Кони Белая лебедь 3

Большие лиловые глаза лошадей, поворачивавших на свет головы, блестели и глядели странно и великолепно.
И.А.Бунин «Деревня».

На изломе холма, жавшегося меж отступивших в стороны осенних лесов к пологому краю застиранного серого небосвода, ходили кони. Кони ходили. Так звались они в этих местах спокон веку. Так, а не татарским словом лошадь. Жили они здесь с той поры, когда с приставшего к берегу речки плота, вылез первый в этой глуши русский мужик.
                Огляделся кругом, почесал в затылке, подумал, и место ему понравилось. Было тут просторно  и для дома и для пашни. Первой  свёл мужик по лавине испуганную корову, затем согнал стайку овец, а после помог сойти нагруженным узлами бабе своей и ребятишкам, таращащим изумлённые глаза на пока незнакомую окрестность, где предстояло жить и умирать им и всем дальним их потомкам. Потом повёл коня. Конь, кося лиловым, по молодости шальным, а теперь усталым, но умным глазом, сошёл на берег, впервые отпечатав  на влажной глине след подкованного копыта, ткнулся мягкими тёплыми губами об руку хозяина в поисках лакомства, фыркнул от щекотавшего ноздрю комара и стал здесь жить.                Скоро на берегу появилась землянка, а за ней выросла и изба. Хозяин, сотворив всё по обряду, высадил  из старого валенка за печку привезенного со старого места жительства домового.
                Подрастали дети, игрались свадьбы, шли годы. Изба лепилась к избе, починок рос, и спустя недолгий срок, проплывавший по реке, князь поинтересовался, чьи это  люди поселились здесь. Узнав, что ничьи, княжья дружина пристала к берегу, обложила жихарей данью, а затем выстроила малый острожек, чтобы отражать нахождения варягов и не наших князей, а нашему князю отдыхать в поездках в полюдье. Князь на радостях накушался медовухи, заботливо поднесенной ему и дружине местными людьми, чтобы не слишком примучивали данью, а потом, скинув шубу, плясал на берегу и на прощанье нарёк новоустроенный погост Весёлым Станом.
                Пришёл волхв, но скоро был изгнан монахом, а, наготовленные тем для велесова капища,  смолистые белые дерева сложились в часовню, на месте которой спустя недолгий срок выросла церковь. Леса расступились перед росчистью, и там, где недавно раздавался лишь шум лесов да волчий вой, полились русские песни.               
                Так закончился великий путь русского человека. Откуда пришёл он? С Балкан или из Малой Азии, и не братья ли наши потерянные, этруски и троянцы – пусть спорят учёные.  Он пришёл домой.
                А после была великая страна, Ермак плыл за Урал, Суворов лез через Альпы, наш флаг реял над Аляской и Берегом Маклая, а русские штыки блестели меж вечных снегов Памира, но всё это было потом. Русские прошли полмира, зная, что позади дом. Много досталось потомству того мужика за долгие года нашей писаной и не писаной истории, где желающих мыть русские сапоги в морях- океанах было пруд пруди, а мирный год бывал раз в полста лет, даже в летописях писали «сего лета ничего не было», знать кровушка русская не лилась. Конёву потомству беды доставались те же самые, и на ратном поле мешалась кровушка конская и  человечья, а на пашне пот. Однако жили. Пережили монгол, литовцев, Гитлера и коллективизацию. Ели хлеб с лебедой, а бывало и с корьём, но жили.
Но пришло время совсем худое. Лесом прорастали деревни, петушиного крика, защитника нашего от всякой нечисти, и то слышно не стало.  Хоть всю землю глазом окинь, не видать было на нашей земле злого иноплеменника, но, подобные древним монголам, пришли из города свои родом новые люди, для которых местность  наша была лишь средством быстрого обогащения, валили и везли в столицы лес, заваливая поля макушками дерев и сучьями.   Да и местные, рожденные здесь,  поедом ели друг друга, будто и хлеба не стало им нужно. Детей рожать не спешили по бедности, с горя пили всё, что горит, и оттого становились ещё беднее. Землю не пахали и не сеяли ничего уже пятый год. Мало стало в нашей волости людей, а коней и того меньше. И теперь кони ходили последний день…
Приближалась зима, а в колхозе не было сена. Не было вообще. Лето было обычное для здешних мест, не слишком сырое, и тёплые ветры, резвясь, ждали сушить в вальях духмяное сено, на ходу оставались два последних трактора, да и рабочих рук пока хватало, так что накосить должны были. Должны, да не накосили. Нестроение в людях дошло до того, что, получив по кредиту солярку, колхозники, позабыв о своих сенокосах, отправились к Барину. Был такой человечишка. Добыл где-то неправедным путём денег и приехал в деревню дураков искать. Как видно нашёл, потому, как и в этот год накосили в первую очередь ему. Набили ему сеном бывшую колхозную ферму, как то незаметно ставшую его личной, после чего получили расчёт десятком аккуратненьких  канистрочек с этикетками «растворитель бытовой» и с радости загуляли, а, когда протрезвели, пошли дожди. Дожди шли и шли, косилка пострекотала меж их струй, но осознав бессмысленность трудов своих, затихла. Как любят писать поэты, в полях «пахло сеном после дождя», и чем дальше, воняло всё сильнее. То, что смогли накосить, сгнило в поле и проросло жемчужно зелёной отавой. На заплывшем навозом последнем живом дворе испуганно мычали, чующие свою печальную участь, коровы, лошадей же не загоняли вовсе.
Ночи стали морозные, жестяно хрустели под копытами опавшие кленовые листья, изредка принимался виться неуверенный, но колкий снежок. Председатель  пробегал по косогору озабоченной походкой попрыгуньи стрекозы весом в полтора центнера, пропевшей басом красное лето, убеждался в наличии на горизонте табуна, шевеля губами, считал коней и шёл домой в тепло. А кони ходили, и пока ходили они по нашим холмам, небесные заступники нашей волости святые угодники Фрол и Лавр помнили о нас грешных. Кони жили. Как говаривал скупщик мяса, приблудный азербайджанец Талышев «непродажных начальников нет, просто они по-разному стоят», а  председатель стоил примерно двести рублей плюс бутылка, а потому судьба коней была решена.
«По домам коней брать нужно»,- говорила в магазине бабка Надя Волкова, да никто её слушать не хотел, коров то по деревне повывели, а она с конями тут.
К утру ждали Талышева. Готовили ружья убивать коней, допивали в ночь выданный бойщикам  авансом самогон. Бойщики. Слово то какое, сказали бы прямо, палачи. А кони не знали о том, и паслись по косогору, все пятнадцать. Жеребец Орёл, старая кобыла Шеня, которой на прошлой неделе минуло двадцать пять лет, и многие из тех, кто по малолетству гонял ее, усевшись на широкой спине охряпкой, на водопой лежали уже в земле сырой, флегматичный рыжий мерин, матки с малыми жеребятами, жерёбая кобыла Ракета, толстая как бочка, и молодой жеребец, ходивший наособицу с двумя кобылами подростками, потому как старый его в табун не допускал. Темнело. Кони жались к деревне, шумно объедали последние палые антоновские яблоки.
Чуть стемнело, и пал на реку сиреневый туман. Туман пал густой как кисель, будто и ненастоящий вовсе, а с картинки из детской книжки. Он встал над водами, будто обвисший от сырости край свода земного.
                Вскоре по стылой воде заплескало весло, и, явившись из тумана  в лодке однодеревке, какой наши воды не видали многие лета, к берегу по-за баней бабки Нади Волковой причалил неизвестный человек. Он привязал лодку у лавины и поднялся по косогору в деревню. Времена нынче были тревожные, и с наступлением сумерек двери везде запирались накрепко, но стоило тому человеку постучаться тихонько со двора  в маленькое  окошко  бабки Нади, как двери перед ним гостеприимно распахнулись, и он скрылся во мраке сеней.  «Серёжа, сынок, где же ты был»?- послышался голос хозяйки: «Третий день тебя жду».  «И не спрашивай, ба, чуть головы не лишился через эту рыбалку». Серёга снял плащ и шляпу, сапоги стянул и  пристроил портянки сушиться на печь. «Вот чемодан твой, в целости и сохранности»,- вытащила Надя из-за печи потёртый фибровый чемодан: «Каждый вечер, как ты велел на кнопку жала, путь тебе открывала, а тебя всё нет».  «Сколько тебе, ба, говорено»,- рассмеялся Серёга: « Это тебе не просто так чемодан, а машина времени». «А по мне хоть мясорубка. Сказал на кнопку жать, я и жму»,- отвечала Надя: « А по радио, между прочим, говорили, машины времени быть не может».  «Правильно говорили»,- отвечал ей Сергей: «У них нет, а у Сергея Петровича Перевалова есть. Ему добрый человек на память оставил.  А ты, ба, меня, что задержался, не брани. Пойди лучше с лодки осетров забери, да двух себе возьми на выбор».  «Осетров?! Да у нас отродясь такого не водилось»!- ахнула хозяйка, но, подумав, сказала: «А, поди, когда и были, только бабка моя уже в них не верила. Потом схожу, а ты, садись, блины кушай. Вот тебе грибы, а вот и сметана». Блины Серёга любил, а с грибами и подавно. «Так что нарыбачил».  «Рыбак! Так я тебе и поверила. Поди, у Марьи был»?  «Ну и был, она наказывала, привет бабушке передавай».  «Привет. Сам ты с приветом! Ну, на кой ты ей, красавице, старый? Она ж княжна, а ты кто»? «А я воевода»,- усмехнулся Серёга, играя выскользнувшей из-за ворота рубахи серебряной гривной.  «Из огорода ты воевода! Постыдился бы. Хорошо, что жена не знает. У самого семеро по лавкам, дочь невеста, а он  - любовь»! «Ну, любовь»,- отправляя в рот очередной блин, отвечал ей Перевалов: «Ты, ба, думаешь, не понимаю я. А увижу её, и всё. Да и не к ней шёл, правда, рыбачить собрался, отдохнуть. Рыбачу день, а на второй слышу, пришли новгородцы на ушкуях, княжьих людей прибили, население грабят. Нехорошо».  «А ты что, Аника-воин»? «А я  ничего. Порядок навёл, вот что. Им, новгородцам то князь Юрий говорил добром, ступайте грабить в немцы да в самоядь, на Русь вам пути нет. Тверь поставил, как дверь закрыл. А теперь, после татар, какие там двери, все с петель сорваны, все открыты».  «Ох, и умён ты»,- осудила его бабка Надя: «В давнишние года лазаешь, как я за печку, а кругом чего твориться, не видишь. Был бы ты всамделишный богатырь, слабых  защитник, так добыл бы внука моего Кольку из чеченской неволи». У Серёги аж блин поперёк горла встал. Колька сидел в плену уже полгода, за него требовали выкуп и грозились прислать домой по частям.  Перевалов прокашлялся и виновато сказал: «Прости меня, не могу. Я во времени хожу, а не в пространствах. Чечня она  где, а я тут, в вашей окрестности, только в1239м году. Ты хоть знаешь, чего там, на месте твоего дома»? «Как не знать, знаю – амбары, по-старому клети княжеские»! «Ну, ты, ба, даёшь»!- ахнул Серёга: «Откуда знаешь то»? «Бабка рассказывала, а той её дед»,- отвечала хозяйка и, по лбу постучав, добавила: «Тут она, парень, история  живёт. Где мой дом амбары были, а у Маниной бани Ваньку Ключника повесили, разлучника злого, чай песню то про него слыхал»? «Слыхал. А в каком это году было»? «В каком, точно не знаю, давно было, но на четвертый год от литовского разорения». При словах её о литовском разорении у Серёги отпала челюсть и никак не желала возвращаться в исходное состояние, но бабку Надю воспоминания об исторических разорениях толкнули совсем на иные рассуждения: «Да что литовцы, Серёжа, наш-то председатель, Толя брюхан, хуже затеял. Коней решил ликвидировать, утром чёрный приедет, закупщик этот, и всех коней постреляют. Аванс уже пропили, так что назад им пути нет, да ещё Барин при том вертится, тоже знать хочет кусок урвать».  «Знаю вашего Барина, христопродавец, по деревням все иконы скупил»,- потемнел лицом Перевалов: «И чёрного знаю». «А знаешь, что ж молчишь»?- построжала Надя: «Воевода по огородам»! Серёга оставил блин недоеденным и, грохнув стулом, протопал к выходу.  «Куда ты, дурак»?!-  рванулась за ним бабка Надя.  «Не бойся, бабушка»,- улыбнулся ей с крыльца Перевалов: «Пойду вашего председателя вежливо устыжу.  Куда мне, убогому, скандалить».
Спустя пять минут под оглушительный лай председательских кобелей он уже стучался  в избу местного вождя. Председатель жил по здешним меркам богато. Богато не по труду, не по уму, а  потому, что председателем был потомственным. Не худого семени, из крепких середняков, был его прадед, организовавший здесь ТОЗ, а затем и колхоз, которым впоследствии руководили и дед, и отец Толи. Толя ещё в школу не ходил, а все кругом и сам он знали его будущую должность. Умные люди примечали только одно, с каждым новым поколением в  председательской семье грамотность и достаток росли, но убывала совесть. А когда наступила смута, она вообще куда-то делась.
Сергея председатель поначалу встретил хорошо, бутылку на стол поставил, и нарочито простецким голосом поведал ему, как трудно соблюдать колхоз, когда все кругом пьют, а работать не хотят. Разговорились. «Ты, Толя, пожалел бы коней»,- начал было Серёга, но тут председателя как подменили. Глаза мигом налились кровью, голос отвердел, и он, воздвигнув над столом своё монументальное брюхо, рявкнул взбесившимся паровозом: «Ты! Знаешь что! Ты – дачник!»,- и, зацепившись за привычное слово, выпутавшись из дебрей косноязычия, продолжил: «А раз дачник, то иди и рыбку лови да  грибы собирай, а в наши колхозные дела не лезь! Мы тут на пашне надрываемся, пока вы в городах»… Тут его очередной раз замкнуло, потому как в одно слово его представления о моральном разложении городских жителей никак не вмещались, и, пока он ловил воздух, бессильно шевеля губами в поисках нужной фразы, Перевалов встал из-за стола, стопку пустую перевернул донцем к верху, а потом сказал: «Ладно, Толя, счастливо оставаться. Живи, пока не надорвался, если получится»,- и пошёл к выходу. Председателя же вновь прорвало: «Ты! Мне угрожать смеешь! Да ты не знаешь, с кем связался! Мне только позвонить, приедут из города ребята бритые, вывесят тебя на кривой осине, посмотрим, как ты запоёшь»! «Да что ты, Толя, я и петь то не умею»,- рассмеялся в ответ Перевалов: «Ты не волнуйся, это для сердца вредно, а ты вон какой полный. Для пашни себя береги. Только одного не пойму, где пахать то будешь? Пятый год все поля брединой зарастают. А может, в конторе в этот год попашешь, за печкой? Там тепло и дождь не каплет. Ты только не волнуйся»… Серёга аккуратно прикрыл за собой дверь, пока председатель накапывал себе корвалол в стакан с самогонкой.
Бабка Надя ждала Сергея на крыльце, а, как увидала, вроде расстроилась: «Чего, даже и не подрались, воевода»? «Нет, бабушка, он мне сказал, теперь сам не дерётся, из города бритых драться за себя приглашает»,- отвечал Перевалов: «Пригласим бойцов и мы. Тащи чемодан». Серёга  открыл чемодан, включил питание, пощёлкал переключателями, а потом нажал большую красную кнопку. Над рекой от берега к берегу немедленно встала стена тумана. В тумане этом и скрылся Перевалов, прежде наказав Наде дожидаться его часа через два.
Вернулся он не через два часа, а через все три с половиной, усталый, охрипший от ругани, но довольный.  Съел ещё немало блинов и завалился спать.  «Ба, если кто с утра во дворе  хулиганить будет, скажи, что я здесь сплю и тревожить не велел»,- пробормотал он сквозь сон.
Туман на реке стоял всю ночь, а к рассвету стал тяжелым и сырым, будто клочья намокшей ваты. Одежда бойщиков, собравшихся у колхозной конторы, моментально намокла, все озябли, но воспрянули духом, когда за холмом услышали шум мотора машины мясного закупщика Талышева, обещавший скорую поправку похмельных внутренностей разбавленным спиртом. Шум этот сам не утихал, да вдруг стал не слышен за звуками раздавшейся из тумана песни. Таких песен здесь  отродясь никто не слыхал, а кто и слыхал, то забыл, одно понять можно было, что песня русская, а поют её никак не меньше сотни голосов. Песня летела над водами, а вслед песне той из тумана вылетали крутобокие новгородские челны и неслись к берегу. «Кино снимают»,- осклабился председатель и, постелив районную газетку, дабы филе не отморозить, уселся на лавочке перед конторой, смекая, сколько денег можно потребовать с киношников за съёмки на колхозной земле.
Однако через минуту понял, что это совсем не кино. Понять было не трудно, ведь на контору и двор перед ней обрушился град стрел, и одна из них, вонзившись в вывеску «колхоз имени…» обнажила под фамилией современного героя и слоем краски фамилию забытого товарища Булганина.  А внизу на берег вываливалась из челнов и неслась, растекаясь половодьем, толпа здоровенных бородатых мужиков с разными опасными железками в руках. Председатель, понял, что пора спасать руководителя, и полез через забор в надежде скрыться в огородах, но тот подло скрипнул и обрушился под тяжестью его телес. Мимо, бросая ружья, бежали бойщики. Ситуацию поняли все. Дураков не было, «бьют – беги». Понял это и, только въехавший в околицу, господин Талышев. Он вмиг осознал, что высадившиеся на берег люди будут бить его «не по паспорту, а по лицу», украшенному гордым кавказским носом, и ещё по многим другим местам.  Машину он бросил и скрылся в овраге, причём бежал так, как в молодые годы не бегал от армянских ополченцев в родном Карабахе. Деньги,  предназначенные для расплаты за коней, долго находили по всему оврагу, тянувшемуся аж до границы района, самого же Талышева более  никто никогда не видал. 
Тут и Серёга проснулся и вышел на крыльцо умыться из прибитого на столбе медного рукомойника. Холодная вода унесла сон, а ветер принёс шум боя. Шум нарастал. Перевалов взял с гвоздика полотенце и вытер насухо лицо, а затем  шею, а вытершись, позвал бабку Надю полюбоваться сражением, и заодно попросил: «Ты мне, ба, на бумажку запиши, что за чечен такой, у которого твой Колька в плену сидит».  «Да я про него только  то и знаю, что  из Колькиного письма, когда он про выкуп писал»,- заволновалась Надя, заспешила в избу, порылась за иконой, нашла письмо и прочитала с изрядно слезами политого листа: «Полевой командир, бригадный генерал Одилбек, такого то аула, такого то района. Вот и всё.  Ты уж расстарайся, а то все срока выкупа вышли, убьют они Кольку».  «А мне, бабушка, пожалуй, того, что ты рассказала, и хватит»!- улыбнулся Сергей: «Попробую, может чего и выйдет».  «А не выйдет, не обессудь»,- добавил он и замолчал. Понимал Серёга, что будет с Колькой, если у него не выйдет.
                Он уселся на табуретку, размял меж пальцев заботливо высушенную на печи Беломорину, прикурил   и с высоты крыльца и косогора окинул взором  свалку у конторы, где председатель был придавлен забором и визжал как поросёнок, пытаясь по своему обыкновению пугать ушкуйников рэкетом и, смех сказать, милицией. Зря пугал. Перевалов с вечера предусмотрительно оборвал телефонный провод, чтобы уберечь районную милицию от ненужных травм, тем более, что по избам жителей ушкуйники обещались не безобразничать. Обещались, и обещание своё исполнили. Зато, выслушав все угрозы, повесили председателя на так полюбившейся ему «кривой осине», зажарили Барина как «собаку в тесте» в его новехоньком особняке, забрав перед тем все награбленные им иконы для Святой Софии, и, без того уж не могли обойтись, высадили дверь в магазине и загрузили челны продуктами, и на том убрались восвояси. Плыли, ели селёдку и апельсины, горланили боевую песню, но лишь суда их пересекли незримую черту меж руинами колхозной нефтебазы и сгоревшим в прошлый год от грозы и небрежения  сенным сараем, Перевалов нажал на кнопку, и их грозная боевая песнь оборвалась на полуслове за стеной сиреневого тумана. А потом и туман рассеялся, будто и не было его.
                На следующий день, как ни в чём не бывало, настало обычное утро. Скрипя и подпрыгивая на ухабах, в деревню приполз рейсовый автобус, Серёга забрался в него с чемоданом и осетрами в вещмешке и поехал получать от жены и с работы выговор, объясняться, где и почему  пропадал столько времени.
Ранней весной 1832 го года  в среду после намаза прадедушка полевого командира Одилбека по разбойничьей своей привычке напал с роднёй на  русский обоз. Частью постреляв, частью вырезав кинжалами конвойных инвалидов, он уже предвкушал добычу, но тут какой-то русский, несерьёзный на вид русский, «не джигит», сказал бы дедушка, в потрёпанном мундире пехотного поручика выстрелил в него. Выстрелил один раз. Свидетели из недобитых инвалидов  спустя время вспоминали, что, прежде чем выстрелить, поручик этот ни с того ни с сего передал Одилбеку привет от правнука, свидетели же из чеченцев были едины с ними во мнении, что звук того выстрела был странный. Странный был выстрел, и горное эхо разнесло его среди скал. А после выстрела того прадедушка и два брата его тихо осели в дорожную пыль, и у каждого из них было по две дырки в голове. За поднявшейся затем в чеченском стане суматохой, поручик пропал неведомо куда. Да его и не искали, сочтя колдуном. Лишившись мужчин и воинов, род предков Одилбека обнищал, а затем и вовсе пресёкся. Род пресёкся, и один из бесчисленных бригадных генералов чеченской армии Одилбек вовсе не родился. А как-то холодным утром со станции пришёл домой дембиль Колька, и пьяный врал в клубе, что чуть в плен не попал, когда грузовик его подорвался на фугасе, а он, Колька этот самый, сутки лежал в канаве раненый, а чечены мимо ходили и будто не видели.  Бабка же Надя того рассказа не слыхала, а  всё в толк взять не могла, отчего  у неё  слёзы сами собою льются под рассказы прохожих людей и фильмы о злой чеченской неволе.
                И всё. Погром магазина списали на внезапно налетевший смерч, Барина на неисправную электропроводку, председателя на белую горячку после недельного запоя, стрелы детишки утащили для игры, а спустя девять месяцев народилось десятка два ражих громогласных младенцев, каких и тут не бывало с тех пор, как спиртом торговать начали…   
                А кони. Кони и назавтра паслись по косогору, только по ту сторону сгинувшей стены  тумана. Там жизнь была проще, что такое колбаса не знал никто, а конь нужен был лишь для боя и пахоты.