Глава 10 Ночной гость

Угомонились и заснули дети, а Лукерья не могла сомкнуть глаз. Заново переживала события дня, и нервный озноб пронизывал тело. Она ворочалась, пытаясь успокоиться, но в памяти всплывали то тонущие дети, то больная Оля.

«Слава Тебе, Господи, что отвёл беду, дал мне силы, — крестилась она, переворачиваясь на другой бок. — Видно, перепужалась я дюже, а может застыла трошки...» — куталась в одеяло, пытаясь унять дрожь и заснуть. Сон всё не приходил, и она вдруг поняла, что к чему-то прислушивается, чего-то ждёт.

«Ох неспроста это, чует моё сердце!» — приподнялась на кровати, вслушиваясь в сонное дыхание детей, и услышала слабый шорох под окном.

— Луша! — в ту же секунду позвали её. — Это я... Тимофей.

Она сразу узнала его голос. Что-то похолодело и оборвалось внутри. «Зачем же он пришёл? Ночью... Сколько ж лет мы не виделись?» — оцепенела она от неожиданности, не в силах откликнуться.

— Луша, слышь... Это я, Тимофей. Выдь-ка на минуту, — застучал он в окно.

Лукерья словно очнулась от этого стука, прижалась лбом к стеклу, пытаясь разглядеть его в сумраке ночи, и увидала, как его тёмная фигура отделилась от завалинки и направилась к крыльцу.

«Господи! Какое испытание ещё меня ждёт? Али одна беда не ходит?» — испугалась она. Сердце тревожным стуком отозвалось в висках, стало трудно дышать. Присев на кровать, долго не могла нащупать в темноте шаль. Шарила дрожащей рукой по сундуку, стоящему у изголовья, судорожно ловила ртом воздух. «Да что я так напужалась? Видно, к Настене надобно ему переправиться, а каюк Ванька опять в камышах оставил, где рыбу ловил», — успокаивала она себя, выходя на крыльцо.

— Тимофей?! Ты зачем... ночью-то?

Он стоял, привалясь плечом к крыльцу, курил. Не спеша повернул к ней голову, пыхнув огоньком цигарки, спокойно ответил:

— Ты не боись, Луша. Я по делу.

— Это какое ж такое дело?

— Дюже срочное дело, Луша, — затушив носком сапога окурок, поднялся к ней на крыльцо. — Христом Богом Прошу... Помоги, Луша.

— Да ты толком сказывай — что надо?

— Рано утром на базар сходить надо. Весточку одному казаку передать. Самому мне никак нельзя... Понимаешь?

— Чудной ты. Я думала беда какая, а ты — на базар...

— Беда, Луша, теперь за кажным казаком по пятам ходит.

Тимофей пытался разглядеть её в ночном сумраке. Она не видела его глаз, но чувствовала пристальный взгляд, в свою очередь всматриваясь в его похудевшую фигуру, спокойные жесты, за которыми угадывались твёрдость и сила. «Совсем не такой как бывало...» — подумалось ей.

— Теперь, Луша, всё изменилось, — словно подслушав её мысли, продолжал Тимофей. — Мне на базаре появляться никак нельзя. Это всё одно, что твоему Захару или моему брату Трофимычу там объявиться. Понимаешь?

— Как не понять... Так что ты от меня хочешь?

— Ты Илью, что корзинами да кадками торгует, знаешь?

— Дюже не знаю, но видала. Пожилой, на цыгана похож. Завсегда лохматый, без шапки. Он кажный раз на самом бойком месте торгует.

— Во-во. Он. Так ему надо весточку передать. Иначе, Луша, кровь казачья прольётся. Упредить казаков надо. Помоги, Луша!

— Что передать-то?

— Вот тут всё написано, — протянул он свернутый листок бумаги. — Говорить ничего не надо, только отдай ему записку — и всё. Но будь очень осторожной. За ним следить могут. Ты сначала оглядись... Ежели рядом будут какие люди, ты повремени. Записку отдай так, чтобы ни одна живая душа не заметила. Поняла?

— Поняла, — взяла у Тимофея листок, коснувшись его пальцев, опять ощутила, как холодок побежал по телу и что-то встрепенулось в груди.

— Только ступай на базар пораньше. Надо скорей упредить казаков.

— Я завсегда хожу рано, до свету. Найду твоего Илью.

— Ну, а вы-то как живёте, Луша? Захар не объявился?

— Видно нету в живых моего Захара... Нет от него весточки...

— Как же ты... с детями-то?

— Как все — так и я. Слава Богу, с голоду не пухли. А кому теперь сладко живётся?
— В хозяйстве-то у тебя есть что?

— Попервах птица была, да ить корм весь забрали... Пришлось порезать. Теперь один домовой по сараям гуляет.

Оттого что Тимофей часто и мягко называл её Лушей и по-хозяйски расспрашивал о делах и детях, она вдруг потянулась к нему душой, захотелось припасть к его груди, плакать и жаловаться на свою судьбу. Ей хотелось участия, защиты, поддержки. На один миг показалось, что рядом Захар, и она чуть было не прильнула к Тимофею, но в памяти промелькнул куст калины на могиле мужа, и она словно очнулась, зябко повела плечами, кутаясь в шаль.

— Ты никак озябла, Луша? — не скрылись от его взгляда нервные движения казачки.
— Нет... Ночь тёплая...

Ей было хорошо и спокойно рядом с Тимофеем. Впервые за несколько лет она ощутила искреннее участие. Хотелось всё рассказать, облегчить душу, разделить с ним свои беды.
Медлил, не уходил Тимофей.

— Ты бы заглянул к Настёне-то. Свои ведь. Оля у неё дюже захворала... — рассказывала она события прошедшего дня.

— Будет время, повидаемся... А зараз уходить мне надо. Ты, Луша, ступай... Тебе скоро на базар итить. Помни, что надо быть осторожной. Упаси Бог, чтобы с тобой беды не приключилось. Ступай... — повернулся и, не прощаясь, скрылся в ночи.

Лукерья долго ещё стояла на крыльце, вслушивалась в ночь, прижимала к груди скомканную записку. Ей было легко и спокойно, словно встреча с Тимофеем принесла поддержку и защиту, разрушила безысходность, камнем лежащую на душе. Какое-то новое чувство всколыхнулось в груди и разлилось по телу теплом и надеждой. Всё ещё не понимая, что с ней происходит, Лукерья вернулась в курень, сунула записку под подушку и прилегла, забыв сбросить с себя шаль.

«Что написано в этой записке? — размышляла она. — Каких казаков Тимофею надо упредить?» — нащупала под подушкой листок, повертела в руках, не решаясь развернуть, и спрятала обратно. Она плохо знала грамоту и с трудом могла прочесть печатные слова, но чем больше думала о записке, тем сильнее хотелось знать её содержание. Снова вытащила её из-под подушки, подошла к окну и при лунном свете развернула.

 Долго всматривалась в две кружевные ровные строчки, но прочесть так и не смогла. Аккуратно свернула листок и спрятала на груди. Попыталась заснуть, но сон не приходил. Мысли кружили вокруг неожиданной встречи.

«Бывало, весёлым и быстрым был, а зараз степенный, тихий. Похудел, а силы вроде как в нём поприбавилось... А можа, осторожничает, скрывается. Оттого и не суетится, вслушивается, про всех дознаётся. Где же он был все эти годы? Настёна про него ничего не сказывала... А можа, он был вместе с Захаром? — мучилась Лукерья в догадках. — Ежели так, то знал бы про смерть Захара... А можа, и знает, да вида не показывает».

На несколько минут сомкнула Лукерья глаза, погрузилась в дрёму, но тут же встрепенулась, боясь проспать. Заметила, что сумрак тает и прячется в углах хаты, чётче вырисовываются проёмы окон. «Скоро светать будет, — подумалось ей, — пора на базар».

Суетливо собралась, то и дело нащупывая записку на груди, чтобы не потерять. На ходу набрасывая на плечи тёплую кофту, вышла на крыльцо и отпрянула назад. В темноте на порожках лежало что-то большое, тускло поблескивая при лунном свете. Вцепилась в косяк двери дрожащими пальцами, пригляделась. Тёмный предмет лежал неподвижно. Осторожно сделала два шага, готовая в любую минуту скрыться за дверью. Разглядела мешок и рядом бутыль.

— Фу-у-у... — облегчённо вырвалось из груди, — что же в мешке?

Тронула рукой и почувствовала под пальцами что-то твёрдое. Уже смелее раскрыла мешок и достала круг макухи, а под ним, в мешке, руки утонули в пшенице.

«Господи! Откуда же это богатство?»

В бутыли оказалось масло, а макуха источала тонкий аромат жареных семечек.

«Похоже, недавно сбили... Свежее масло. Но кто принёс? Как же я не слыхала! Это Тимофей. Боле некому», — догадалась она.

Взволнованная таким подарком, не зная как к нему отнестись, с трудом затащила мешок в курень и спрятала вместе с четвертью в углу под лавкой.

«А это оставлю детям. Пусть полакомятся», — положила на стол круг макухи и поспешила на базар.


Всю дорогу, от куреня до станицы, она почти бежала. Ей казалось, что кто-то может настигнуть и отнять тайное послание. «Господи, спаси и сохрани. Страшно-то как!» — колотилось её сердце.

Одна в степи, гонимая страхом и ответственностью за жизни неведомых ей казаков, она на минуту останавливалась, озираясь и переводя дыхание, крестилась и бежала дальше.
«Видно, дюжа важная эта записка, — размышляла она, нащупывая клочок бумаги на груди, — не задаром же мне Тимофей пшеницу принёс... Стало быть, верит он мне, раз поручил такое дело».

На базаре было пустынно. Молчаливо, сутулясь, прошли два человека и стали выкладывать что-то из сумки на прилавок. Ещё несколько казачек выставляли крынки с кислым молоком.
Не тот теперь стал базар. Бывало, в это время он уже шумел. Людей было много, прилавки ломились от продуктов и всякой всячины, брички перегораживали проходы, в воздухе стоял запах конского пота и дёгтя.

Теперь базарная площадь казалась огромной и пустой. «Пообнищали люди. Торговать нечем. Что ж это делается?» — оглядывалась по сторонам Лукерья.

На базар въехала подвода, запряжённая парой добрых коней, доверху груженная корзинами разных фасонов и размеров.

«Кажись он», — заколотилось у Лукерьи сердце. Она достала из-за пазухи записку и до ломоты в пальцах сжала в кулаке, наблюдая за подводой.

Весёлый возница, покрикивая и взмахивая кнутом, остановил коней посреди площади.

— Здорово, браты! — приветствовал торговцев белозубой улыбкой. — Ноне вы меня опередили. Али не спится? Неужто вас пригреть на зорьке некому? — подшучивал он, снимая на землю корзины с брички.

С бьющимся сердцем Лукерья подошла ближе, не зная как завести разговор.

— Ну что глядишь, молодуха? — заметил её Илья. — Подходи. Лучше моих корзин на всём Дону нету!

— Так уж и нету! Вот я зараз первую возьму и покажу, что ты прутьев пожалел. Твоя корзина реже, чем мой плетень! — откликнулась Лукерья и взяла корзинку.

— Так его, так! — посмеивались за прилавком казаки.

— Ты, похоже, из цыганского роду — хвалить да зубы заговаривать умеешь, а вот товар-то у тебя... гляди какой! — подошла к Илье вплотную и, прикрываясь от людей корзиной, протянула записку. — Велено тебе передать... От Тимофея... — шепнула она.

Он быстро зажал скомканный листок в большом сильном кулаке, пристально вглядываясь в лицо казачки.

— Да ты просто придираешься! Эта корзина тебе не хороша? Давай я тебе другую достану, — отвернулся он к подводе и развернул листок. — Вот! Гляди какая красавица! — схватил первую подвернувшуюся под руку корзину, протянул Лукерье и зашептал: — Молодец, погромче ругай меня.

— В твоих корзинах только пух носить, да и тот просыплется, а на большее они непригодны. Прутья тонкие, пересохшие, сплетены редко. Гнать тебя с базару за такой товар надо! — бросила Лукерья корзину и пошла прочь.

— Не будет ноне торговли! — делая рассерженный вид, Илья стал бросать корзинки обратно в бричку. — Коли первая баба подошла, да ещё такая злющая, — не будет удачи. Зазря день потеряешь... — вскочил он в подводу и, тронув поводья, поехал с базара под смех торговцев.