нему за помощью. Так и жил Ефим Матвеевич со своим сыном на подаяния. Хозяйства они не держали, и только тогда, когда заставляла нужда, Ефим вспоминал о столярном ремесле.

 Хуторяне уважали его, но сторонились: побаиваясь его знахарства. Но если кто из казаков убивал волка или барсука, то непременно нёс тушку к Ефиму, потому как он делал мази на жиру этих животных.

В ожидании Ефима Матвеевича Лукерья долго вслушивалась в дыхание больной Оли, прикладывая ухо то к её груди, то к спине. Осторожно прощупывала живот.

Настёна тревожным взглядом ловила каждое её движение и чуть подавалась вперёд, заслышав стон дочери.

Наконец Лукерья прикрыла Олю одеялом и глянула Настене в глаза:

— Согреть её надобно. Похоже... застыла она дюже.

— Я и печь-то ноне для неё топила... Вижу что зябко ей.

— Печь — хорошо. Только надобно самогону. Где добыть жиру козьего?

— Самогону, говоришь?

— Растереть её хорошенько надобно, чтобы кровь заиграла.

— Я зараз, Луша, — метнулась мать из хаты и через минуту вернулась с четвертью мутного самогона и куском жира.

Долго Лукерья что-то нашёптывала и читала молитвы, смешивая растопленный жир с самогоном. Закончив все приготовления, стала торопить казачек:

— Настёна, завари-ка чабрецу. И ты, Нина, зараз помогать будешь. Давайте-ка, бабы, разотрем Олю, пока моя растирка не застыла. Ты, Нина, хорошенько три ей ножки, особливо пятки. А я — спинку и грудь. Ты, Настёна, подсобишь мне.

Растерев докрасна девочку и укутав её потеплее, казачки в ожидании Ефима Матвеевича сидели на лавке. Дети Лукерьи, сморенные теплом, мирно спали на лежанке.

— Чуть не потопила нас Фёкла...

— Как она сама-то с испугу ко дну не пошла!

— Хорошо, что дети укутаны были. Как поплавки на воде остались, а не то сразу бы ко дну пошли. Не поймала бы их.

Лукерья несколько раз осторожно, чтобы не разбудить, трогала ладонью головки детей — нет ли жару, и облегчённо вздыхала

— Слава Богу, кажись, обошлось.

Пришла Фёкла. Виновато пряча глаза, затопталась у двери, возвращая Настене её рубахи и фуфайку:

— Ты прости меня, Луша, ради Христа... Обезумела я от страху. Так напужалась, что и себя-то не помнила... Прости...

— Что уж об этом говорить! Слава Богу, что не потопли...

— Я таперича сроду в лодку не сяду!

— Да тебя ни одна лодка не выдержит! — засмеялась Нина.

— Там зараз мой Никодим с кумом будут мешок с картошкой баграми шукать... Пойдём, Нина, место покажешь. Я с испугу-то ничего не помню.

Нина засуетилась, надевая подсохшие юбки.

— Ты, Нина, шумни моим старшим детям. На огороде оклунок с картошкой... Пущай досажают, а я покуда обожду Матвеича.

У Оли зарумянились щёчки, она открыла глаза и тихо позвала:

— Мам, дай пить.

— Ты чабрецом напои её, — подсказала Лукерья. — А вот, кажись, и Нюрка с Матвеичем.
В курень неслышно вошёл пожилой казак, сняв фуражку с красным околышем, размашисто перекрестился на образа и повернулся к казачкам:

— Сказывайте, что стряслось.

Слушая рассказ Лукерьи о состоянии Оли и о том, как они её растирали, присел на лавку, устремив взор на больную. Серые его глаза, несмотря на возраст, были ясными, живыми и проницательными. Они словно освещали внутренним светом заросшее седой бородой и усами лицо... Сдвинутые в раздумье мохнатые седые брови не придавали лицу суровости, но делали его озабоченным. Большие узловатые руки, почерневшие от сока трав и настоек, спокойно лежали на коленях.

 Казалось, он задумался о чём-то своём и не слышит Лукерью, но морщины на лбу и переносице то западали глубже, то разглаживались, и в них угадывались ход его мыслей, сострадание и озабоченность.

— Так-так... — поднялся он с лавки и стал сам осматривать Олю, тихонько о чём-то её расспрашивая.

— Слышишь, Луша, Оля голосок подает! — с надеждой прислушивалась Настёна. — И что бы я без тебя делала! Как ты пришла, так у меня от сердца отлегло. Знала — помогёшь...

— Я, Настёна, не дохтур... А врачевать трошки умею. Семерых родила. Пока детей вырастишь, чему только не научишься! А Олька твоя поправится — легче ей.

На печи зашевелилась, захныкала Дуся.

— Проснулись, мои хорошие! Ну иди ко мне. Иди, моя ласточка! — снимала Лукерья девочку с лежанки. — Ах какая ты тёпленькая... Зараз мы тебя оденем. Рубашки уже высохли.

— Мам, а мы забудем, что топли?

— Забудем, милая, забудем. Да и не топли мы вовсе, просто каюк наш взбрыкнул и окунул нас трошки... — оглянулась мать на Матвеича и, встретив его понимающий многозначительный взгляд, прижала дочь к груди: — Ты не думай об этом, оно и забудется. Посиди на лавке, а я Полечку одену.

Полечка обвила шею матери тёплыми ручонками и в самое ухо прошептала: — Мам, дай хлебушка.

— Ах моя ягодка! Проголодалась? Слышь, Настёна! Моя Полька хлеба просит.

— Я их кашей пшённой накормлю, — загремела печной заслонкой хозяйка.

— Луша, подь сюды... — позвал Матвеич. — Нюрка сказывала, что перевернулись вы. Дети, гляжу, весёлые, видно застыть не успели, но кабы испугу не было...

— Об этом и я тревожусь...

— Ты с ними обратно домой через мост ступай и к речке не води, пока не забудут. А ежели во сне кричать зачнут — зови меня. Полечу от испугу. А зараз дам тебе настойку на случай, ежели у твоих детей жар начнётся.

— А с Олей-то что?

— Застыла она дюже. Особливо низ застужен... Полечу. А зараз надо на печь её посадить. Печь — лучшее средство от простуды и ревматизму. Она в себя всю хворь забирает. Дам я Настене лекарство, научу, как лечить, а ты, Луша, загляни завтра к ней. Тебе тут рядышком, а мне дюже далеко. Ежели хуже Оле будет — пришлешь ко мне Нюрку.

Посадив Олю на лежанку и рассказав Настене, как и чем её надобно лечить, Матвеич ушёл, а через минуту в курень вихрем влетел Ванька:

— Мам, наш каюк всплыл! Как дядька Фёдор зацепил мешок с картошкой, так каюк и всплыл! Ох, и долго мешок-то искали!

— А ты сюды с Фёдором переправился али через мост прибёг?

— Ой, мам, я ж говорю, что каюк наш всплыл! Его дядька Фёдор багром зацепил и — к берегу, а я воду вычерпал... Там он, у берега...