Глава 20 Трагедия в Песчанках

Гремя пустыми вёдрами, Лукерья вышла на крыльцо. Остановилась, повязывая платок и оглядывая подворье. Услышала первый крик петуха, возвещавшего начало рассвета. Хутор просыпался: где-то залаяла собака, заскрипел у колодца журавель, проскакал на вороном казак, замычали колхозные коровы. Лукерья вслушивалась в привычные звуки. Вот из-за речки донеслись женские голоса. Прислушалась.

«Никак голосит кто... Похоже, у Настены... Господи, что же за беда стряслась?» — сбежала с крыльца и поспешила к реке.

Переправилась, ясно услышала плач, от которого похолодело внутри. «По мёртвому голосят...» — поняла Лукерья. С тревогой побежала по тропинке к Настене.

У ворот перешёптывались три казачки, а во дворе, обнимая друг дружку, голосили Настёна и Наталья. На крыльце толпились перепуганные дети. Глянув на них, Лукерья подумала: «Дети живы... По ком же голосят?..»

Бабы, что случилось? — среди казачек увидала Фёклу и Настёнину соседку Арину.
— Наталья из Песчанок с детями прибегла. Казаки там опять побились. Мужа ейного расстреляли, а она еле убегла...

Лукерья вошла во двор и шумнула детям:

— Идите в курень! Ложитесь дозарёвывать... И вы, — скомандовала плачущим казачкам, — тоже ступайте в хату... Покричали, и будя, — обняла за плечи Наталью, увлекая за собой в курень.

Причитая и захлёбываясь слезами, навзничь упала на кровать Наталья, забилась в рыданиях.
Настёна тщетно пыталась её успокоить, нервно теребя за плечи:

— Наталья... Натальюшка...

— Оставь её, Настёна, пущай покричит, легче станет, — подошла Лукерья с ковшом воды. — Попей и сама успокойся.

Настёна сделала несколько глотков, а потом брызнула на Наталью. Та вздрогнула, притихла, слабо застонала.

— Ты, Наталья, постарайся уснуть. Криком горю не поможешь. Побереги силы... Хватит... Не пужай детей, они и так до смерти напужаны, — прикрыла Лукерья лоскутным одеялом казачку.

Обессиленная, Наталья скоро впала в забытьё, вздрагивая и всхлипывая. Настёна, уронив руки на колени, словно каменная сидела на лавке. Она всё ещё не могла поверить в происшедшее.

— Настёна, — подсела к ней Лукерья, — ты слёз боле не показывай. У Натальи и без того сердце разрывается. Ей опереться боле не на кого, окромя тебя.

— Ой, Луша, беда-то какая! Вишь как... То я со своими детями горе у них мыкала, а теперича — они у меня...

— Как всё это случилось?

— Я дюже-то не знаю... Наталья сказывала, что у них этой ночью Николай Яров из Солонцов ночевал. С вечера другие казаки у них были, долго о чём-то гутарили... А ночью стрельба зачалась. Не успели гости из куреня выскочить, как красноармейцы дверь вышибли и взяли их. Обыскали подворье и в сарае ящики с оружием и порохом нашли. Тут же, у сарая, и расстреляли их, прямо на глазах у Натальи. Не успели со двора уйти, как казаки нагрянули... Наталья-то детей схватила и — ходу. Сказывает, что дюже много людей побитых в их дворе лежало.

— Ах ты горюшко какое... Я ить Ярова Николая тоже знала. Его дочка недавно первенца родила. Уж как он внуку рад был...

— Наталья сказывала — когда казаки нагрянули, она среди них Тимофея увидала. Можа, и он полёг на их усадьбе...

— Тимофей, говоришь? — похолодело внутри у Лукерьи. — Можа, ошиблась она с испугу-то?

— Нет, она обознаться не могла. Тимофей дюже видный.

— Да как же это...

Лукерья вспомнила свою встречу с Яровым Николаем и его горящие азартом глаза: «Табачку... Табачку мы вволю припасем!»

«Ну конечно же... — догадка острой болью сковала её сердце. — Николай припас не табак, а порох. Стало быть, и Тимофей с сынами был там. Как же я раньше не догадалась? Господи, я тоже виновна в случившемся!» — прижала ладонь к груди, пытаясь унять боль. Бледная и обессиленная, сидела она рядом с Настеной, не зная что делать, куда бежать и что сказать.

— Луша, как же быть с Натальей? Можа, её схоронить надо?

— Зачем?

— Так ведь в их дворе оружие нашли... Небось, её уже ищут.

— Бабы за дела мужей не ответчики. Не бабье это дело — воевать. Она-то про порох не знала? Стало быть, ей с детями нечего власти опасаться. А вот председателя нашего упредить надо...

— Небось, он уже знает...

— Видала я спозаранок верхового, ишо подумала, что не наш казак. Видать, из Песчанок... Пойду я, — спохватилась Лукерья, — узнаю, что наши бабы говорят. Зараз, небось, они уже знают, кого убили в Песчанках.

На хуторе только и говорили о страшных событиях ночи. Из слухов и бабьих пересудов Лукерья узнала, что ночью в Песчанках было убито семь местных казаков и одиннадцать заезжих красноармейцев.

 Под шальную пулю попала одна казачка и к утру скончалась. Сгорели два куреня, и в одном из них сильно обгорел ребёнок.

 Утром в Песчанки прибыл целый отряд красноармейцев, были арестованы все хуторские казаки — за укрытие вооруженной банды. Назывались фамилии убитых, но из них Лукерья знала только Ярового Николая и мужа Натальи — Сергея.

С замиранием сердца вслушивалась она в разговоры, боясь услышать о смерти Тимофея или его сыновей. Но о них никто не упоминал, а сама Лукерья не спрашивала: знала, что надо быть осторожной. Поговорив с хуторянками у колодца, Лукерья вернулась к Настене.

— Наталья спит?

— Заснула. За всю ночь-то глаз не сомкнула. Столько страху натерпелась!

— Пущай поспит. Ей силы нужны...

— Ну что узнала? Сказывай.

— На хуторе, сказывают, во дворе Натальи были убиты Николай с Сергеем и пятеро красноармейцев, а всего погибло восемнадцать человек. Про оружие ничего не слыхать. Видно, его забрали те казаки, что порешили красноармейцев. Стало быть, пущай Наталья про оружие никому не сказывает. Со страху, мол, ничего не видала... Испужалась выстрелов, выбежала из куреня, увидала убитого мужа и убёгла с детями. Боялась, что детей порешат... — учила Лукерья Настёну, чтобы та, в свою очередь, подготовила Наталью на случай каких-либо расспросов.

— А что про Тимофея слыхать?

— Про него никто не сказывал, и среди убитых его нету. Пущай и Наталья про него никому не говорит. Никого, мол, не видала... А ты, Настёна, сама сходи к председателю, скажи, что к тебе ночью сестра с детями прибегла. Кабы не заподозрили её в чём. Но прежде с Натальей потолкуй, чтобы она лишнего чего не сказала. Особливо про оружие пущай молчит.

В тот день всё валилось у Лукерьи из рук. Она вспоминала улыбку Ярова Николая: «Верховой езде внука обучить надобно...» «Не довелось тебе, Николай, порадоваться на внука и на рыбалку с ним сходить...» — тяжело вздыхала она. Вспомнился ей и Сергей. Худощавый, высокий и подвижный, он всегда удивлял её своей выправкой. «Натянутый, как струна, ажник лицо вытянулось», — думала она, встречаясь с ним.

Как-то, забежав к Настене, увидала Сергея, седлающего коня. Он подтягивал подпруги, придирчиво выверяя натяжение ремней.

— Ты, никак, и коня в струну хочешь вытянуть? — пошутила она.

Теперь, вспоминая убитых, Лукерья бесцельно ходила по двору, выходила в огород, не находя себе ни места, ни дела. Болела душа, путались мысли. Накатывалось чувство вины за помощь казакам в их деле, но она тут же оправдывала и успокаивала себя мыслями о том, что не знала и не могла догадываться об их намерениях.

 А то вдруг в её душе вспыхивал огонь протеста, и она мысленно защищала казаков: «А что же им остаётся делать? Коли на родной земле спокойно жить не дают! Куды Тимофею с сынами деваться? Согнали людей с родных мест, оторвали от куреней, словно осиное гнездо разворошили, а теперь виноватых ищут... Неужто на донской земле никогда покоя не будет?»

Ей хотелось куда-то бежать, что-то делать, кричать, спорить. Противоречивые мысли, вопросы захлестнули её, не находя выхода жгли изнутри отчаянием и обидой.

Наконец её взгляд упал на косу, оставленную Иваном у сарая, и она схватилась за неё, как за спасательный круг. «Пойду, выкошу траву в леваде...»

Заросшей тропинкой вышла на луг. Прислонила косу к кусту, встряхнув платок, повязала им голову. Вспомнила, как, бывало, на сенокосе сбивался он у неё на затылок, а она размашисто косила рядом с Захаром, не обращая внимания на выбившиеся волосы. Неподалеку косивший сосед Фёдор часто поглядывал на сильную, умелую и красивую Лукерью. Заметив это, к ней подходил Захар: «Ты чаво зачупилась?» — заставлял привести голову в порядок.

 Лукерья отдавала ему косу и вот так же, встряхивала платок и повязывала его пониже, отчего ещё больше подчеркивала чёрные, вразлёт, брови и искрящиеся лукавством глаза.
«Как же это давно было...» — подумала она и резким движением, вкладывая в него всю боль, подкосила сочные, дурманящие травы.

С каждым взмахом к её ногам падали колокольчики, ромашки, лохматые головки клевера и душистая мята. Она не замечала, как взлетают встревоженные бабочки и стрекозы, гудят шмели. Заглушая в себе боль, снова и снова, в каком-то исступлении взмахивала косой, пока силы не оставили её. Опершись на косу, вытирая пот со лба, удивленно окинула взглядом выкошенный луг. Она не помнила, как обкосила кусты, и останавливалась ли на отдых.

Присела на скошенную траву, сняла платок, бросила рядом. Гудели натруженные руки и ноги. Солнце клонилось к закату. Опустошённая, Лукерья опустила голову и долго наблюдала за ярким зелёным жуком, копошившимся в траве.

— Луша! — вывел её из оцепенения тихий окрик.

Она вскрикнула, протянув навстречу появившемуся Тимофею руки, и затихла в его объятиях.

— Живой... — наконец выдохнула она.

— Живой, Луша, живой...

— А сыны?

— И сыны живы... — обнимал он её, целуя в глаза, щёки и губы. — Хорошо, что ты тут... Ищут меня... Забёг я, Луша, проститься...

Она слабо сопротивлялась его напору и силе, но, наконец, прильнула к его груди, смущаясь и пряча глаза.