Глава 15 Хуторской лекарь

Лукерья переоделась, повязала голову цветастым платком, поспешила к Ефиму Матвеевичу. Шла быстро и всю дорогу думала, как передать лекарю просьбу Тимофея, чтобы он не отказал в помощи. Знала, что в былые времена не было такого случая, чтобы он не откликнулся на чужую беду. Но то было раньше, а теперь... «Как-то он отнесётся к известию о раненых казаках... Согласится ли им помочь?» — волновалась Лукерья.

Ничего не придумав, подошла ко двору. Ворота из старых почерневших жердей были распахнуты настежь. Похоже, они никогда и не закрывались — вросли в землю, под ними буйно цвели лопухи. Весь двор порос травой, среди которой едва заметные стёжки вели к небольшому куреню с резным крыльцом и витиеватым узором на ставнях, к сараю и саду.

«Своими руками украшал курень Матвеич ещё при жизни жены. Любил он её, для неё и старался. Надеялся на долгую счастливую жизнь со своей Анютой, а судьба распорядилась иначе», — подумала Лукерья и уже собралась подняться на крыльцо, как услышала лёгкое покашливание. Она оглянулась, но во дворе никого не было.

— Матвеич! — негромко позвала она.

— Тута я... — донеслось из сарая, и в дверном проеме показалась фигура старика. — А, Луша... Подь сюды... — снова скрылся он в сумраке строения.

«Что он там делает? Хозяйства ведь не держит...» — удивилась, осторожно переступая порог.
В нос ей ударил терпкий пряный запах высыхающих трав, но разглядеть в полутёмном сарае ничего не смогла.

— Да ты не боись, заходи, — подал голос из глубины Матвеич. — Это со свету тебе темно кажется, а зараз глаза привыкнут...

Лукерья вошла в просторное помещение и огляделась. Сначала увидела в углу знакомую фигуру. Привыкая к сумраку, заметила вдоль стен два яруса широких полок, на которых сушились травы, а старик их ворошил. Большие и маленькие вязанки трав свешивались с потолка, лежали на старых дерюжках прямо на полу, а в углу, под полкой, тускло отсвечивали сгрудившиеся бутыли.

«Это, похоже, настойки...» — подумала Лукерья, с интересом оглядываясь.

— Ну, зачем пришла? — нарушил молчание старик, не прекращая своей работы.

— Ты, Матвеич, один? Сын где?

— Один... Аникей пошёл на речку сети поставить...

— Не знаю как и сказать... — растерялась Лукерья.

— А ты говори как есть. В словах-то проку нету. Главное — об чём говорить...

— Меня к тебе послал брат Андрея Трофимыча Лысакова...

— Тимофей что ли? — на минуту замер старик, но к Лукерье не обернулся. — Знаю я его... Хороший казак. Жинку я его лечил... — снова принялся за свою работу. — Так что ему надо?
— Сказывал он, что у них казаки раненые... Раны гнойные. Один казак дюже плох, в жару весь... — заторопилась рассказать Лукерья. — Раны им перевязывать нечем, и лекарь нужён... К тебе послал, Христом Богом помочь просил.

— Та-а-к... — подошёл к ней Матвеич и почти шёпотом спросил: — И где же те казаки?
— Этого мне Тимофей не сказывал. Велел тебе, как стемнеет, на наши подмостки прийти. Каюк он у меня просил... Вроде, речкой поплывёте. Не откажи, Матвеич! Свои ведь казаки-то... — с мольбой и надеждой глядела Лукерья в глаза лекаря.

— Мне, Луша, всё равно, свои али чужие, человек али скотиняка какая, но ежели помощи просит — отказывать грех.

— Вот спасибо тебе! — обрадовалась Лукерья, — а я-то боялась, что откажешь. Тимофей просил прихватить с собой мази какие, настойки...

— Ты забудь, что видала Тимофея. И про раненых забудь... Ты никого не видала, не слыхала, про казаков ничего не знаешь. А ко мне приходила за настойкой от радикулиту. Спина, мол, у тебя шибко болит... Поняла?

— Поняла, Матвеич, поняла.

Они вышли из сарая и увидели идущего от реки Аникея.

— Не настойку табе надо, а вожжами хорошенько отходить! — нарочито громко и сердито стал ругать Лукерью старик.

— Здорово, тетка Луша! — подошёл Аникей. — Пошто тебя батя ругает?

— Её не ругать надо, а всыпать хорошенько... С петухами встает и до первой звёзды, не разгибаясь, в огороде работает. А таперича у ей спина ломит и колени по ночам крутят... — бранился Матвеич, не давая Лукерье и рта открыть. — Организму отдых нужён. Ушли наши годы, когда мы от зари, до зари могли не разгибаясь работать! А ну, Аникей, принеси из куреня растирку от ревматизму...

Прижимая к груди склянку с бурой жидкостью, вышла Лукерья со двора Ефима Матвеевича. «Как же можно забыть про казаков? Разве такое забывается? — мысленно спорила она со стариком, вспоминая его наставления. — Нет, Матвеич, не для того нам память дана, чтобы забывать... Можа, мне и про могилу Захара забыть? Нет! Всё надо помнить, но молчать. Тут, Матвеич, правда твоя. Надо держать всё в тайне, иначе беды не миновать».

Так за своими мыслями не заметила Лукерья, как дошла до дома. Поставила на порожек склянку с растиркой, взяла из сарая приготовленный узел и отнесла его в камыши к каюку. Нашла в зарослях лопуха оклунок с пшеном и, перекрестясь, мысленно благодаря Тимофея за помощь, вернулась к куреню.

Дети шумно усаживались за стол. На нём лежали краюха ржаного хлеба, зеленый лук, дымился чугунок с варёной картошкой, а центр стола занимала миска с квасом.

— Маманя, ты где была? — оглянулась Клавдия на вошедшую мать, и все разом замолчали, ожидая ответа.

— К Матвеичу ходила за растиркой, — показала склянку Лукерья, — по ночам дюже спина ноет, спать не могу...

— А-а-а... — без особого интереса приняли её ответ дети и снова зашумели, разбирая деревянные ложки. — Садись, маманя, вечерять. Клавка квасу навела со свежим огурцом!
— Ешьте, дети, ешьте. Небось, проголодались после речки-то? А я зараз... — скрылась Лукерья в горнице и, присев на сундук, уронила на колени натруженные руки.

Открытая и доверчивая, Лукерья никогда не имела тайн от Захара. Теперь, попав в водоворот событий, о которых никто не должен был знать, она терялась и переживала, тяготилась таким поворотом в судьбе. С трудом перестраивалась и привыкала к своему положению.

Ночью проснулась Лукерья от сильного ветра за окном. Ставни жалобно скрипели под его порывами, и слышался шум деревьев со стороны левады.

«Никак буря находит... Как бы беды на огороде не наделала», — вышла на крыльцо.
По небу быстро плыли рваные низкие тучи, и сквозь них изредка проглядывала луна.
«Встретились ли Тимофей с Матвеичем? — заволновалась она. — Экая непогодь заходит... Хоть бы до бури к месту добрались». — Спустилась с крыльца и пошла к реке.

Ночь была тёмная, но Лукерья спокойно шла привычной тропинкой. Подошла к подмосткам. Пригляделась — каюка нет. Пошарила рукой в траве, где оставила узел. Он тоже исчез. «Стало быть, Тимофей забрал», — облегчённо вздохнула и прошла к самой воде.

По реке бежали волны и с шумом разбивались о подмостки, шипя и булькая, словно захлёбываясь. Огромные вербы, как бесноватые девки, били косами по реке, с треском ломая ветви. Клонился камыш, словно кто-то огромный пробирался сквозь его заросли.

 Лукерья оглянулась в сторону сада, где в темноте затерялась могила Захара, и в этот момент через всё небо сверкнула молния, осветила берег. Стало светло как днём. Ударил раскатистый гром, погружая снова всё в кромешную тьму. Лукерью сковал страх.

«Зачем я сюда пришла в такую непогодь?» — заволновалась она, не в силах двинуться с места. Ещё несколько минут озиралась со страхом по сторонам, и вдруг какая-то сила сорвала её с места, понесла к куреню.

 Лукерья бежала наугад, не разбирая тропинки. Ей казалось, что кто-то огромный и чёрный бежит за нею по пятам и дышит в затылок, стараясь схватить её цепкими руками. Путаясь в подоле, вихрем вбежала на крыльцо и, захлопнув за собой сенные двери, дрожащими руками задвинула мощный засов.

 Привалилась к двери спиной, переводя дыхание. Сердце стучало набатом, страх не отступал. Ей казалось, что кто-то топчется по ту сторону двери и так же тяжело дышит. Вот сейчас этот кто-то передохнёт и начнёт ломиться в дверь. Лукерья бросилась на колени под образа:

— Пресвятая дева Мария, спаси и сохрани...

Прошумела и стихла за окном гроза, подал голос первый петух, а Лукерья всё стояла на окаменевших коленях. Не замечая рассвета, не чувствуя затёкшей спины, обливаясь слезами, разговаривала с Богородицей.

 Просила у неё покоя своей душе и здоровья детям. Просила за обездоленных казаков, вымаливая для них примирения с властями и возврата к родной земле, к привычному крестьянскому труду. Всхлипывая, крестясь и отвешивая земные поклоны, всё шептала и шептала, раскрывая душу, ничего не утаивая, прося помощи и сил, чтобы не сломиться в этой непонятной и трудной жизни.