Глава 2

- Григорий покинул Кафедру!
- Слышали новость: Владыку осудили на Соборе!
- Говорят, Феодосий хотел вмешаться, но ОН добровольно покинул Престол!
- За что осудили? После всех трудов?!
- Слушок ходит, что Григорий отплывает в Назианз!
- Как же без него теперь?
- Да все знают, что он не приемлет власть.
- А как он сам? Его кто-нибудь сегодня видел?
- Как же мы теперь без него?
Новость вчерашнего дня к утру облетела весь город. Все переживали. Лишь небольшое число врагов Григория тихо злорадствовало в стороне, боясь недовольства остальных. Вообще, каков бы ни был человек, насколько бы он ни был хорошим, у него всегда будут не то что враги, а недоброжелатели. Хотя, как правило, чем человек лучше, тем больше у него завистников; ибо и дьявол завидовал Христу и люди, лишь не многие были с Ним.
Везде: на рынках, площадях, улицах, даже в порту, обсуждалась волновавшая всех, новость. Город как будто забыл обо всем. Ни кого уже не интересовали последующие решения Собора – всех настолько взволновала вчерашняя новость.
В доме, где жил Григорий, все были потрясены не меньше. На одном Соборе возвести на Кафедру, а затем осудить и, таким образом, вынудить ее покинуть. Все, а это были родственники, очень близкие к Владыке люди, друзья, ждали, когда архиепископ закончит молитву и выйдет к ним.
Всю ночь Григорий провел в воспоминании и слезной молитве. Предыдущий день принес ему печальные известия.
- И в Духа Святаго, Господа, животворящего, Иже от отца исходящего, Иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых. И жизни будущаго века. Аминь. – вспоминал Григорий главное решение - главный догмат Собора – Прощайте! и вспоминайте о трудах моих! – серебряная слезинка выкатилась из уставших глаз и, скользнув по морщинистому лицу, упала на каменный пол – Они уклонились от ответного решительного слова, а я оставил собрание, но с радостью и… каким-то унынием. Слава Богу! Радуюсь – прекратятся труды мои; скорблю – что будет с народом? неужели мне не думать, не печалиться об этих сиротеющих детях? Господи, помоги мне упражняться в приобретении простоты сердечной, ибо от этого зависит спасение! Впрочем, знаю, и знаю более, чем было бы нужно, что Собор тотчас почтил меня беспрекословным согласием. Так отечество вознаграждает друзей!
Покланяюсь Отцу, и Сыну, и Святому Духу, личные свойства, разделяя, а Божество – соединяя. Не смешиваю Трех Ипостасей в одно, чтобы не впасть в недуг Савеллиев, и Единаго не делаю на три сущности разнородные и чуждые друг другу, чтобы не дойти до Ариева безумия. Помоги господи!
…Не должно быть таким почитателем Отца, - вспоминал Григорий свое слово о Троице, - чтобы отнимать у Него свойство быть Отцом. Ибо чьим будет Отцом, когда отстраним и отчуждим от Него вместе с тварью и естество Сына? Не должно быть и таким Христолюбцем, чтобы даже не сохранить у Него свойства - быть Сыном. Ибо чьим будет Сыном, если не относится к Отцу как виновнику? Не должно в Отце умалять достоинства - быть началом, - принадлежащего Ему как Отцу и Родителю. Ибо будет началом чего-то низкого и недостойного, если Он не виновник Божества, созерцаемого в Сыне и Духе. Не нужно все это, когда надобно и соблюсти веру в Единого Бога, и исповедовать три Ипостаси, или три Лица, притом Каждое с личным Его свойством. Соблюдется же, по моему рассуждению, вера в Единого Бога, когда и Сына, и Духа будем относить к Единому Виновнику (но не слагать и не смешивать с Ним), - относить как по одному и тому же (назову так) движению и хотению Божества, так и тождеству сущности. Соблюдется вера и в Три Ипостаси, когда не будем вымышлять никакого смешения, или слияния, вследствие которых у чествующих более, чем должно, одно, могло бы уничтожиться все. Соблюдутся и личные свойства, когда будем представлять и нарицать Отца безначальным и началом (началом, как Виновника, как Источника, как Присносущного Света); а Сына - нимало не безначальным, однако же и началом всяческих.
Когда говорю: Началом - ты не привноси времени, не ставь чего-либо среднего между Родившим и Рожденным, не разделяй Естества худым вложением чего-то между совечными и сопребывающими. Ибо если время старше Сына, то, без сомнения, Отец стал виновником времени прежде, нежели - Сына. И как был бы Творец времен Тот, Кто Сам под временем? Как был бы Он Господом всего, если время Его упреждает и Им обладает? Итак, Отец Безначален, потому что ни от кого иного, даже от Себя Самого, не заимствовал бытия. А Сын, если представляешь Отца Виновником, не безначален (потому что Начало Сыну - Отец как Виновник); если же представляешь себе Начало относительно ко времени - Безначален (потому что Владыка времен не имеет начала во времени).
А если из того, что тела существуют во времени, заключишь, что и Сын должен подлежать времени, то бестелесному припишешь и тело. И если на том основании, что рождающееся у нас прежде не существовало, а потом приходит в бытие, станешь утверждать, что и Сыну надлежало из небытия прийти в бытие, то уравняешь между собою несравнимое - Бога и человека, тело и бестелесное. В таком случае Сын должен и страдать, и разрушаться, подобно нашим телам. Ты из рождения тел во времени заключаешь, что и Бог так рождается. А я заключаю, что Он рождается не так, из того самого, что тела так рождаются. Ибо что не сходно по бытию, то не сходно и в рождении; разве допустишь, что Бог и в других отношениях подлежит законам вещества, например, страждет и скорбит, жаждет и алчет, и терпит все свойственное как телу, так вместе и телу и бестелесному. Но сего не допускает твой ум, потому что у нас слово о Боге. Посему и рождение допускай не иное, как Божеское. Но спросишь: если Сын рожден, то как рожден? Отвечай прежде мне, неотступный совопросник: если Он сотворен, то как сотворен? А потом и меня спрашивай: как Он рожден?
Ты говоришь: "И в рождении страдание, как страдание в сотворении. Ибо без страдания ли бывает составление в уме образа, напряжение ума и представленного совокупно разложения на части? И в рождении так же время, как творимое, созидается во времени. И здесь место, и там место. И в рождении возможна неудача, как в сотворении бывает неудача (у вас слышал я такое умствование), ибо часто, что предначертал ум, того не выполняли руки". Но и ты говоришь, что все составлено словом и хотением. "Той рече, и быша: Той повеле, и создашася". Когда же утверждаешь, что создано все Божиим Словом, тогда вводишь уже не человеческое творение. Ибо никто из нас производимого им не совершает словом. Иначе не было бы для нас ничего ни высокого, ни трудного, если бы стоило только сказать и за словом следовало исполнение дела.
Поэтому если Бог созидаемое Им творит словом, то у Него не человеческий образ творения. И ты или укажи мне человека, который бы совершил что-нибудь словом, или согласись, что Бог творит не как человек. Предначертай по воле своей город, и пусть явится у тебя город. Пожелай, чтобы родился у тебя сын, и пусть явится младенец. Пожелай, чтобы совершилось у тебя что-либо другое, и пусть желание обратится в самое дело.
Если же у тебя не следует ничего такого за хотением, между тем как в Боге хотение есть уже действие, то явно, что иначе творит человек, и иначе - Творец всего - Бог. А если Бог творит не по-человечески, то как же требуешь, чтобы Он рождал по-человечески? 
…Рождаешь по-человечески, - повторил Григорий.
Солнце уже светило в маленькие окна Церкви Анастасии и, отражаясь от стен, падали на Владыку. Пришло время трапезы.
- Доброе утро, Ваше Высокопреосвящеснство, благословите! – поприветствовав Григория, сказали собравшиеся.
- Доброе утро, дорогие, - он благословил их двумя руками; затем, благословляя трапезу – Благослови, Господи, ястие и питие рабом Твоим, яко свят еси всегда, ныне и присно, и во веки веков.
- Владыка, нынче слухи ходят, что Вас осудили на Соборе…
- Да, - милость Божья! – осудили; мне пришлось оставить Кафедру.
- И кто ее займет теперь?
- Думаю, претор Нектарий, но помните: Господь не оставит паству без Пастыря. Нужно только подождать.
- Хорошо, что Максима собор осудил. Помните его?
- Да, циник…
Тот же стол, так же светило солнце, только не было всех этих людей. Был только он [Григорий] и Максим с длинной бородой, блестящими пустыми глазами, растрепанными вьющимися волосами, спускавшимися до плеч, в белой одежде философа. Было в нем что-то страшное и дикое; он не был образом подвижничества и аскетизма, но более походил на голодного шакала, умело примерившего овечью шкурку, и готового вот-вот броситься на жертву.
- Итак, приступи, наилучший и превосходнейший из философов (присовокуплю даже) и из свидетелей истины! Приступи, обличитель лжеименной мудрости, которая состоит в одних словах и очаровывает сладкоречием, а не может и не хочет взойти выше этого! Приступи, одинаково искусный в добродетели, как в созерцательной, так и в деятельной, ты, который, и в чуждой для нас одежде, философствуешь по-нашему. А может быть, и одежда твоя нам не чужда; так как и ангелам свойственно быть светоносными и сияющими, когда изображают их в телесном виде, что считаю символом естественной их чистоты. Приступи, мой философ и мудрец (ибо доколе любить мудрость, если нет мудрости?)! Приступи, пес; назову так не за бесстыдство, но за дерзновение, не за ненасытность, не за то, что ограничиваешься насущным, не за даяние, но за сбережение доброго, за неусыпность в охранении душ, за то, что ласкаешься ко всем, которые тебе — свои в добродетели, а лаешь на всех чужих! Приступи и стань близ этой Жертвы, у этой таинственной Трапезы, подле меня, который этой Жертвой тайноводствует к обожествлению! Тебя приводят к ней и учение, и жизнь, и очищение посредством страданий. Приступи; увенчаю тебя нашими венцами, и не среди Олимпии, не на малом позорище Эллады, не за отличие в борьбе, или в рукопашном бою или в беге, не за другие маловажные подвиги, совершаемые для маловажных наград и в честь кого-либо из героев или демонов, прославленных несчастием и баснословием (ибо подобное этому уважается и чествуется ими, после того как неразумие призвало себе в помощники время и обычай, ставший законом), но перед Богом, перед ангелами, перед всей полнотой Церкви, громогласно провозглашу о тебе, победившем ложь ереси, во славу Живого Бога, собственными страданиями учащего страдать, — победившем за такую награду, чтобы принять небесное царство, стать богом, не подлежащим страданию.
Было что-то в Максиме, что привлекало Григория, или же он хотел только уврачевать заболевающую душу? или направить на путь истинный? или видел в этом шакале что-то, что не видели другие. «Хотя болен я телом,- говорит Григорий, - но буду хвалить философа (ибо и это есть знак любомудрия); и поступлю весьма справедливо. Ибо он философ, а я служитель мудрости; почему мне и прилично хвалить его, чтобы доказать свое любомудрие, если не другим чем, по крайней мере, удивлением философу…» Может борьба Максима с арианами, может уважение среди знаменитых александрийских богословов, может знаменитые труды и переписки, может вся предыдущая жизнь привлекали в нем Григория. Может, что-то еще.
Но, как говорится, Григорий пригрел на груди своей змею, да не простую, а хитрого удава, долго выжидающего и, подобно молнии, сжимающего свою жертву. Как хватило наглости ему искать себе власти – метить на Кафедру – и мило беседовать с Григорием о Троице, о догматах, о жизни… Как он мог сносить взгляд Григория и пялиться своими глазами в глаза Святителя.
Знал циник, что кафолическая паства просила Григория приехать в Константинополь, знал, но все равно готовил интригу.
Григорий разделял с ним трапезу, когда внесли письмо от архиепископа Александрии, Петра II. Как обрадовался Григорий поздравлению с прибытием в Константинополь и началом служения.
И вот, летом 380 года. Под покровом ночи, словно разбойники, или крысы, задумавши украсть где-то еду, шли клирики и монахи из Египта (приехавшие вместе с торговыми кораблями, груженными пшеницей) к Храму Анастасии. Григорий, по промыслу Божьему, лежал дома болеющий. Опять недуг властвовал над его телом, но душа по прежнему была устремлена к Богу. Он телом болел здесь, но духом был на Небе с другом Василием, благодаря Бога за Его Любовь ко грешным…
В полночь начался постриг. Египетские епископы начали рукополагать Максима. Его уже посадили на архиепископский престол, но Господь не дал случиться беззаконию: болезнь отошла от Григория, почувствовав, что это Божье веление, как только суставы наполнились силой, Григорий пошел в свою Церковь. Паства, не хотевшая тревожить любимого Владыку, негодовала на улице. Уже начало светать, когда епископы начали пилить волосы Максима; Григорий вошел в Храм, за ним толпы народа… Как же он был разочарован, даже догадываясь, он до последнего надеялся, что это другой Максим, но люди сами избирают себе дорогу,  Максим избрал свою.
Отслужив Божественную Литургию, Григорий обратился к пастве со следующими словами:
- Я желал быть с вами, дети, и вы в равной мере желали быть со мной. Верю этому, и если слово требует подтверждения, — клянусь: свидетельствуюсь в том похвалой вашей, братья, которую я имею во Христе Иисусе, Господе нашем! Эту клятву дал Дух Святой, подвигший меня к вам, да уготовлю Господу народ особенный. Смотрите, какова вера: и за себя уверяю, и за вас ручаюсь. И это нимало не удивительно. Где общий дух, там и чувствования общие; а где равно чувствуют, там равно и верят. Кто сам не ощущал чего, тот не поверит и другому; а кто чувствовал, тот готов дать согласие; он — невидимый свидетель невидимого чувствования, он — собственное зеркало для чужого образа…

Тот же стол. Люди, которые не предадут, которые до конца. Максима нет. Но, это свойственно не просто старым добрым людям, а лишь не многим, кто так прониклись Любовью, что сами стали Любовь, Григорий вспомнил только беседы за трапезой с Максимом и свою речь. Он не вспомнил того зла, что причинил ему циник, он не обиделся тогда, и, даже, не расстроился сейчас, наоборот, ему припомнились слова: «Не море ли жизнь наша и дела человеческие? И в ней много соленого и непостоянного…» Григорий рассмеялся.
Сидевшие за трапезой не поняли причины веселья Владыки, и удивленно на него посмотрели.
- Смех. Запомните, дорогие: смех – самое сильное оружие в победе над гневом. Страдать православным придется, и щитом их и славой станет Вера, но больше будут искушать, нежели мучить, ибо мучением сотворят мучеников, а соблазнами – грешников. И когда раздражают вас, смейтесь, ибо смех побеждает гнев. Что же касается циника, Собор ясно постановил: все ничтожно.
- И… что же? Куда вы дальше, Владыка?
- Наверное, в Арианз, в свое имение. Я слышал, завтра отплывает корабль в сторону Кесарии. Вот и отправлюсь в последнее путешествие. Только… я бы хотел, чтобы ни кто не знал.
- Вы можете остаться, - обратился к Григорию хозяин дома.
- Благодарю, не стоит. Я соскучился по родной Каппадокии, по ее траве, по ее солнцу и песку, по склонам, по маленьким домикам и монашеским кельям, по воздуху, что наполнял наши груди. Поселюсь в маленьком домике, буду писать стихи. Эти холодные каменные стены на меня давят, моим старческим легким нужен простор.
Оставалось еще время, чтобы в последний раз пройтись по Константинополю, по его однообразным пыльным улочкам, шумным базарам. Григорий подошел к своей любимой Церкви:
- Прости, Анастасия, получившая от благочестия наименование, ибо ты воскресила нам Учение, дотоле презираемое! Прости место общей победы, Силом, в котором сначала водрузили мы скинию, сорок лет носимую и блуждавшую по пустыне! Прости, великий и славный храм, новое наследие, храм, который прежде был Иевусом, а через меня сделан Иерусалимом! Простите и прочие храмы, близкие по красоте к Анастасии, храмы, подобно узам, связующие собой разные части города, и присвоенные той части, которая с каждым соседственна, храмы, которые наполнил не я, имеющий столько немощи, но наполнила благодать, со мной отчаянным! Простите, Апостолы, прекрасное селение, мои учителя в подвижничестве, хотя я и редко торжествовал в честь вашу, нося в теле, к собственной пользе, может быть, того же сатану, который был дан вашему Павлу, ради которого и ныне от вас переселяюсь! Прости Кафедра - эта завидная и опасная высота; прости собор архиереев и иереев, почтенных сановитостью и летами; простите все, служащие Богу при священной трапезе и приближающиеся к тому, кто приближается к Богу! Простите ликостояния назореев, стройные псалмопения, всенощные стояния, честность дев, благопристойность жен, толпы вдов и сирот, очи нищих, устремленные к Богу и к нам! Простите страннолюбивые и христолюбивые дома, помощники моей немощи!
Простите любители моих слов, простите и эти народные течения и стечения, и эти трости, пишущие явно и скрытно, и эта решетка, едва выдерживающая теснящихся к слушанию! Простите цари и царские дворцы, и царские служители, домочадцы, может быть и верные царю (не знаю этого), но по большей части неверные Богу! Плещите руками, восклицайте пронзительным голосом, поднимите вверх своего витию! Умолк язык для вас неприязненный и вещий. Хотя он не вовсе умолкнет и будет еще препираться рукой и чернилами; но в настоящее время мы умолкли. Прости град великий и христолюбивый! Ибо засвидетельствую истину, хотя и не по разуму эта ревность, разлука сделала нас более снисходительными. Приступите к истине, перемените жизнь свою, хотя поздно, чтите Бога более, нежели насколько привыкли! Перемена жизни нимало не постыдна; напротив, хранение зла гибельно. Простите Восток и Запад! За вас и от вас терпим мы нападение: свидетель этому Тот, Кто примирит нас, если не многие будут подражать моему удалению. Ибо не утратят Бога удалившиеся от престолов, но будут иметь горнюю кафедру, которая гораздо выше и безопаснее этих кафедр. А сверх всего и больше всего воскликну: простите ангелы, назиратели этой Церкви и также моего здесь пребывания и отшествия отсюда, если только и мои дела в руке Божией! Прости мне Троица - мое помышление и украшение! Да сохранишься у этого народа моего и да сохранишь его (ибо он мой, хотя и складывается жизнь моя иначе); да возмещается мне, что Ты всегда возвышаема и прославляема у него и словом и жизнью! Чада! Храните предания, помните, как побивали меня камнями. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами.
- Аминь! – сказали собравшиеся люди.
Весть об отплытии Григория распространилась быстро, введя всех в состояние скорби – ни кто не смеялся, ни кто не шутил за прилавками на базаре, дети не играли на улицах, даже царь Феодосий облачился в траурные одежды – он мог бы повлиять на Собор, но медлил; боялся – в итоге, Григорий ушел сам – теперь совесть обличает, мучает, но он, словно умыл руки, подобно Пилату, бездействовал.
- Повлиять на Собор! – думал Феодосий – Пока не все кончено! Пока не поздно! На кого останется Кафедра? На КОГО?

На следующий день, на пристани собралось много народа. Многие плакали. Такого не было даже в Великую Пятницу. Чтобы люди так переживали. Среди плачущих были и те, кто смеялись над Григорием, и те, кто били его камнями, и те, что завидовали, и те, что «пакости деяли» - все, от мала до велика, стали овцами Пастырю, Пастырю с изнеможденным постами и молитвами телом, с поникшим взором, все, приклонились перед Божьей наковальней и те, что любили Святителя, и те, что говорили: «Мы рабы времени и народных прихотей, а  ты – неподвижная наковальня. Как будто всегда одна вера, что так сильно стесняешь догмат Истины, ступая все время по одной скучной стезе слова. Так для чего же тебе, превосходнейший, и народ привлекать говорливым своим языком?», и, даже, юноша Феофан, что пришел как-то убить Григория, но увидев его не дряхлого старика, из-за болезни лежащего на диване, но воина Церкви, окруженного божественной славой и Ангелами, упал к его ногам и… услышал слова: «Твоя дерзость сделала тебя моим. Иди же не посрами меня и Бога!» Что лучшее он мог услышать: его не побили, не предали анафеме, не обругали, но, словно благоразумного разбойника, покаявшегося, простили и пустили с миром. И сейчас, Владыка не прошел мимо, он кивнул ему головой; ни кому-нибудь другому, а ЕМУ, только ему; и не просто – небрежно – но почтительно, как равному. Это еще больше поразило Феофана, других же удивило – действие Любви, исходящее из Владыки.
- Прощай, град Константина, прощай.