18. 10. 81. Политэмигрант

                (Выдержки из дневника)   04.02.2012г.  На митинг поехали вдвоем с сыном. Народу у Самарского дворца спорта собралось много. Активный старик спорил с пожилой женщиной по поводу растяжки «Все начальники сволочи». Я не сдержался и присоединился к спору.
                - Сегодня главное объединиться со всеми, кто против путина, жуликов и воров, зачем эти споры!? – этот разговор возможно бы еще продолжался, но на сцену вышел лидер националистов. Начал он как-то вяло, но когда стал изрыгать ненависть к Немцову, Рыжкову и другим лидерам Московской оппозиции, я не сдержался, сорвался с места и поднял бучу. Лев вовремя увел меня от сцены к пункту раздачи чая. По пути мы остановились возле Григория Исаева, который и держал в руках один конец предмета недавнего спора. После теплых приветствий он предложил мне подержать  конец древка от плаката «Все начальники сволочи», но я отказался. При всем моем уважении к Григорию, этот плакат всегда вызывал у меня некоторое непонимание. Я не очень представляю, как можно обойтись без руководства и управления в любом деле, но никогда не позволю  руководить  мной сволочам! Да и почему обычный инженер-руководитель, должен обязательно быть сволочью.!? Мой отказ, кажется, его обидел, но объясняться не было смысла – не место и не время. А наше знакомство начиналось так…

                18.10.81 года в 14 часов мы на моей машине подъехали к зданию Советского РОВД, обед уже закончился. Поставив свою «шестерку» на свободное место, я проверил замки и передал ключи Свете, - ты не рискуй, попроси лучше Юрку, пусть перегонит в свой гараж.
                Я назвал фамилию следователя и нас соединили по внутреннему телефону. На второй этаж мы поднялись вместе, но в кабинет я прошел один, Света осталась в коридоре.
- Ну, вот и правильно, - лицо следователя излучало ликование, - что толку бегать, далеко не убежишь.
- Это точно, некуда мне бежать и незачем, - я положил на стол документы, сел на свободный стул, откинувшись на спинку, и наблюдал, как тот суетливо заполняет бумажки, по которым меня через несколько минут отправят в камеру.

                Приятеля Сергея, у которого я хранил валюту и все вещи, которые закупал в валютных магазинах, забрали. Надежды на то, что меня пронесет было мало. А неделю тому назад, когда этот следователь с помощниками пришли меня арестовывать, я их перехитрил и ушел через квартиру соседей. Просто для меня это было неожиданностью, да и оставались начатые дела, бросать которые было не в моем характере. Теперь основные дела были сделаны, слова сказаны, и скрываться не имело никакого смысла.
                Вчера, когда мы со Светой и Львушкой в последний раз гуляли по парку «Гагарина», мы почти не разговаривали. Было грустно, Лева постоянно порывался к воде, заставляя нас бегать за ним, но и это почти не отвлекало. Решение было принято, и я уже торопил сегодняшний день, с которого начинался путь на свободу.
                Всю неделю, которая прошла после неудачной ментовской попытки моего задержания, мы каждый день встречались со Светой в разных местах. А иногда поздно ночью я пробирался домой и уходил только с рассветом. Вчера мы решили, что с партизанщиной пора заканчивать: «Раньше сядешь, раньше выйдешь».


                …Следственная камера для ранее судимых переполнена. На сдвинутых шконках в три яруса лежат, прижавшись потными телами, друг к другу,  десятки подследственных. На полу, под шконками, ютятся «обиженные». Их матрасы, с черными дырами от прожогов - это комья свалявшейся серой ваты в темно - серых грязных мешках набитых клопами. В углу туалет – чугунная плита на бетонном постаменте с отверстием и подведенной трубой, из которой течет вода, если открыть кран. Рядом, отгороженная невысокой перегородкой, жестяная раковина умывальника с побитой эмалью. Между железной дверью и шконками, длинный стол и лавки с двух сторон. В камере напротив двери, под самым потолком, два окна, снаружи их закрывают черные металлические жалюзи, через которые тонкими широкими полосами сквозят солнечные лучи, в которых беснуются тучи пылинок. Жалюзи раскалились от прямых лучей солнца. Дышать нечем. В камере висит синий смок от махорки и сигарет, перемешанный со стойкой и мерзкой вонью от туалета. Привыкнуть к этому запаху невозможно, но можно стараться его не замечать. Над дверью небольшой прямоугольный проем в стене с решеткой. В проеме лампочка и репродуктор, не умолкающий 16 часов в сутки. Лампочка горит всегда. За столом на лавках расположилось несколько человек и костяшками домино играют в очко, не на интерес, а просто так, от скуки. Вокруг играющих зрители вяло перебрасываются ничего не значащими фразами. Иногда они громко о чем-то спорят. Тогда камера оживает, с верхних шконок свешиваются головы, изрыгающие реплики и убогие шутки. В дальнем от туалета углу, на нижних шконках, приблатненные играют в карты. Там почти темно, тихо и напряженно, все споры решаются на пониженных тонах. Результаты игры часто влияют на перестановку сил в камере.

                Проведя в следственных изоляторах, пересыльных тюрьмах, колониях и других подобных местах много лет, я так и не научился принимать эту симфонию. Меня постоянно преследует ощущение, что все вокруг происходит не со мной, словно я в зале кинотеатра и через минуту включится яркий свет жизни. Но минуты плавно перетекают в часы и дни, из которых слагаются месяцы и годы. Свет продолжает висеть желтым пятном от покрытой толстым слоем пыли лампочки.  Персонажи фильма почти не меняются. Они перемещаются по экрану по своим мало чем отличающимся друг от друга сценариям. Так как это сценаристы, режиссеры и актеры в одном лице, они почти все и все знают друг о друге. Но эти знания поверхностны: сколько лет провел в лагерях и тюрьмах, сотрудничал или нет с администрацией, как может отреагировать, если кто-то попытается вторгнуться в личное пространство. Но самое главное совсем не это, как можно заглянуть в голову и узнать о чем сейчас думает и переживает мой сосед? Мне тоже не нужно никому ничего доказывать, чтобы занимать свое место наверху у окна, обо мне все здесь знают, так по крайней мере считается. Но разве возможно прочитать по выражению лица, что происходит со мной в эту минуту? Главное не показывать свое отношение к окружающей реальности и ее обитателям, вот это опасно. В противном случае не поможет ни рост в 182 сантиметра, ни сила натренированных в боксерских и уличных поединках кулаках, ни обостренное чувство опасности, ни другие качества. Чтобы не замечать окружающего и никого не раздражать, я часами лежу, притворившись спящим. Это моя тактика - глухая защита в ближнем бою. Я ухожу в нее, оказавшись в замкнутом пространстве, из которого нет выхода. Лежать сутками не вставая невозможно. Утром, когда подъем уже объявили, но до завтрака еще далеко, а сонная братия дремлет, прикрыв головы бушлатами от грохота репродуктора, я спускаюсь вниз и разминаю затекшие мышцы. Провожу бой с тенью, атакуя невидимого противника, отжимаюсь от лавки или что-нибудь из этой серии. К этому привыкли, и никто не обращает на это внимания, если не считать, что в разговоре часто называют боксером. Но кличка ко мне так, ни одна и не пристала. После завтрака в самый пик жизни камеры я забираюсь на свое место. Уснуть не дают мысли о жене и маленьком сыне. От этих мыслей комок в горле перекрывает дыхание, и я осторожно его сглатываю так, чтобы соседи не обратили внимание. Потеря свободы, разлука с близкими - как ожоговая рана, которая ноет не переставая. Я знаю, что так будет продолжаться много лет, до тех пор, пока одна из тысяч обитых железом дверей с кормушкой и глазком не выплюнет меня из этого «кинотеатра». Нет, будут и короткие передышки. Это встречи и свидания с женой. Их я из срока вычеркиваю, часы счастья в счет не идут. Иногда я думаю, что заключение для того и дается, чтобы пережить эти часы. Я пытаюсь разобраться, почему все это происходит со мной.
- Разве я был хуже других или глупее? Так почему из прожитых тридцати одного года, я с семнадцати лет отмечаю почти все свои дни рождения в местах не столь отдаленных? – сосед по нарам раскинув руки  храпел прямо мне в ухо. Я отбросил его руку и со злобой пнул ногой, храп прекратился.
                Все происходящее со мной как замкнутый круг, из которого я не вижу выхода. А ведь я постоянно пытаюсь из него вырваться, стремлюсь выйти раньше срока и в прошлый раз у меня это даже получилось, я вышел на «химию». Я женился, у меня родился сын и я начал строить большой дом в Зубчаниновке, на участке, который удачно приобрел через родственников Светы. Там уже стоял маленький одноэтажный домик, который я привел в порядок, но большой дом – это моя мечта. Все полтора года, начиная с первого дня, которые я числился на химии, я не жил в общежитии и на железобетонный завод ходил только за зарплатой или по личным делам. Я давал взятки начальству, делился с работягами и всех это устраивало и наверное меня за это даже уважали. Мое презрение к «правильной» жизни, о которой трубят в газетах шло еще из детства. В школе моим врагом был Витька Микельбандт, родители которого лечили и вставляли зубы на работе и в домашнем кабинете. У Витьки было все, чего не было у остальных ребят. А отличником и примерным учеником он считался потому, что его родители были в родительском комитете школы.
                Мой отец тоже был начальником на «Моторостроительном» заводе, но наша семья отличалась от семей других начальников, которые первыми получали квартиры, путевки и денег у них было гораздо больше, чем в нашей семье с теми же советскими зарплатами. Я рано стал догадываться, что его друзья начальники живут совсем не так, как учат жить других. С отцом об этом мы не разговаривали, он вообще никого не учил жить, он просто жил по совести и ругался с мамой, когда она говорила ему, что другие так не живут. Но тогда я думал, что он просто боится поступать «как все» и меня это тоже злило. И вот я стал искать себе примеры не в доме, а среди тех, кто имел дома и квартиры, ездил на машинах и отдыхал на Черном море. Только все попытки им подражать, для меня постоянно заканчивались совсем по-другому.

                Освободившись после первого срока, я по настоянию отца устроился на завод и начал стремительно делать там карьеру, благодаря уважению окружающих к отцу. Но встретившись с Юркой Хаяровым, без сожаления бросил завод и начал ездить с ним в Прибалтику, зарабатывая на спекуляциях шмотками. После окончания торгового техникума сделал попытку найти себя в торговле, но купив первый автомобиль, занялся поставками запчастей с Ваза. Но и это мне быстро надоело, а первая же попытка заняться валютой привела к новому шестилетнему сроку.  Мой стремительный финансовый рост был просто криминальным, но другого в СССР и не предполагалось. Я точно знал, что министр торговли,  который устраивал меня в Куйбышеве заведующим базой  - взяточник, а  начальник автобазы, через которого я пропускал вазовские запчасти - вор. Но я был на сто процентов уверен, что это единственно правильный путь в жизни и другого просто никто "не придумал".
                Меня не мучил вопрос: почему же все вокруг, те кто имеют доступ к богатствам в стране, воруют или занимаются так называемыми "махинациями", а менты поголовно взяточники. Понятно, что все они партийные и покрывают друг-друга. Но иногда, я как и мама задавался вопросом: почему при отце коммунисте и большом начальнике, наша семья живет хуже других?
               
                ...Теперь случилось то же самое, вместо того, чтобы «честным трудом» отрабатывать свои грехи, я платил начальнику спецкомендатуры майору Вахрушеву, а дом строил, продавая плиты с ЖБИ вместе с начальником моего цеха, вместо того чтобы месить бетон.
                И вот я лежал на верхнем ярусе шконок и задавал себе вопрос, неужели всю оставшуюся жизнь мне придется провести здесь!? От этих мыслей становится страшно, горло сжимает невыносимая тоска, готовая вырваться отчаянным воем. Но этого допустить нельзя, тогда конец.
Кажется, я готов на все, чтобы закончился этот сон, и у меня началась другая, счастливая жизнь. Пытаюсь представить эту новую жизнь, но ничего не получается…
                Думаю о сыне, крохотном родном человечке, вспоминаю, как мы играли в известную только нам игру «носиком - носиком». Я просто держал его на руках, прижимал к себе, и своим носом с обеих сторон дотрагивался до его носа. Лев-младший смеялся и старался успеть убрать свой нос, но не успевал, а затем сам тянулся своим личиком ко мне, делая хитрые глаза и весь напрягаясь. Любовь к сыну была неосознанной, какой – то звериной, одним чутьем, такой же, как и эта игра, не имеющая никакого смысла.
                Пытаюсь переключить мысли. Думать о предстоящей жизни в зоне проще. Зона – это место, где все основные вопросы за тебя решает система. Там я умел добиваться относительной независимости во всем, и эти завоевания отстаивать, насколько это было возможно. Умение было врожденным, животным, инстинктивным, часто даже не поворачивая головы, я ощущал исходящую со стороны опасность и принимал решения. Режим старался не нарушать, жажда к свободе превышала ненависть к несвободе, и я всегда стремился выйти раньше или изменить режим. «Мужики» меня побаивались, «блатные» без дела не касались, а администрация старалась без особой надобности не замечать. Такое положение давало возможность выживать с ощущением относительного комфорта, а чего еще в зоне можно желать?   
                Профессиональным уголовником я себя не считал, и каждый следующий срок считал нелепой случайностью. Окружающие уголовники тоже считали меня чужеродным телом в их мире. Было какое-то несоответствие моих внешних данных, внутреннего содержания и окружающего мира. Примерно тоже происходило в нашей семье и моем воспитании. Вернее моим воспитанием просто никто не занимался. Родители постоянно были заняты работой и собой. Стоило им оказаться вместе, как начиналась ссора, которая накаляла их отношения до ненависти со стороны отца и слез со стороны мамы. Но в окружении посторонних людей все менялось, вернее, выглядело совершенно иначе - идиллия семейной жизни и любви. Мне было не до поиска истины в этих баталиях, и моей семьей стала улица.
                Среднюю школу я заканчивал на малолетке во время первого шестилетнего срока. Затем попав на взросляк, чтобы скоротать время я получил еще два аттестата, посещая «ШРМ» в разных зонах. Освободившись, я поступил в заочный техникум, работал какое-то время на заводе и даже пытался сделать карьеру.
Провести жизнь в лагерях и тюрьмах, которые мне были ненавистны, я никогда не планировал. Но стоило вдохнуть свежий воздух свободы, как все забывалось, и хотелось жить на полную катушку и брать от этой свободы все то, что было упущено за годы неволи. Элементы воспитания и культуры я получал  случайно, во время общения моих родителей с посторонними людьми. А шлифовала эти элементы улица и подростки послевоенных пятидесятых со своими законами и понятиями.

                …Я лежал на шконке, отвлекая себя всякими мыслями и мечтами от реальности. Попытки переключиться помогали ненадолго, мечты выходили какие-то приземленные, убогие:
- Скорее бы суд, и получить годика два, ну пусть три, если мне не засчитают ни дня химии, которые я якобы отбывал. А там, на этап и в зону. Устроюсь на блатную работу и сразу куплю свиданку, – так я мечтал, представляя встречу с женой и сыном. Ни о ком другом я почти не думал, вернее, думал, но мысли эти были практические. Мамы к этому времени уже не было, отец - человек с твердым характером и четкими коммунистическими принципами, которые в нем выработала государственная система, был очень лоялен к власти и осторожен. Вот и я, обращаясь к нему с какими-либо вопросами, тоже всегда был осторожен и напряжен.
                …Загромыхали ключами о металлическую дверь камеры. Кормушка с лязгом упала, и я услышал свою фамилию.
- Симсон, Лев Ефимович, на выход без вещей, приготовиться, - это могло означать только одно, приехал следователь, и вызывают на допрос. Настроение резко улучшилось. Покинуть зловонную камеру даже на короткое время, одно только это – повод для радости. Сейчас проведут по тюремным коридорам с запахом хлорки, затем по дворику в административный корпус. Легко соскочив со своего третьего яруса, я подошел к толчку и открыл кран. На всякий случай посмотрел, не ест ли кто-нибудь за столом, и только тогда расстегнул ширинку брюк. Неизвестно, сколько времени продлится это мероприятие, а в туалет уже не попасть до возвращения. Вновь зазвенели ключами, и дверь камеры с лязгом отворилась. Шеи потянулись в ее сторону, засопели носы, втягивая «свежий» воздух.
- Стоять! Лицом к стене, руки за спину. Что, ключами по хребту захотелось?… Ключами по хребту не хотелось. По двору, вдоль четырехэтажного здания первого корпуса идем вдвоем, я и конвоир. Двор пустой. Над головой чистое небо, без сетки. Жарко, как на черноморском побережье. Несмотря на осень, солнце слепит невыносимо и синее небо. Я щурюсь и улыбаюсь, задрав голову, открытым ртом глотаю свежий воздух. Из-за поворота, со стороны второго корпуса появляется группа арестантов.
- Стоять. Лицом к стене, по сторонам не смотреть.
Шаркая по асфальту болтающимися на ногах ботинками без шнурков, мимо проходит группа заключенных.
- Бродяга, с какой хаты? – это мне из толпы.
- Следственная четверка, первый корпус.
- Вовану Чапаевскому привет, от братана! Передай, на опознанку возили. Скажи, что я в несознанке, - слышится глухой удар резиновой дубинки, звуки шаркающих ботинок удаляются за угол здания.
- Молчать, кому было сказано? Допрыгаешься у меня! Уррод! Пошшел! Доказывать, что ты не урод,  нет смысла. Молодой «попкарь» зол на свою жизнь и весь свет, вот он и срывается по любому поводу. Я это понимал и относился к ним снисходительно, - что с них взять, сами, как собаки за решеткой.
В мыслях я сейчас далеко - далеко. Но не на черноморском побережье. Наплевать на это побережье, хотя я там и бывал и мне там нравилось.

                …В комнате для допросов следователя не было. За столом сидел парень лет тридцати пяти в штатском и с приятным лицом. Напротив, на металлическом стуле, прикрученном к полу, местный оперативник. При моем появлении оперативник встал, освобождая мне место.
- Давненько, Симсон, тебя здесь не было, присаживайся, присаживайся, - он похлопывает меня по плечу, как старого знакомого. Его лицо мне хорошо знакомо, приходилось встречаться не один раз. Вот только когда и по какому поводу припомнить не могу. Раньше в куйбышевской тюрьме мне приходилось бывать часто, то по нескольку месяцев во время следствия, то несколько дней по пути из одной зоны в другую.
- Видимо, перед гостем заигрывает, ну что ж могу и подыграть, если тебе так хочется, - и я дружелюбно ухмыльнулся.
Гость все это время молча наблюдал,  как мы обменялись любезностями. На его приятном лице блуждала легкая улыбка.
В комнате было чисто, в воздухе витал какой-то приятный запах, через окно свободно проникали солнечные лучи. После мерзкой камеры находясь здесь, я получал полный кайф.
- Вот, Симсон, товарищ из Управления желает с тобой познакомиться, специально приехал, - опер подвигал с места на место мое личное дело,  лежащее на столе. Его смущало положение, в котором он оказался при отсутствии еще одного сидячего места и нервничал. - Пошевели мозгами, у тебя есть шанс получить по минимуму, смекаешь? – опер не отличался ни умом, ни тактом, но очень хотел произвести впечатление на сидящего за столом.
- Послушай начальник, я в ваши игрушки не играю, у меня и без твоих предложений проблем хватает, - неприятный разговор затягивался, солнце зашло за угол здания и в комнате стало мрачно как в камере.
- Да ты не спеши со своими выводами, тут как раз дело посерьезней, – ему очень хотелось произвести впечатление на  товарища из Управления, и он не сдавался. - У меня и в мыслях нет, тебе стукачество предлагать, - он снова подвигал папкой.
- Так я пойду, а вы без меня поговорите, - но сделав два шага до двери опер остановился и, обращаясь ко мне, четко проговорил. - Да! Твоя уже с утра у проходной крутится, просит со мной встречи... - и, не дожидаясь моей реакции, повернулся к выходу.
- Ну, вот я тебя и зацепил, - думает «кум», открывая дверь. - Ладно, я пошел, а ты поговори с нашим товарищем, - «кум» многозначительно повел рукой и вышел из комнаты. Этот ход был самым великолепным в игре опера со мной, я очень разволновался, услышав, что Света находится где-то совсем рядом...

- Будем знакомы, капитан Севастьянов, можешь просто Станислав, - капитан протянул крепкую мягкую руку. Я почему-то без колебаний ответил на его рукопожатие.
- Чем же я стал интересен конторе? Я ведь не ошибся, вы из конторы? Дело у меня совсем не по вашей части, да и окружение тоже, - Станислав внимательно и в упор меня изучал, и словно не слышал, о чем я говорю.
- …О твоем деле и о тебе я кое-что уже знаю, а если говорить откровенно, то и на прошлое твое дело с чеками обратил внимание. Конечно это не валюта, и тебе повезло, что взяли раньше, пока ты не успел залезть во что-нибудь крупное. Ты вроде нормальным парнем рос, в школе неплохо учился и спортом занимался. Ну, оступился один раз, с кем не бывает. У тебя жена, сын растет, а ты опять вляпался… - я молчал, удивляясь познаниям Владислава о моей персоне. Не то чтобы меня это испугало, просто не понятно для чего он так подробно изучал мою жизнь, в которой кажется не было ничего такого, чтобы заинтересовать КГБ. - Ну да ладно, меня на самом деле больше заинтересовало то, в какой семье ты жил. Твой отец много лет работает на авиационном заводе, коммунист, парторг крупного отдела. Ты знаешь, что он один из самых уважаемых сотрудников  завода «Фрунзе»? Его фотография не сходит с доски почета на алее славы! Ты вот что скажи, в каких ты отношениях с отцом, и как он переживает все твои приключения?
Затем Станислав стал рассказывать какие-то подробности из жизни отца, о которых я даже не слышал. О том, каким доверием партии и первого отдела он пользуется, которые зорко бдят за моральным обликом руководящих сотрудников и их семей.
- А ты почему в школе в комсомол не вступил? – я вспомнил, как часто меня гоняли из школы в школу, но говорить на эту тему не хотелось, не за этим, же он ко мне приехал, чтобы поговорить о такой чепухе. Разговор уже продолжался довольно долго и все о таких вещах, о которых я раньше просто не думал. Но понять чего Владислав от меня добивается, я все никак не мог. - Садись поудобней, закуривай, - он пододвинул пачку «Родопи» и спички, - времени у нас достаточно. Он говорил о врагах которые пытаются использовать наши трудности, чтобы дестабилизировать обстановку в стране. А еще о том, что один из них еврей, но самый настоящий антисемит и маскируется под русского. Ни о чем таком я никогда раньше не слышал, все это было для меня новым, непонятным, удивительным и было похоже на приключение. Я словно сам стал персонажем книжки о подпольщиках-революционерах, про которых мне раньше доводилось читать, или смотреть в кино.
- Понимаешь, эта сволочь поднимает руку на самое святое, на нашу Родину, которую защищали наши отцы и деды!
Я ничего в этом не понимал, но никогда не сомневался в патриотизме своего отца и с раннего детства посещал с родителями первомайские и ноябрьские демонстрации. Те годы, которые во взрослом возрасте я демонстрации не посещал, были не в счет. В этот ответственный момент нашего разговора, врагов Родины я искренне не любил, а то, что она у нас со Станиславом общая, зазорным не считал.
- Чем же я могу быть Вам полезен в этом деле? – теперь уже я пытался  вытянуть из него информацию, но Станислав вдруг резко поменял тему.
- Думаю, сейчас тебе светит максимум пять лет, но зачем обязательно получать по максимуму. А если за тебя будут ходатайствовать органы, можно обойтись и минимумом!? – я сдерживал дыхание, чтобы не выдать свое волнение, хотя и не совсем понимал, о чем говорит Станислав. Все те мысли, которые не давали мне покоя последние часы в камере, долбили по вискам. - Если разговор у нас с тобой получится, я серьезно займусь твоим делом и по поводу свиданий с женой тоже решу. Надеюсь, ты представляешь,  наши возможности? Идет?
- Почему не поговорить с умным человеком? – мне все больше нравился этот парень с мягкой, но убедительной хваткой и даже казалось, что этот разговор каким-то образом связан с отцом. Удивительно, но, не смотря на место, в котором он работал, ему хотелось верить и, если честно, даже иметь общие дела.
- То, что ты даже в тюрьме, отличишь своих от чужих, я не сомневаюсь,  – капитан нащупывал струны, на которых можно было сыграть, тонко, без нажима. - Давай начнем с того, что ты принципиально готов с нами сотрудничать против врагов народа. Что скажешь? – он играл на чувствах патриотизма, которые нам всем с детства прививали в детском саду, а затем в школе также обязательно, как прививку от оспы. – Удивительно, но это работало. Не зря же у нас в стране легко появлялись Павлики Морозовы.
- Предположим,  я против врагов нашей страны, а дальше-то что? – начавшаяся игра меня теперь возбуждала и увлекала. А вдруг это на самом деле тот случай, который даст новый шанс в жизни, и я окажусь в водовороте каких-то больших государственных дел. Плевать тогда на «воровские» понятия и на прошлое, может из меня настоящий разведчик выйдет. Я все больше увлекался предложенной мне игрой и входил в роль. А еще я готов был ухватиться за любую соломинку, стремиться в любую щель, через которую мне покажут хоть луч света, хоть надежду на новую жизнь. Так мы проговорили очень долго, и каждый из нас пытался отыскать в этом разговоре что-то важное и полезное для себя…
- Ну, вот и отлично! Давай выберем тебе псевдоним и оформим наши отношения распиской, - мы долго и серьезно выбирали псевдоним, писали расписку о добровольном сотрудничестве. Потом еще одну, о списании какой-то суммы денег. - На эти деньги, я тебе в следующий раз принесу сигарет и еще чего-нибудь. Теперь по поводу свиданий!? Как только ты начинаешь работать, со свиданиями я вопрос решу. И о деле. После того как мы сейчас расстанемся, от нашего подопечного уберут сокамерников, их там двое. Через час тебя переведут к нему в камеру.
Капитан подробно объяснил как нужно себя вести и о чем разговаривать.
- Это очень хитрый и опасный враг, он наверняка постарается тебя завербовать в свои сети.
- Ну, уж это точно никому не удастся! – я даже рассмеялся, - скажешь тоже! Капитан щурил на меня свои умные глаза разведчика и улыбался. От этого взгляда мне вдруг стало как-то неловко и я покраснел.

                По дороге в камеру я с трудом слышал команды конвоиров и думал о произошедшем разговоре. Впереди у меня маячила новая, и как мне казалось захватывающая перспектива, но пока я только успевал получать тычки ключом в спину и выслушивать то, что обо мне думает конвоир.
В камере было оживленно, динамик над дверью спорил с грохотом от костяшек домино и гоготом играющих. Я наспех съел остывшую баланду, которая дожидалась меня на шконке, продолжая находиться в гипнотическом состоянии.  На вопросы отвечал невпопад, стараясь уходить от прямых ответов. Вскоре открылась кормушка и, мне приказали собраться с вещами.
Небольшой двухэтажный корпус для малолеток резко отличался чистотой светлых коридоров. Дежурные надзирательницы привлекали взгляд к своим пилоткам, военной форме и другим заманчивым частям, которые они прикрывали.
- Ну, вот и в нашем полку прибыло, - меня встречал веселой дружеской улыбкой мужчина лет сорока. Он был крепкого телосложения, невысокого роста,  не стрижен наголо и с густыми рыжими усами. В камере шесть коек в два яруса. Все койки застелены белыми простынями. Матрасы настоящие, стеганые, подушки в белых наволочках. Свежая побелка. В углу отгорожен туалет и жестяной умывальник. Все выкрашено, вымыто и воняет не так мерзко. Поразила тишина, репродуктор чуть слышно о чем-то напевал и не давил на уши. Вроде в тюрьме, а в то же время, если не обращать внимания на металлическую дверь с глазком и зарешетчатое окно - как в «санатории».
- Давай сумку дружище, я помогу устроиться, - в шестиместной камере больше никого не было. - Григорий! – представился мужчина, протянув крепкую, по-настоящему мужскую руку. - Тебе какое место больше нравится, на верху или внизу? – Григорий забрал у меня из рук сумку, поставил ее на лавку и суетился, помогая устроиться на новом месте.
Он постоянно улыбался и шутил, проявляя чудеса гостеприимства, это мешало мне настроиться соответственно своему новому статусу и уж тем более воспринимать его как врага. И вообще, вся обстановка вокруг изменилась диаметрально той из которой я только что пришел. Ощущение что нахожусь в тюрьме ушло на второй план, сосед, представленный мне опасным и коварным врагом, выглядел милым балагуром.
- Ты что такой напряженный, расслабься, дружище, - светился Григорий.
- Давно с воли, по какой статье? – он стал раскладывать на столе продукты из своих запасов, приглашая присаживаться. – Ты ж из общей хаты, а там я знаю не подхарчишся…
- «Что это я, в самом деле, совсем забыл свою роль. Мне же нужно добиться его расположения и откровенности», - но добиваться ничего не приходилось, Григорий не ждал вопросов и подробно рассказывал о себе, вернее о деле, за которое его здесь держали.  Он просто ошарашил меня своей откровенностью и чуть не с порога рассказывал о какой-то подпольной «Партии рабочих», в которой состоял на свободе, горячился доказывая их различие с коммунистами.
Ни о какой партии и рабочем движении, я раньше слыхом не слыхивал, но об этом и старался донести мне Григорий.
- Ты в школе обществоведение проходил? Помнишь, ради каких идеалов, была совершена Революция? От них давно уже откатились коммунисты… Чем больше говорил Григорий, тем не понятней было для меня в чем же заключается враждебность его к стране и Родине о которой говорил капитан. Я и сам читал в книжках, видел в кино, где точно такие же идеи высказывали сами коммунисты.
- Так за что же тебя посадили, расскажи толком, - не мог я успокоиться, - не может быть, чтобы тебя и твоих друзей, коммунисты посадили за коммунистические же убеждения, такого просто не может быть!
Григорий горячился, подробно излагал позицию их Партии, цитировал выдержки из работ Маркса, Ленина и Сталина.
- Диктатура Пролетариата - вот основная идея Революции! – это же так?! - За эту идею сражались и умирали миллионы трудящихся. А что происходит сегодня? Страной руководят перерожденцы. У рабочих отняли все. То, к чему пришла сегодня страна – сплошной обман народа, рабочий класс нищенствует, а горстка проходимцев, занявших ключевые места в партии, жируют и держат за глотку всю страну. Вот против этого и борется наша Партия рабочих. Мы хотим повернуть все на истинный путь, как было задумано вождями. Вот они нас и боятся, понимаешь?! – Я изо всех сил пытался понять все-то, что втолковывал мне Григорий, но, ни черта не понимал. На следующий день все повторилось, но быстро овладевая информацией, теперь я сам перешел в наступление.
- Ну и на кой черт тебе эта диктатура, что ты лично с этого будешь иметь? Ну, объясни свою выгоду? – я заводился, и наши громкие споры выходили за рамки камеры, приводя в волнение надзирательниц притаившихся за дверью. И тогда в ход пускались связки ключей по обитой листовым железом двери. Поднимался ужасный грохот, на который прибегал старший по корпусу с помощниками. Открывалась дверь, нас выводили в коридор и устраивали обыск в камере. Но обычно даже такие эксцессы заканчивались для нас только устными объяснениями. Наша камера была на особом положении.
                С моей стороны это была уже не игра, а проявление искреннего интереса к тому, о чем говорил Григорий. Он выглядел совершенно здравомыслящим человеком, и в его словах прослеживалась четкая логика, но сама идея казалась настолько фантастической и абсурдной, что я постоянно искал в его словах подвох или даже ложь.
- Значит, это не ты враг народа, а те, кто тебя посадили, так?! – Я пытался сопоставить то, что говорил мне капитан, с тем, что слышал от Григория, но выводы получались вовсе не в пользу симпатичного капитана.
- Так что же тогда происходит, - я взволнованно измерял камеру шагами.
- Ну вот ты и начал понимать, что нас всех дурят! Всю страну! – он приложил палец к губам и я снизил свой тон до шепота.
- Как же такое может происходить?… - прошел ужин, прозвучала команда приготовиться к отбою. Разговор продолжался до повторной угрозы коридорного посадить нас обоих в карцер. Я был взволнован и долго ворочался с боку на бок. Зато остаток ночи спал как убитый и проснулся только от стука ключами по кормушке.
- Подъем! Дежурный по камере, приготовиться к проверке. Я быстро поднялся, умылся и приступил к зарядке. Григорий легко вскочил со шконки и с шутками-прибаутками присоединился ко мне. Только мы проделали несколько движений, как начался ликбез о равенстве, справедливости и других, удивительных для меня вещах. И чем больше говорил Григорий, тем больше я проникался к нему доверием. Теперь он говорил простых и понятных мне вещах, но о которых я никогда в жизни не задумывался. В разговорах прошел весь день. После ужина я лег на свою койку и закрыл глаза, мысли о том, что услышал за эти два дня, не отпускали.
- Послушай, Григорий, а ты не боишься вот так, открыто, обо всем говорить? А что если к тебе подсадят «наседку» и все о чем ты сейчас говорил, передадут «кумовьям» или еще дальше? – я приподнялся на локтях и с волнением смотрел на Григория, ожидая ответа. Мне казалось, что в этот момент я был краснее вареного рака, голова гудела, а кровь молотками стучала в висках.
- Да чего мне бояться, я своих убеждений и не скрывал никогда, - Григорий сидевший в этот момент за столом, что-то записывал в тетрадь. Он оторвался от своих занятий, это был взгляд человека мягкого и доверчивого. - Они наше подполье три года ведут, шаг за шагом. За каждым подпольщиком хвост из нескольких кгбистов. Последнее время они уже только вид делали, что тайно следят. Только эту тайну, я за километр узнаю. Он вдруг весело рассмеялся, - А знаешь как я их за нос водил? У меня был велосипед, старый такой дорожный. Я выезжаю из дома на этом велосипеде, и когда они за мной на автомашине едут, делаю вид, что не подозреваю о слежке. А город я отлично знаю, переношу велосипед через бордюр, а затем по газонам и дворам отрываюсь. Вот веселуха! Григорий замолчал. Он сидел за столом, покручивая в руках сигарету, улыбался и в упор смотрел мне в глаза.
- Послушай, Григорий, - я замялся и, не выдерживая его взгляда, щурился на желтую лампочку над дверью. Приемник горланил какой-то марш, а значит, если там и есть микрофон, сейчас ничего не слышно. - Не знаю, как тебе это сказать. Понимаешь, а ведь меня в твою хату не просто так посадили. Короче, дернули меня к «куму», а с ним был еще один, в штатском, из комитета. Он мне о тебе такого наговорил… - и я рассказал Григорию все, что происходило в кабинете...
- Когда я сюда шел, то думал, что ты враг народа, против нашей страны выступаешь. В общем, что-то вроде контры или шпиона? Я и согласился-то не на них, а против тебя работать. Вот такая история…
Григорий продолжал спокойно смотреть мне в глаза и улыбаться. Уши и щеки у меня горели, но я изо всех сил пытался выдержать его взгляд. Было невыносимо мерзко. Сделать такое признание, в тюрьме, да еще человеку, против которого собирался доносить! Я чувствовал себя так, словно год водил следствие за нос, а на суде, в последнем слове, сознался в совершенном тяжком преступлении. И вот сейчас должны вынести приговор. «Судья» сидел напротив меня, покручивая в руках сигарету, и улыбался.
- Неужели ты думаешь, что я не знаю об этом с самой первой минуты, как ты вошел в камеру?! – Григорий говорил спокойно, будто разговор шел о чем-то обыденном. - Успокойся, в камере постоянно меняется публика, и ни один человек не может сюда попасть случайно. Вот так.
- Ну и что? Как мне теперь быть? – я поднялся на шконке и уставился на Григория.
- Да никак. Сам-то ты зачем мне все это рассказываешь?
- Ну как зачем, выходит все, что Саврасов мне говорил ложь, пи_дешь и провокация! Не буду я им ничего передавать, срать я на ментов хотел, - я встал с койки и возбужденно ходил по камере, - жаль только, что из твоей хаты придется уходить. Мне на самом деле интересно все-то, что ты рассказываешь.
- Не спеши с выводами, мне бы тоже не хотелось, чтобы тебя убрали. До тебя здесь не было ни одного толкового малого. И это неспроста, видимо, они затевают какую-то новую игру. Ты сам-то как сейчас смотришь на то, что я тебе рассказывал?
- Да правильно ты все говоришь Григорий. Даже обидно, что я столько лет впустую отмотал. Ради денег закон нарушал, крутился и изворачивался, как вошь на гребешке. …Да я и не думал, что рядом есть люди, которые в это же время за идеи и народ готовы на все, и не страшно им за это ни сидеть, ни умирать...
- Вот теперь с тобой можно поговорить и о серьезном, - он встал и протянул мне свою большую мужскую руку. - А что если мы на ментов срать не будем, а поиграем с ними в поддавки, если им самим так хочется? Зачем их разочаровывать, они на тебя такие надежды возлагают! Обидно их такого «сотрудничка» лишать, – посмеивался Григорий.
 - Да и условия здесь сам говоришь как на курорте, так что не спеши снова попасть в общую камеру. За последние несколько дней передо мной уже во второй раз вставал вопрос, который переворачивал представление о прошлой жизни, чести и совести и на который я опять должен был дать ответ. И не потому, что этого ответа ждали. Просто, видимо, пришло время самому искать ответы на вопросы и отвечать в первую очередь перед собой. Страха перед возможностью снова ошибиться я не ощущал. И сейчас я доверял своим ощущениям и верил своему чутью.
С этой минуты у меня началась другая жизнь, она захватила меня целиком, не оставляя места и времени для уныния. Григорий организовывал работу в нескольких направлениях. Основной и главной задачей он считал пропаганду своих идей среди поступающих в камеру уголовников и надзирателей притаившихся за дверью. То, что все, попадающие в камеру, были изначально завербованы конторой, Григория совершенно не смущало и не влияло на его к ним отношении. То же самое очень скоро стало происходить и со мной. Иногда, правда, хотелось поиграть с новыми сокамерниками в «кошки мышки», но Григорий это сразу пресекал.
- Ты что, забыл, как сам здесь оказался? Нечего попусту тратить время, и ребят не обижай.

                Григорий обучал меня основам партийной идеологии, цитировал классиков марксизма-ленинизма. Партия рабочих, так они называли свою подпольную группу, опиралась на учение о диктатуре пролетариата. Это было основой всего, к чему они стремились. Я проникался идеями, рассказами о подпольной жизни и борьбе с властью своих новых друзей. Особой темой всегда был разговор об Алексее Борисовиче Разлацком.  Он тоже родился Куйбышеве когда учился в политехническом институте принимал активное участие в создании городского молодежного клуба, сотрудничал со СТЭМами, писал стихи. В 70-х занялся изучением и освоением марксизма, писал статьи разработал "Второй коммунистический манифест", "Кому отвечать?" и кучу других работ.
Все это время он почти открыто занимался пропагандой своих идей в марксистских кружках, Разлацкий был марксистом и Григорий верил в него как в «бога».
- Между нами только одно различие, он теоретик, а я практик, - объяснял Гришка и упорно вталкивал мне, что «Пролетаризм»  – это когда хозяин в стране рабочий класс, а начальство – слуга народа.
                Теперь я узнавал о революционной борьбе не по школьным учебникам и не в кино. Я не только был всей душой на стороне всех рабочих, которых представлял Григорий в тюремной камере, но и ощущал себя причастным к их делу. Григорий ждал Революции со дня на день, он был искренне уверен, что в этот момент, когда мы сидим в камере, на свободе происходят события, которые вынесут нас из застенков в любую минуту. И я вслед за ним заражался этой верой и оптимизмом. Конечно,  Григорий был моим учителем, и наши разговоры, которые продолжались почти сутками из месяца в месяц, производили в моей голове серьезные подвижки.
- Странный ты какой-то, Лев. Все у тебя, сколько да кому, но не все в жизни измеряется деньгами…, - понять и принять эту истину, для меня было совсем не просто.
- Сам-то ты о чем мечтаешь? Выйдешь на свободу и что, опять спекулировать? Спикуль, он при любой власти спикуль. Неужели ты не понимаешь, что дальше зоны таким путем не пойдешь? – это я понимал слабо, потому, что стоять по восемь часов за станком и получать жалкую зарплату  никак не хотел. - Так я же о таких как ты думаю, не должно быть, чтобы при рабочем строе, вас сотнями тысяч в тюрьмах гноили, а на свободе вы места себе не находили, - с этим я был совершенно согласен с Григорием и даже готов был за это отсидеть нынешний срок по полной программе. Наши дни были заполнены этими разговорами с утра и до ночи.
- Руководить страной должен рабочий в свободное от работы время и никто другой. А за «слугами народа» жесткий контроль. Зато мы им платить будим хорошо! Пусть четко понимают кто в «доме» хозяин! – у меня от таких понятий дух захватывало и казалось, что я уже сам такой же рабочий как Григорий, а после восьми часов у станка иду контролировать своих слуг.
- Все начальники сволочи! И мы возьмем их под контроль…
- Не понимаю, а кто же будет управлять заводами, ну и всем остальным?
- Все просто, никаких проблем. Во-первых мы будем им хорошо платить и требовать хорошую работу.
- А как же мой отец, я точно знаю, что он не сволочь и даже свою очередь на квартиру, не раз передавал своим сотрудникам, - я вспоминал как небогато, скорее даже по-нищенски мы жили, хотя родители не вылезали с работы. Отец вообще весь день пропадал на заводе, а вечерами преподавал в техникуме или институте. Конечно, наши отношения с отцом были далеки от идеальных, и даже я это понимал, но чтобы подумать о нем как о сволочи, с этим я никак не мог согласиться.
- Хм! Интересный у тебя батя, бывают конечно и такие. Вот с ним я в первую очередь познакомлюсь, как только мы выйдем. Ты знаешь, такие начальники нам крепко нужны, даже очень. Мы им хорошие условия для работы предоставим и с квартирами тоже решим, но контролировать будем так, чтоб, ни шагу в сторону, - я думал - хорошо, что мы с Гришкой встретились, теперь на свободе я точно у него правой рукой буду и за отца смогу там вступиться, если что. В такие минуты мне было стыдно за свою непутевую жизнь. Я ничего, не утаивая, рассказывал Григорию, как мы с Хаяром мотались в Прибалтику за позорными шмотками и как торговали ими на барахолке или продавали через знакомых. Очень хотелось услышать от него, если иногда после работы продать что-нибудь, ну так подработать на жизнь немного, может, в этом и нет ничего плохого? Но спросить такое было неудобно, а сам Григорий ничего об этом не говорил. И я морально себя готовил к тому, что жить буду честно, на одну трудовую зарплату. О том чтобы толкать заводские плиты напополам с начальником цеха, не могло быть и речи. Здесь Григорий сказал четко, за расхищение социалистической собственности вплоть до расстрела. Да это и дураку понятно!
                Раньше я не считал рабочего способным и достойным быть у власти и тем более руководить страной. Сама жизнь, включая мою собственную, доказывала обратное. Но общение с Григорием, его непоколебимая вера в свое дело, стойкость и мужество, с которым он шел по жизни, все больше притягивали меня к нему.
                Я шел за Григорием без оглядки, потому что никогда раньше рядом со мной не было такого верующего и сильного человека. Чем все это может для меня закончиться, меня почему-то совершенно не беспокоило. Да и что могло случиться, если в тюрьме я уже сидел. Самым большим наказанием для меня сейчас мог быть только перевод в другую камеру и разлука с Григорием.
Вспоминался отец, который всю жизнь был в партии и всего себя отдавал работе на заводе, преподавательской деятельности  в техникуме и институте. Но он за всю нашу совместную жизнь даже не пытался привлечь меня к своей правде.
- А может, и нет у него никакой правды, - часто задумывался я, и это огорчало. - Вот освобожусь, обязательно все расскажу отцу...
…Игра с конторой, цель которой было передавать Стасу все, о чем мы говорили в камере почти без изменений, возбуждала и веселила нас с Григорием. Каждые несколько дней в камеру подсаживали новичка. Так же регулярно Стас выдергивал меня из камеры, выслушивал подробные отчеты и просил ставить подпись под финансовыми расписками. Мои надежды, что в какой-то момент он сам станет нашим идейным слушателем, пока не сбывались. Его интересы просматривались в цифрах расписок с моей подписью, которые отличались от реальных, но это веселило еще больше.
- Хорошо мы тут все устроились, - шутили мы в разговорах с Григорием, - уже четыре месяца живем как на курорте, передачи и свидания регулярно, и у Стаса мордашка лоснится. Расскажи кому-нибудь – шапками закидают. Неужели у конторы совсем мозгов нет, и они выслушивают мои басни, как будто я самый  настоящий баснописец Крылов?
- Не думаю, что они полные идиоты. У Стаса, поди, такая же своя игра, как и у нас с ним, а вот кто последним смеяться будет, еще неизвестно, - размышлял Григорий.

                Шло время, суд по моему делу по разным причинам откладывался, а в камере 24  корпуса малолеток ничего не менялось. Только я все чаще задумываться о предстоящей жизни на свободе. Удивительно, что за прошлые два срока, которые мне пришлось отсидеть, я не задумывался столько о предстоящей жизни, как в этот раз. А впереди меня ждала неизвестность и срок, который только еще придется провести за колючкой.
                Мне шел уже четвертый десяток, я был женат и имел сына. У меня появился даже свой домик и земля в Зубчаниновке, на которой я начал строительство большого дома. Достаточно предпосылок, чтобы задуматься о стабильной жизни на свободе. Но все мои попытки представить себе ясный и прямой путь, ни к чему не приводили. Все, что я твердо начал понимать, это необходимость в корне перестраивать свою жизнь и уже никогда не возвращаться к прошлому. Не было только одного понимания, куда идти и как это должно выглядеть.
- Григорий! Вот ты точно знаешь, как тебе жить и что делать, слесарем работать можешь, и дворником тебе не западло быть. А главное у тебя идея есть, ради которой ты на все готов. И дело это правое в любом случае. А мне-то что делать? – мы сидели за столом напротив друг, друга. - Рабочий из меня не получится, я с детства в себе вырабатывал презрение к физическому труду, да и поздно уже перестраиваться. Скитаться всю жизнь по тюрьмам? Да мне все это уже, ну просто невмоготу. Но и жить в нищете на свободе, для меня не лучше, чем париться в тюрьме. Возможно, жить ради наживы, это и не смысл вовсе, но нет у меня никакой другой идеи, даже наметок нет. Я смотрю как торгаши и руководители вокруг живут, а чем я хуже? Возьмем даже наш двор к примеру: Мария Ивановна из третьего подъезда постоянно на рынке спекулирует, менты ее покрывают, тоже с нее имеют. А Микельбандт Витек - у него предки врачи зубные, так он в школе всегда в отличниках, институт закончил и работает в каком-то институте начальником, а сам дуб-дубом.  Мне тоже хочется жить по-людски, а не по-скотски. Да и какой из меня рабочий в 31 год, специальности нет, образование торговый техникум. Да что специальность, не мое это на станке или слесарем вкалывать, да и вообще завод мне противен как тюрьма. Получается какой-то замкнутый круг, а как его разорвать я не знаю. – Григорий молчал, и казалось, думал о чем-то своем. - А в твоем деле, ну кто я?! Встреться мы с тобой на свободе, разве сумел бы я во все это серьезно вникнуть и поверить? Вряд ли! Скорее всего, я бы тебя на смех поднял. Вот можно сказать мне повезло что, попал в твою камеру и прожил кусок жизни с тобой. Только все-равно, через какое-то время мы расстанемся, а встретимся ли еще, неизвестно.
                Григорий как будто освободился от своих мыслей и наконец, обратил на меня внимание. - Во-первых, неважно, где и по какому поводу мы встретились, главное то, что ты за это время успел понять несколько простых и важных вещей. А что было бы, если мы на свободе встретились, не известно. Возможно, ты сидел бы сейчас в соседней камере, но уже не по уголовной статье – разве это уже не результат?! Да все у тебя будет в жизни как надо, я даже не сомневаюсь! Ты в такое, брат, дело попал! Учиться пойдешь, нам свои инженеры во как нужны! До революции совсем недолго осталось. Я так думаю, что скоро нас с тобой на руках вынесут из этой тюряги, может и до суда дело не дойдет. Слишком все быстро на свободе разворачивается.
                Эти мысли, в которые Григорий видимо искренне верил и доносил до меня,  все чаще посещали и мою голову, я, то так, то эдак примерял свою жизнь к идеям Григория. Успокаивало то, что Григорий был рядом двадцать четыре часа в сутки, но представить свою жизнь без него, я тогда просто не мог.

                …Последние два дня в камеру никого не подсаживали и меня не выдергивали. То ли у Стаса «наседки» закончились, то ли он был занят другими делами.
В очередной библиотечный день, мне в руки попала интересная книжка, где подробно, шаг за шагом обучали профессии массажиста. Прекрасный учебник, с картинками и подробным описанием. Меня она очень заинтересовала, я увлекся ее изучением и не замечал, как летело время.
Двое суток я был настолько увлечен, что мы почти не разговаривали и Григорий с любопытством за мной наблюдал.
- Ты чем это занимаешься, сам себя всего поглаживаешь? Может, какие-то новые способы онанизма изобрели, так ты и со мной поделись, - шутил он.
- Представляешь, как мне повезло с книгой, - и я стал делиться появившейся у меня мечтой приобрести престижную профессию.
- Массажист, это почти как врач, - перечислял я достоинства, - а главное они честным трудом зарабатывают бешеные деньги.
 Увлекшись, я рассказывал о перспективах, которые ждут меня после выхода на свободу. Мне казалось, что я наконец-то нашел для себя выход в этой непростой для меня жизни…
- Да, здорово! – включился Григорий в мой восторженный монолог, покручивая усы. - Я тоже читал в какой-то книжонке, что это дело здорово поставлено в Турции. Там банщики - массажисты, просто чудеса творят! Буржуи от удовольствия балдеют, и деньги им пачками кидают. За удовольствие кто пожалеет?! У тебя же хватка железная, организуешь все это по-деловому, - продолжал Григорий развивать тему, - по освобождению договорись с какой-нибудь баней, чтобы тебе отвели уголок, лучше всего в женском отделении. Поставишь «станок», над «станком» вывеску присобачишь с ценами и будешь получать удовольствие по полной программе. Бабам очень нравится, когда им пятки чешут и еще кое-какие места. Очередь и сверхурочные тебе обеспечены, не отобьешься.
Поддержка Григория меня вначале даже воодушевила, но уловив в его словах иронию, я готов был даже обидеться. Но вдруг представил себя почему-то в черном резиновом фартуке и резиновых сапогах, с голыми волосатыми ногами и руками, стоящего над жирной теткой и массажирующего ее необъятный дряблый зад. И мы оба разразились неудержимым хохотом.
- Слушай, - успокоившись, продолжал Григорий, - и что у тебя мечты какие-то дурацкие? Я еще понимаю, если бы ты мечтал, чтобы тебя обслуживали? Лежишь ты на кушетке, а какой-нибудь турок чешет тебе пятки, трет тебя с вазелином, а ты балдеешь, – и мы снова закатились от смеха.
- Так что мне с этим массажем-то делать? Бросить что ли?
- Да брось ты такие мечты к черту, Лев, не мужицкое это дело, бабам пятки за деньги чесать.
Вот так закончились мои попытки представить себя на свободе в деле, на законном основании, приносящем хорошие деньги.

                Пролетели шесть месяцев. Судебный процесс начался и закончился очень быстро. А приговор красноречиво отразил мою деятельность в камере Григория сроком  пять лет и шесть месяцев строгого режима. Вспомнили даже бракованную плиту, которая осталась лежать у забора завода и недоотбытую «химию» привинтили.
                После суда я попал в «осужденку» и с Григорием, также как и со Стасом в тюрьме  больше не встречался.
Разлацкому позже дали 7 лет и 5 ссылки по ст. 70, Гришке шесть лет. Но об этом я узнал позже.

октябрь 2010 год