Глава 19 Тайный замысел Лукерьи

Быстро бежит время. Вот уже налились спелым соком вишни в саду, и Лукерья привела детей на сбор урожая.

 Проходя мимо куста калины, она на минуту остановилась: «Вот, Захарушка, привела я к тебе кровинушек твоих, — мысленно заговорила она с ним. — Смотри — все семеро. Зараз ты услышишь их голоса... Порадуйся вместе со мной на детей-то...»

— Ваня! Подь сюды. С этой вышенки начнём. Ты на тот сук залезай, а я подсоблю... Залезешь?

— А то нет? Да я куды хочешь залезу!

«Слышишь, Захарушка? Это Ваня — наш первенец... Зараз я его ишо кликну. Слухай».

— Ваня, вышен-то много там? Зрелые?

— Зрелые, аж чёрные... Сок так и брызжет!

— Сук-то тебя выдержит? Кабы не обломился...

— Выдержит. Я зараз выше залезу, а то маковку не достаю...

— Осторожно, Ваня, кабы не упал...

«Ваня весь в тебя, Захарушка. Рослый, статный и лицом в тебя вышел. Теперь он мой главный помощник. Руки у него золотые и до работы он охочий, но горяч — как ты был... А вот и Клавдия... Слухай, Захарушка, свою старшую дочь».

— Клава, я нагну эту ветку, а ты обрывай. Стёпку чё не видно? Иде он?

— Да вон он, маманя, на соседней вышенке. Вишь куды залез? Эй, Стёпка! Ты, чай, не горобец, обломится под тобой энта ветка!

«Голосок у Клавдии певучий. Верно ты, Захар, сказывал, что она певуньей будет. А статью — красавица. Все работы по дому на ней. Я-то всё больше в огороде, а то на базаре. А она — хозяйка. Она и в курене приберётся и за малышами доглядит...» — продолжала Лукерья мысленный разговор с Захаром.

— Клавка! Слыш, Клавка!

«Это Стёпка откликается. Твой второй сын. Ему уже тринадцать годков».

— Чё тебе? — отозвалась Клава.

— Возьми у меня сумку, полная... А то шею оттянула, — он спустился ниже и, сняв через голову длинные верёвочные ручки, опустил сумку так, чтобы Клава могла достать с земли.

— Молодец! Гляди, маманя, сколь уже Стёпка нарвал!

— Дак там её полно. Крупнющая такая! Сумка быстро набирается, — обрадовался похвале Стёпка.

«А вон, на старой вышенке, сидит Георгий. Все дети гутарят, а энтот ни одного слова не обронил. Это он в тебя, Захарушка, такой молчун. Слова от него не добьёшься... Скупой на слова, а душой ласковый. Попробую его окликнуть».

— Жорка! Ты не заснул там? Чё молчишь?

— Не...

— Вышенка-то старая! Гляди, чтобы сук не обломился! Слышишь?

— Угу...

— Ведро у тебя, поди, уже полное? Можа забрать?

— Щас...

«Не вытянуть из него слова. Дюже до разговору неохочий, а работает справно. Вчера с Акимычем гутарила, чтобы ноне сам гурт гнал. Помочь, мол, мне от сынов надобна — вышня перестояла. А он и сказывает: «Хорошие у тебя, Лукерья, сыны. Скорые, уважительные, с ними в удовольствие работать. Как таких детей не уважить? Завтря справлюсь сам».

 А я, Захарушка, согрешила... Я и сама вышенки оборвала бы... Хотелось мне всех детей разом к тебе собрать... Бог простит... А ты порадуйся на них, Захарушка, порадуйся...»

Лукерья рвала сочные, ядрёные вишни и время от времени поглядывала на куст калины. Вишнёвый сок брызнул на её старую кофточку, покрасил ладони, и она, увидев красные расплывчатые пятна на груди, побледнела, покачнулась...

В ту страшную ночь, рыдая на груди убитого Захара, она испачкала кровью эту самую кофточку, точно стреляли и в неё. Позже Лукерья вывела кровяные пятна. И вот... Они снова проявились, возвращая её к тем страшным событиям. Сердце кольнуло в груди, пронизав всё тело нестерпимой болью, и Лукерья приникла к стволу вишенки.

— Мам, ты чё? — встревоженно подбежала Клава. — Захворала?

— Чтой-то голова закружилась... Посижу трошки...

Она, покачиваясь, подошла к калине и опустилась на землю. «Стало, Захар, сердце у меня пошаливать, а я-то думала, что сносу мне не будет. Горе-то, как червь, изнутри точит...»

— Маманя, ты захворала? — тут же из-за куста появился Коля. — Можа, воды? Так я к роднику — мигом...

— Не надо, Колюшка. Устала я, задравши голову работать. Закружилась голова... Дыхну трошки. Посиди со мной.

— Не... Надоть работать... Вона сколь ишо вышен... — деловито, по-хозяйски отвечал сынишка.

— Кликни мне, Коля, Дусю с Полей. А Клаве скажи: пущай сыплет вышни слоем потоньше... Я там, у погребицы, на дровах дерюжки постелила. Туды пущай сыплет.

— Ладно... А ты, можа, в хату шла бы? Легла... Мы тут сами...

— Мне уже легче, Колюшка. Ступай.

«Угадал, Захар? Это меньшой наш, Коля, гутарил. Энтот на меня похож. Весёлый, разговорчивый, так всех и задевает... Всех детей я люблю, а его особливо. Душевный он дюже. От меня ни на шаг не отходит, так и норовит помочь мне во всём. Надысь у погребицы дверцу поправил. И в огороде за работой скорый... А вон и последушки наши бегут — Дуся с Полей. Встревай дочек-то...»

— Ты звала нас?

— Мам, можно яблочко сорвать?

— А мне Жорка клей с вышенки большущий сорвал! — наперебой защебетали девочки.

— Дуся, яблочки ещё зелёные. Животом захвораешь... Вышенки лучше ешь.

— Вышнев ужо наелась...

— Тады на огороде горох пощипи. И Поле принеси... Не топчи дюже грядки! — уже вслед наказывала убегающей дочке.

— Ты сама вышенки-то достала? — глядя на затёкшие вишневым соком ручонки меньшей дочки, мать посадила её на колени.

— Мне Жорка клей рвал, а Ванька чёрные вышенки с маковки дал. А эти ягодки поспеют? — Поля пальчиком показала на калину.

— Поспеют...

— Скоро?

— Нет. Эти ягоды к зиме, с первыми морозами, зреют.

— Они красненькие?

— Горькие они... Ох, какие горькие...

— А зачем ты их посадила?

— Чтобы зимой глаз радовали...

— Ма, а чё ты плачешь? Головка болит?

— Нет... Должно быть, ресничка в глаз попала... А вон и Дуся бежит. Гляди, целый подол гороху несёт.

Поля молча соскочила с рук матери и побежала навстречу сестрёнке. Что-то весело обсуждая, они скрылись в саду. Лукерья опустила голову на руки, сжимая горячий лоб, пытаясь сдержать слёзы.

«Вот, Захарушка, все птенчики твои рядом... Сберегла я их. Кабы ты мог глянуть на своих детей... Слышишь, как весело перекликаются? Это Колюшка всех задевает, словно весёлую песню заводит. Не серчай, Захар, что не знают они твоей могилки. Подрастут, поокрепнут трошки, тогда я им скажу. И крест мы тебе поставим. И молебен в церкви закажу... А зараз детские души волновать негоже. Ты прости меня... Пойду к детям... Кабы не приметили чё... Видать на роду мне написано такую тайну в сердце носить».

Лукерья тяжело поднялась и, оглянувшись с опаской на детей, перекрестилась, отвесила низкий поклон: «Не ведаю когда соберу ещё всех детей к тебе... Пойду... А ты заместо песни послушай голоса родимые».

Тупая боль всё ещё жгла сердце Лукерьи, но оставаться у калины она больше не могла. Направилась в глубь сада, но, увидев идущую навстречу с полным ведром Клаву, остановилась.

— Давай я отнесу и заодно гляну: можа, ишо дерюжки постлать...

— Пошли. А ведро я сама донесу... Ты бы легла... Белая что мой платок. Мы сами управимся.

— Видать, старею я... Ты вон ужо невеста.

— Ты, маманя, скажешь... — зарделась румянцем дочь.

Лукерья в тот день не пошла больше в сад и, тяжело вздыхая, прислушивалась к доносившимся оттуда детским голосам.