Смута. Ист. повесть. Гл. 2. Поп Харитон

С М У Т А (ранее отдельные главы повести публиковались на сайте под названием -
К Р А Х   И Н О З Е М Щ И Н Ы)
Историческая повесть

Москва,Издательство Рунета,2010.- 298 стр. Обложка художника А.В.Разумова.



               
        Эта книга о событиях начала 17-го века, которые остались в памяти народной, как Смута. Действие повести разворачивается в самый трагический ее период, в междуцарствие, наступившее после свержения Василия Шуйского в 1610 году, когда страна оказалась на грани катастрофы. Герои повести - руководитель первого земского ополчения Прокопий Ляпунов, казачий атаман Иван Заруцкий; это москвичи, восставшие против поляков в 1611 году,это Минин и Пожарский, которых нижегородцы призвали возглавить второе земское ополчение. Рассказывается о необычной судьбе  польского ротмистра Павла Хмелевского, перебежчика в лагерь ополчения. В книге яркие образы воевод и ратников ополчений, польских завоевателей и их приспешников, любопытные подробности быта того времени. Читатель сам убедится, насколько реальная русская история захватывающе интересна, увлекательна и своеобразна. К тому же автор стремился рассказывать о прошлом, не усложняя текст старыми словами, а простым и понятным языком. Автор - кандидат исторических наук. В 1981 году напечатана его повесть "Троицкие сидельцы" о героической обороне Троице-Сергиева монастыря  во время Смуты.
       Книга издана небольшим тиражом, но ЕЁ ЕЩЕ МОЖНО ПРИОБРЕСТИ  в некоторых магазинах Москвы и в регионах. Информацию легко получить в издательстве (zakaz@izdat.ru Телефон: +7 (495) 646-17-25).   

П О П  Х А Р И Т О Н   

Войско Речи Посполитой не могло поместиться в Кремле. Там было немного домов, приспособленных для приготовления пищи в больших объемах и ночлега многих тысяч солдат. Поэтому  все отряды /хоругви/ кинулись в Китай-город захватывать еще не занятые дома. Некоторые расположились на постой в Белом городе. Один отряд занял дома  на улице Рождественке, на берегу Неглинной, в Кузнечной слободе. Жолнеры селились по три-четыре в избе, но своему ротмистру, Павлу Хмелевскому, оставили просторный дом, где жил мастер Пушечного двора Алексей Афанасьев.
Когда молодой ротмистр пришел к Алексею, встретили его со страхом и неприветливо. Хозяин провел его в горницу, ткнул рукой в широкую лавку, буркнул, что здесь ему спать,  и тут же вышел в соседнюю горницу. Через                час его позвали ужинать. За столом сидел хмурый хозяин в  далеко не новой рубахе с длинными рукавами,  скрепленными шнурками на запястье. Его жена в темном широком платье с передником достала из печки с помощью ухвата горшок с кашей, разложила ее в деревянные круглые миски, добавила туда по целому половнику мелко порезанного тушеного мяса с подливкой и поставила на стол.
- Вкусно пахнет! - похвалил ротмистр, пытаясь завязать разговор. Хозяйка, звали ее Матреной, с удивлением услышала от поляка русскую речь с едва заметными искажениями.
-Ешь на здоровье, не знаю, как тебя звать – величать.
- Павел Хмелевский меня надо величать,- ответил ротмистр, и за занавеской, загораживавшей полость возле печки, послышался сдавленный смех. Хозяин цыкнул на кого-то, и  смех оборвался.
Ротмистр спросил, кто там прячется.
- Тебе-то что? Ну, дочка там моя, и вовсе не прячется, а обычай у нас такой, что молодой девке не гоже с чужими за столом сидеть.
Хмелевский улыбнулся.
- Боитесь, как это  по-российски, дурного глаза?
- Мы у себя дома, нам бояться нечего.
Алексей был не простой кузнец московского посада, каких были тысячи, а из «белой»  казенной слободы, жители которой были  «обелены», то - есть  освобождены от городских и государственных повинностей, так как  состояли на царской службе. Он  получал немалое денежное и хлебное жалованье из казны, землю под строение, и жил несравненно лучше, чем обычные посадские. Его большая изба топилась не по-черному, когда дым от печи наполнял все помещение, вытягиваясь из окон. В ней была печь с трубой, и в окнах не какие-нибудь мутные бычьи пузыри, а блестящая, прозрачная и прочная белозерская слюда.
Но теперь Алексея все чаще охватывало чувство неуверенности за свое благополучие, добытое не за один день, а тяжким, многолетним трудом, своими руками, ибо родитель его, проработав на Пушечном дворе без малого сорок лет, так и не вышел из подмастерьев, оставив сыну одно лишь доброе здоровье.
И откуда было взяться уверенности, если последние годы Российское государство сотрясают могучие удары:  грозные народные возмущения, иноземные нашествия, неурожаи, голод и мор. Трудно и невыносимо стало жить в Москве, да и по всей России, - на что уж терпелив  Алексей, и ему невмоготу придирки и насильство надсмотрщиков на Пушечном дворе, а подмастерьев и учеников и вовсе за людей не считают. И в деревнях, доходили слухи, крестьян всех неволят, придумали какие-то заповедные годы и запрещают уходить от своего господина осенью в Юрьев день, как повелось на Руси испокон веку. Прирожденные владетели  и новые помещики принуждали своих крестьян и холопов работать на них сверх меры, а чуть что, бьют батогами, а то и казнят. Вот они и бунтуют.
Одна надежда была у русского человека – на царя-батюшку, да и та пропадает: очень уж быстро они меняются, и законные, и  самозваные. Как-то сразу и непонятно отчего умер царь Борис,  потом пришел в Москву самозванец, и сына Годунова, царя Федора Борисовича  с матерью вор предал смерти. Через год убили и сожгли самозванца, да тут же  новый самозванец объявился, засел  в Тушине, потом бежал в Калугу, потом подступил к Москве, опять куда-то отступил.
Совсем недавно ссадили с престола царя Василия Шуйского, теперь  вот назвали государем иноземца Владислава. Ну, ладно, пускай царем будет иноземец, так и его нету – не хочет, говорят, приезжать в Москву. Вместо него вдруг нагрянуло иноземное войско.
В такое время  страшно и опасно остаться одному, и к Алексею каждое воскресенье, а то и в будни, по вечерам приходили соседи, такие же мастера, как и он. Чаще всех у него бывал Иван со странным прозвищем Гуляй Поле, или просто Ванька Гуляй, который обычно приводил с собой сына Оношку,  мальчонку лет тринадцати.
Правда, Алексей немного опасался Ивана за его несдержанность, злобность и острый язык. Но зато  многие уступают ему  в сноровке и смекалке. А ведь Иван работает у Алексея всего три года. Ходил слух, что странное прозвище к нему  прилипло не случайно, говорили, будто бежал он из-под Рузы от своего помещика в Северскую землю и пристал к вольным казакам, с которыми гулял по степи и даже будто бы воевал против законного царя, пока не был схвачен в Туле вместе с заводчиком  бунта  Болотниковым. Его нещадно «ободрали» кнутом, порвали ноздри, хотели сгноить в темнице, но царю нужны были пушечных и литейных дел мастера.  А Ванька до побега на волю славился  как лучший кузнец в селе, и об этом узнали дьяки, которые вели расспрос и пытку. Это решило судьбу Ваньки – его привезли в Москву и приписали навечно к Пушечному двору.            
Другие начали забывать прошлое Ваньки, стали похваливать и одаривать деньгами за старание и умение. Он отстроил себе дом, его отыскала м приехала к нему жена с сыном, и он зажил спокойно. Но ничего не забыл и мечту свою не оставил.
Если для Алексея, кроме литейного дела, ничего  вроде бы не существовало, кроме семьи, конечно, он был доволен своей судьбой, то Иван открыто тяготился подневольной работой, и  когда изредка откровенничал, признавался, что  мечтает совсем об иной, вольной жизни и  хочет уйти в такие  края, где не  будет никаких  господ, кроме него самого.  Алексей пожимал плечами и говорил, что такого никогда не было и бывать не может, наоборот, всегда были господа, которым люди должны подчиняться.
Однажды  /было  это  в середине  октября/  Хмелевский возвратился со  службы и застал  у Алексея незнакомого человека, который смотрел на ротмистра дерзко и враждебно. Около него стоял светловолосый мальчонка, изумленно оглядывая воина в необычной одежде.
Хмелевский  холодно поздоровался  и направился в свою горницу. Но гость Алексея задержал его:
- Скажи, пан ротмистр, а почему это ваш Гонсевский  так не любит русских стрельцов?
Тот приостановился, едва повернув голову к дерзкому мужику.
- Почему не любит? Я говорил много,  мы пришли, как союзники, друзья, хотим жить в покое, по-вашему, в мире.
- В мире, говоришь? Это хорошо, А вот Гонсевский наших стрельцов высылает из Москвы в Вязьму, в Дорогобуж, Великие Луки, в Волок Ламский.  Мне знакомые стрельцы говорили. Неужто врут?
Хмелевский знал об этом и сказал, что их посылают для защиты рубежей государства от иноземных врагов. Иван засмеялся и пояснил ротмистру, что те города стоят на закатной  стороне. А там  проходит рубеж с Польшей. От кого защищаться? А кто Москву будет защищать?
Хмелевский прекрасно понимал, что Гонсевский задумал ослабить московский гарнизон, но говорить об этом не хотел и ушел к  себе.
Понизив голос,  Алексей и Иван тихо говорили, выплескивая горечь и недовольство.
- Надо подниматься,  иначе нас всех загонят, куда Макар телят не гонял.
- Уж ты, Иван, больно горяч, - заметил Алексей, - Не велика обида, ежели кто послужит на стороне.
- Да не в обиде дело. Хомут нам готовят на шею, вот что плохо!
Алексей беспокойно поглядывал на дверь горницы, за которой находился польский ротмистр.
- Так уж и хомут! А по – моему, надобно перетерпеть смуту. Приедет царь, и все само-собой образуется. -  Иван резко махнул рукой, темные глаза его сузились, на щеках выступили красные пятна.
- Эх, Алексей, и сколько же мы горюшка хлебнули из-за своего  дурацкого  терпения! Зачем нам иноземный царь, когда есть свой, прирожденный царь, сын Ивана Грозного! Он обещает порушить неправедную кабалу и дать волю и посадским, и крестьянам, и холопам! А всех господ – под корень, чтобы и духу их на русской земле не осталось! И не верю, что такой царь – самозванец! Это бояре  про него подлый слух распускают!
Алексей откачнулся от Ивана будто от чумного.
-Да ты в своем ли уме? Что ты болтаешь?
- Не боись, ротмистр не услышит. А я верно говорю – надо крест целовать царю Димитрию! И не я один так думаю и знаю, - он еще понизил голос, - к нему в Калугу ездят, а зачем, и без слов ясно.
Алексей недовольно покачал головой. Глаза его похолодели.
- Нам новый самозванец не подходит, вокруг него много всякой разной шушеры вьется, которая готова не только дворян, а и всех торговых людей побивать и животы их пограбить. А мы, слобожане, тоже торговлишкой промышляем, и за свое нажитое стоим крепко. Нам нужен иной царь. Так что ты, Иван, меня этим царем для голодранцев не прельщай. Мы, может статься, и сами кое-чего накопим, а то и в дворяне выбьемся. И нам нужен царь, который имущих защитил бы от  таких, которым господа не нравятся. Вот так-то.
Польский ротмистр вел себя тихо, каждый месяц платил за постой деньги, не водил в дом сослуживцев. Одно только беспокоило и Алексея и Матрену: молодой поляк  стал заглядываться на  Софью.  А однажды Матрена застала их вдвоем, они о чем-то оживленно говорили, и дочка сразу убежала к себе.
Но таких, как Хмелевский, оказалось немного. Жители Рождественки, подобно остальным, стонали от иноземных постояльцев, которые, не зная меры и не довольствуясь миролюбием горожан, самовольно брали у них все, что понравилось, хотя для кормления каждой роте были   расписаны города – по одному или даже по два и по три на расстоя  нии ста и более верст от Москвы. И знатные москвичи страдали от насилий и грабежей.
Пан Гонсевский сквозь пальцы смотрел на бесчинства шляхтичей.
- Пускай молодые рыцари веселятся, - говорил он с добродушно й  усмешкой , - воин не может жить по монастырскому уставу.
Но когда в городе стало неспокойно, а однажды под покровом ночи зарезали пьяного шляхтича, он спохватился  и попытался навести порядок жесткими карами, однако было поздно.
Как-то к Гонсевскому явились разгневанные князья Голицын, Воротынский и  Жировой-Засекин и потребовали  прекратить беззакония.
- Помилуйте, господа. О чем вы толкуете? Неужели Московия обеднеет, если какой-то шляхтич под хмельком пощупает кур у купца или посадского? Стоит ли поднимать шум?
 Но они не склонны были принимать шутливый тон польского наместника.
- Какие могут быть шутки, ясновельможный пан, когда у боярина Сицкого  пахолик насильно увел дочь, угрожая саблей! У боярина, на его глазах! Дочь отыскалась только через две недели. Это ли не позор для боярского имени! Тогда верни в город наших стрельцов, они живо наведут порядок!
Гонсевский обещал, что виновный будет наказан по польским законам, а порядок он наведет и без русских стрельцов.
-Каково же наказание?- осведомился Голицын.
-Он будет казнен через отсечение головы от тела!
Вельможи задумались.
- Пускай лучше его судят по московским законам и высекут кнутом на улице!
- Но это не все,- продолжал Голицын,- оскорбляют  наши святыни! Вчера некто Блинский из роты Мархоцкого , напившись пьян, выстрелил из самопала несколько раз в икону пресвятой богородицы, писанную на Тверских воротах! Сие – кощунство, и кнута для нечестивца мало!

Гонсевский тут же велел позвать ротмистра Мархоцкого. Прибежал испуганный пан.
- Этого твоего подлеца Блинского судить! И если ваше коло  присудят ему не смерть, я ему сам отрублю руки!
Гонсевский с деланной улыбкой спросил, довольны ли князья его судом. Те сказали, что он все рассудил по справедливости, и с достоинством удалились.
Виновного именно так и осудили, ему отрубили руки и  еще живого бросили в костер.
В горницу без стука вошел боярин Михаил Салтыков, который пользовался особым доверием наместника. В царствование  Федора Ивановича и Бориса Годунова он был всего лишь окольничим, а боярином стал в Тушинском лагере второго самозванца.
-Ты знаешь, Михаил Глебович, как со мной разговаривали эти спесивые тупицы? Нагло, дерзко! Никак не поймут, кто в городе хозяин.
Салтыков поморщился, чуть скривив губы легкой усмешкой.
- Я давно тебе говорил, что этих московских правителей надобно примерно наказать.
- Наказать? Может быть, постегать плетью? Это не панские холопы! А если москвичи устроют  повстание, бунт? Хорошо еще, что стрельцов разослали в разные города!
- Не взбунтуются! Народ у нас смирный, а семибоярщину не любят. Это кажется, что они гордые, а стоит немного припугнуть, сапоги лизать станут. Холопские души!
- Хорошо, если так. А вот как припугнуть, как скрутить бояр? Ведь ты сам боярин.
Салтыков с важным видом потер широкий лоб.
- Я другой, я давно сбросил с себя эту хламиду с души, всякое там добро или зло, божий страх или людской стыд,  по –христиански или по-басурмански, а вот надо установить королевскую власть на Руси, и все тут, все, что для этого делается, все есть добро, обмануть ли, убить ли,   ограбить ли, все добро, все по-людски, все по-христиански!

Гонсевский как-то  по-новому смотрел на Салтыкова, и только кивал головой.
- Ты, Александр Иванович, не обижайся на меня за правду, но все вы, высокородные паны и шляхтичи, будто мухи на мед кинулись в Кремль и сидите здесь безвылазно, бражничаете беспробудно. Не любопытные вы, за Фроловские ворота нос ленитесь высунуть.
Гонсевский долго жил в Москве и понял, что такое «нос высунуть», и запротестовал.
- Да, да, ленитесь. А я люблю одеться в простой кафтан из сермяги, а не из тонкого сукна или бархата, надеть короткие черные сапоги с тупыми носками, а не загнутыми вверх, как у знатных людей и побродить  по нашей первопрестольной, в церковь с богомольцами зайти, а то и в кабак…
- Выпить вина можно и здесь.
- Выпить можно, но много ли услышишь? Хвастливые речи шляхтичей? А я в одном кабаке подслушал, как сторож спрашивал у какого-то безместного попа, зачем он в дом князя Голицына ходил. Любопытно мне стало, и я своих людей в кабак подослал, чтобы за тем сторожем да за тем попом понаблюдали…
С интересом и удивлением слушал пан Салтыкова.
- …И узнали мои людишки, что этот поп куда-то ездил из Москвы, и ныне опять в отъезде.  Тут я и поразмыслил, а не к вору ли ездит этот поп?
Гонсевский неподвижными глазами смотрел на боярина.
- А почему ты так поразмыслил?
- А потому,  пан Гонсевский,- со значительным выражением ответил Салтыков,-  что ездит он всегда по Серпуховской дороге. А в Серпухове Федор Плещеев – воевода самозванного царя. И нынче в который уж раз должен возвратиться оттуда.
***
Безместный священник Харитон, не ведая об угрозе, нависшей над ним, закутанный в тулуп и, несмотря на это продрогший в октябрьское
 ветреное ненастье, нахохлившись, сидел на повозке, которую тащила уставшая лошадь. Он возвращался из Серпухова от своего дальнего родственника купца Спиридона.
  Трудна жизнь безместного попа. Велика ли прибыль от случайных церковных служб, на которые позовут, если только  настоящий батюшка вдруг скажется больным? Да и нрав у него нетвердый, не слишком рьяно соблюдал он  заповеди благочиния, приличествующие духовному пастырю. Бывало, увы, бывало, что и в кабаке его  видели. Вот и наведывался Харитон к калужской родне погостить, а заодно и прикупить задешево против московской дороговизны и пшенички, и  ржи, и говядинки, и свининки. Но, главное уговорил его родственничек  взять  при отъезде «воровские листы» и велел передать каким-то своим дружкам. А потом и для Спиридона какие-то листы передавал от известных ему людишек. Дело, конечно, опасное, да больно хорошо платил Спиридон.
Его приятели, такие же безместные попы, приметили, что у Харитона вдруг нивесть откуда появились деньги, хотя прежде он едва сводил концы с концами. А тут еще Стенька, сторож кабацкий будто случайно забрел на улицу, где жил священник, и увидел, как Харитон ранним утром, затемно садился на телегу. Подошел  и сказал:
- Гляжу на тебя, хоть ты и священного звания, батюшка, а словно мотылек порхаешь, на огонь тебя тянет.
Харитон обозлился.
- Как это – порхаешь? Я человек дородный, в теле, порханье не для меня. Ступай домой, раб божий, не  опоздай к заутрене.
- Остерегись, батюшка, как бы крылья не обжечь об огонь-то.
Вспомнил этот разговор Харитон, и еще неуютней ему стало. Какой же  Стенька неприятный и ехидный человек, да еще и  заговаривается, болтает непонятное.
- Харитон, откель ты взялся? – услышал он знакомый  голос. От двери  кабака к нему шел, приветливо улыбаясь во весь большой толстогубый рот, Стенька- сторож.
Харитон натянул вожжи, остановил лошадь.
- Да ездил далече, по делам.
- И какие же такие дела?
- Да разные дела, семейственные.
Стенька скользнул острым взглядом маленьких глаз на широком круглом, улыбающимся  лице по притомившейся лошади, грязной телеге.
- Стало быть, устал? А раз так, зайдем отдохнуть  под зеленую елку? – предложил он, кивая головой на дверь кабака. На коньке избы торчало непременное украшение царева кружала – питейного заведения – зеленая елка.
- Нет, не пойду, не сманивай.
- Это не грех, ты же не в рясе. Да мы и не засидимся!
Из кабака вышел целовальник, прислушался.
- Ты что, батюшка, отговариваешь моего сторожа от государева кабака, либо как тебя понимать?
- Никого я не отговариваю, раб божий. Знакомого повстречал, поговорить остановился.
- Поговоришь в кружале. А коли откажешься, то худо тебе будет, - он внушительно сжал громадные волосатые кулаки. – У нас, знаешь, как за государеву прибыль? На смерть побью, а то и в тюрьму сволоку, не посмотрю, что ты православный поп. Ты в тюрьме, небось, еще не сидел?
- Харитон разозлился.
- Ноне, раб божий, не знаю твоего имени, мало кто в тюрьме не сидел. Время неспокойное, правда в людях оскудела, как честный человек, так, глядишь, железные ожерелья ему навесят, в три молота сажено.  А ты сам, вестимо, не сидел  в тюрьме?
Целовальник морщил узкий, бугристый лоб, силясь уяснить смысл сказанного.
- Ты мне зубы не заговаривай, они у меня здоровые. Заходи в кружало.
Плохи шутки с царевым кружалом, свирепы государевы слуги; не зря целовальник клялся «делать государево дело бесстрашно, за прибыль ожидать его государевы милости и в том никакого себе опасения не держать, питухов не отгонять». За недобор денег в казну целовальника «вели на правеж» - били батогами, - вот он и старался.
Харитон спрыгнул с телеги, засунул кнут за пояс.
- Ладно, не серчай, добрый человек, не грози утопить щуку в реке. Идем, Стенька.
В кабаке не протолкнуться. Все лавки заняты. Шум, гам, нездорово блестящие глаза, влажные красные губы, спертый воздух. В темном левом от входа углу азартно резались зернщики, не забывая опасливо поглядывать на входящих – не власти ли какие! Целовальник щедро черпал  из дубовой бочки. Вызванивая серебром, падали на прилавок деньги. Иные, разгоряченные вином, одним махом скидывали кафтан, либо стаскивали с ног  сапоги, и под одобрительные крики собутыльников швыряли на прилавок, требуя вина.
Усталый и озябший Харитон быстро захмелел. Подметные листы, спрятанные за пазухой, жгли ему кожу. Чувствуя, что может наговорить лишнего, он заторопился к выходу. Однако, не тут-то было. Стенька повис на нем и не отпускал, а сам все ощупывал его и выспрашивал , куда ездил, да зачем, да к кому.
- Да так, к родне, по делам, по хозяйству, - пытался отговориться Харитон.
- Какие же это твои дела в Серпухове?
Харитон вздрогнул и немного протрезвел.
- Кто сказал, что в Серпухове?
 Стенька пьяненько засмеялся.
- А куда же еще ты мог ездить по Серпуховской дороге? Сам говорил, что путь-то был долгонек!
Харитон испугался, заметив, что к их пьяному и бестолковому разговору прислушивается нарядный, в иноземном, тесном в поясе, кафтане человек.
- Тихо, ты, разболтался! – досадливо одернул он Стеньку. – Вон уж какой-то иноземец на нас смотрит. Серпухов лучше не называть, там воевода ложного царька!

31
- Вот то-то и оно! – Вор в Калуге, воровской воевода в Серпухове, и ты туда же шастаешь через неделю!
- Замолчи, скоморох! – не выдержал Харитон.- Оставайся здесь, а я ухожу!
Он вырвался из цепких объятий Стеньки, положил целовальнику десяток серебряных монет и неверными шагами направился к выходу.
Качаясь, он подошел к телеге и неловко уселся на нее, радуясь, что вовремя ушел от кабацкого служки. Вдруг он увидел иноземца, которого приметил в кабаке. Иноземец остановился около телеги и, не спрашивая разрешения, уселся рядом с Харитоном. С другой стороны на телегу сел взявшийся нивесть откуда польский жолнер.
Харитон обмер.
- Вы чего это расселись, - неуверенно спросил он. 
Иноземец ответил по-русски быстро, гладко и насмешливо.
- Ваше священство, сделай милость, подвези.
Харитон был поражен.
- Откуда ты знаешь, что я …
- Так подвезешь?
- А вам куда надобно, в какую сторону?
- Нам по пути, по Серпуховской и прямо в Кремль.
- Куда? Мне в Кремль не надобно!
Иноземец укоризненно покачал головой.
- Да надобно тебе, надобно. Трогай свою клячу.
В Кремль они въехали через Боровицкие ворота. Когда ему приказали править к Константино-Еленинской башне, он понял, что погиб. Он знал, что в этой башне держат и пытают  разбойников.
 Возле башни Харитона ссадили с телеги и повели темными переходами и лестницами куда-то вниз. Наконец, они остановились перед низенькой дубовой дверью. Выплывший из темноты тюремщик с ключами отпер дверь, и Харитона втолкнули в темную каморку без окон. Лишь из-под двери пробивался слабый свет. Настоящий каменный мешок. Постепенно глаза незадачливого попа привыкли к кромешной тьме, и он стал различать смутные очертания каморки. Тоска сжала сердце Харитона,                и он тихо заплакал, уткнувшись в холодный каменный угол. Так лежал он, оплакивая свою судьбу, усталый, перепуганный и размягченный вином. Потом незаметно уснул.
Проснулся от грубого окрика. Яркий свет бил ему в глаза. Загородившись рукой, священник медленно и неловко поднялся. Перед ним был со слюдяным фонарем в руках знакомый ему  иноземец. Рядом стоял важный дородный господин, сложив руки на животе, за ним еще один человек. Робко и бегло взглянув на неподвижное лицо толстяка с маленькими  глазами, Харитон замер, вжимаясь спиной в стену.
Дородный господин негромко что-то сказал, и тут же толмач перевел:
- Говори, зачем ездил в Серпухов к воровскому воеводе?
Харитон тяжело и часто дышал.
- К какому воровскому воеводе? – неуверенно пробормотал поп, и тут же его сильно ударили в лицо.
- Повторяю: зачем ездил в Серпухов к воровскому воеводе?
Харитон вытер кровь с разбитого рта.
- Не ездил я к воровскому воеводе.
Опять удар в лицо.
- А откуда воровские прелестные листы, которые у тебя нашли за пазухой?
- На дороге валялись, я и подобрал по неразумию. Бес попутал.
Допрос длился долго. Из Харитона выбили все, что он знал: кому  передавал  грамоты в Серпухове, от кого брал их в Москве, кому передавал прелестные листы в Москве, от кого их брал в Серпухове, как часто ездил, сколько денег ему давали… Но многое  допрашиватели вспомнили за Харитона, называли имена князей, бояр, велели запомнить, кто и  что сказал, и если священнику  случалось замешкаться, и он испуганно начинал отнекиваться , то незамедлительно получал удар в лицо.
Харитон едва держался на ногах. Наконец, расспрос прекратился.   
- Ну, ладно, поп, на сегодня хватит. – Важный иноземец кивком головы велел оставить Харитона в покое. – Советую все запомнить, что  ты нам только что рассказал. На днях мы тебя передадим боярам. Так вот,                когда они будут тебя пытать и расспрашивать, расскажешь им все без утайки. Тогда тебе сохранят твою паршивую голову. Только тогда. Запомни. Мы тоже придем послушать, что ты там будешь говорить.
***
Наместник Гонсевский ворвался в небольшую палату Царского дворца, где чинно и благопристойно заседала Боярская дума. Князь Мстиславский покосился на него и велел продолжить разбор челобитной одного дворянина, который просил защиты от иноземных солдат, разорявших его поместье под предлогом «кормления», разрешенного московскими правителями.
Гонсевский бесцеремонно прервал его.
- Погоди, князь, эта ваша челобитная подождет. Пока вы пустяками здесь занимаетесь, в Москве замышляют измену!
«Правитель Московии» князь Мстиславский и остальные «седьмочисленые бояре» беспокойно смотрели на Гонсевского, который громко произнес:
- Слово и дело государево!
Князь ничем не выдал волнения.
- По нашим российским законам  тот, кто крикнул «слово и дело»,обязан указать, кто изменник и вор, в чем его измена и воровство или умысел преступный, откуда узнал, от кого и когда, кто самовидцы.
- Я дознался, что иные бояре обменивались грамотами с ложным Димитрием-вором и договорились, что войска вора должны напасть на Москву в ночь на 19 октября, перебить все мое войско, казнить моих русских советников и друзей и захватить тебя, князь Мстиславский, ограбить и в одной рубахе привести к вору!
Мстиславский недоверчиво хмыкнул.
 - И что же… что они определили для меня?
Гонсевский не смог скрыть злорадства:
- Вор предлагал поставить тебя на воеводство в Нижнем Новгороде, но казаки настояли – посадить на кол!
Мстиславский на мгновение закрыл глаза, но взял себя в руки.
- Не так легко захватить Москву, она хорошо укреплена!

- Верно, - согласился Гонсевский. – Но мятежники хотят нанести удар в спину! За три часа до рассвета они задумали зазвонить в колокола, проникнуть через тайный подземный ход в Кремль, овладеть Водяными воротами и впустить воровские войска серпуховского воеводы Федора Плещеева, который должен был ждать условного сигнала!       
- Как же ты все это узнал? Очень похоже на небывальщину.
Гонсевский подошел к двери и, распахнув ее, громко сказал:
- Ввести попа Харитона!
Осунувшийся бледный священник неверными шагами вошел в палату. От Гонсевского не ускользнуло, как бояре тревожно переглянулись.
- Передаю вам, высокородные правители Московии, попа Харитона, который сознался, что часто ездил в Серпухов с грамотами для калужского вора. А вы сами ему учините пытку и расспрос и дознайтесь про всю его измену,  и кто его заставлял туда ездить.
Мстиславский велел позвать двух самых опытных дьяков и начался расспрос. Эти дьяки хотели захватить с собой скорого на руку писца для записи показаний преступника, но им не разрешили, велели самим и расспрашивать, и записывать.
Вопросы сначала были самые простые: как зовут, из  какого сословия, где живет и чем кормится. И только затем последовали неторопливо произносимые, грозные слова  про измену.
- А ведомо нам, что ездил ты в Серпухов. Признаешься в том? – внушительно сказал дьяк Григорий, который сидел за небольшим столом влево от дверей. За другим, длинным и массивным столом восседали взволнованные бояре, напряженно слушавшие, как идет расспрос.
- Признаюсь, - дрожащим голосом  проговорил Харитон.
- Зачем ездил в Серпухов? – Дьяк Григорий внимательно смотрел на попа, пытаясь нащупать и не упустить те нити признаний, которые вели из Москвы в стан Лжедимитрия. Другой дьяк старательно скрипел пером, досадуя про себя, что ему выпала черновая работа обыкновенного писца, и приготовляясь  так спросить попа при случае, чтобы показать свой ум и рвение.

Харитон отвечал не сразу, потому что совсем пал духом и с трудом понимал обращаемые к нему слова: голос дьяка доносился до него как бы через подушку.
- Ездил в Серпухов…отвозил письма.
- Кому письма?
- А письма отдавал тамошнему купчине Спиридону, моему сроднику, прямо ему в дом.
Дьяк был несколько разочарован таким признанием.
- Какому еще Спиридону? Тащиться сто верст по осенней слякоти из-за какого-то купчины? Ты, поп, дело говори.
- Истинную правду глаголю, не извольте сомневаться. А  этот купчина письма отдавал вору, ложному царю Димитрию!
Будто гром грянул в палате, так вздрогнули все при имени вора. И сам дьяк смешался и тупо глядел на попа, ошеломленный таким признанием.
Князь Мстиславский, не выдержав, стукнул кулаком по столу.
 - Что ты мелешь, разбойник, откуда тебе известно, что этот твой купчина относил письма  к вору?
Харитон втянул голову в плечи, побитое, в синяках лицо его кривилось, он пытался говорить, но язык его не слушался.
- Как на духу…не вру… мне сам говорил Спиридон, - бормотал поп, часто дыша. – Да и письма-то он мне тоже приносил и сказывал, что-де от самого царя Димитрия те письма и, мол, надобно их тайно отвезти в Москву и передать… передать… - Харитон вдруг замолчал и с невыразимым ужасом на грязном, избитом, искаженном лице смотрел на князя Воротынского. 
Дьяк уловил страх на лице князя и понял, что нить расспроса вдруг протянулась сюда, в палату Царского дворца, и тут он пожалел, что ему досталось вести расспрос, а не его сопернику. И дьяк медлил с очевидным вопросом.
Вмешался князь Мстиславский.
- А кому же ты отдавал письма калужского вора? Назови!

Поп попятился под бешеным взглядом князя, но, оглянувшись на Гонсевского, остановился.
- Отдавал… не упомню…какому-то дворовому возле церкви Покрова в садах…
- Ты, поп, видно, не знаешь московских костоломов,- зловеще проговорил князь Мстиславский. – Или захотел в пыточную?
- Нет, не надо, не надо! – заикаясь, попросил Харитон.- Все скажу без пытки!
- Так говори правду, а не сказки про какого-то дворового!
- Скажу… скажу…
- Ну!
- Князю передавал, - почти шепотом вымолвил поп.
- Ну!
- Воротынскому, еще тише сказал Харитон.
Князь резко поднялся с кресла и, побагровев от натуги, закричал:
- Лжа все это! Лжа и навет! Этот проклятый поп объедки подбирал с моего стола, а ныне отъелся и укусить задумал? Неблагодарный пес! Эй, стража, взять его да в темницу!
 Вбежали стражники, но Мстиславский не позволил трогать попа.
- Погоди, князь, расспрос не кончился. Стража, выйди вон.
Мстиславский напомнил дьяку о его обязанности, и тот, собравшись с духом, снова обратился к Харитону:
- Сколько писем ты отвез вору в Серпухов?
- Лва от князя Воротынского.
Князь опять было забушевал, но его успокоили.
- А сколько раз ты ездил в Серпухов?
- Четыре раза.
Дьяк насторожился.
- Погоди, батюшка. Ты сказал, что ездил четыре раза, а отвез, мол, два письма. Чего же ты возил два других раза?
Поп беспокойно переминался с ноги на ногу.
- Тоже письма.
- Письма? – изумился дьяк. – От кого же?

- От боярина… Александра Федоровича… Жирового-Засекина.
Теперь другой боярин взвился с места, с грохотом упало за его спиной тяжелое кресло.
- Ах ты, церковная крыса, да никакой ты не поп, а нехристь басурманская! Ну, я тебя сей час по-своему перекрещю! – Он кинулся  к Харитону.
Тут вперед выступил пан Гонсевский.
- Уймись, боярин, этот поп нам нужен живой, а ты будешь оправдываться, если сможешь.
Огромный, тучный боярин глыбой навис над низкорослым, хотя и плотным Гонсевским.
- Что-то ты, пан королевский наместник, недоброе замыслил. Не я должен оправдываться, а этот клеветник пусть докажет свой навет. Где эти письма, кто их видел?
- Сядь, боярин, расспрос покажет, кто прав, а кто виноват.
Боярин, ворча, словно рассерженный медведь, отошел к своему месту. Дьяк возобновил расспрос.
- Теперь скажи, от кого ты вез четвертое письмо?
У попа на бледном лице белели широко открытые глаза, вид его почти безумный.
 - А четвертое письмо, - он боязливо покосился на Гонсевского, - тоже… от него, от боярина Жирового-Засекина.
Но тут вскочил возмущенный Гонсевский.
- Как от боярина? Что ты врешь? Ты же  в темнице  говорил, что от князей Голицыных!
Князь Андрей Васильевич Голицын не дрогнул и оставался спокойным. А Харитон вдруг заупрямился:
- Не говорил я про князей Голицыных и сейчас не скажу.
- Как не говорил? И поручник Дзевятовский  твои признания слышал!
Но священник продолжал упорно твердить свое.
Князь Голицын с достоинством сказал:
- Да ты, Александр  Иванович, видно, задумал всех нас опутать подозрением, уже принудил несчастного человека оговорить трех бояр из семи правителей московских. Не круто ли поворачиваешь? Так ведь можно и всю телегу государскую опрокинуть, как бы и сам не покалечился!
Красные пятна выступили на гладко выбритых щеках  королевского наместника. Но он сдержался. Молча выслушал и только затем громко позвал своих латников:
- Взять под стражу князя боярина Голицына, князя боярина Воротынского, боярина Жирового-Засекина!
По два латника выросли за спинами вельмож.
- Отвести их в свои дома и не выпускать! Приставить стражу, держать ее днем и ночью!
Гонсевский тут же позвал своих советников.
- Милостивые паны! – громко сказал Гонсевский. – Не гоже, что между князьями, боярами, думными дворянами и другими лучшими людьми - несогласие и раздоры. Но ведь и вы, милостивые паны, - он сделал широкий жест рукой направо, в сторону московских правителей во главе с хмурым Мстиславским, - и вы, милостивые паны, - жест влево, в сторону оравы своих бесцеремонных советников, - вы все верноподданные  слуги великого московского царя Владислава Сигизмундовича! И чтобы не было больше раздоров и смуты, пусть мои верные советники участвуют в делах государства! Велим всем советникам являться в Боярскую думу, велим ведать приказами, дворами и иными дворцовыми делами, дабы облегчить Боярской думе тяжелые их труды.
Князь Мстиславский слушал Гонсевского с гневом и изумлением. Меньше двух месяцев прошло, как заключили договор, и вот этот договор раздирается на мелкие клочки. Уж и под стражу берут именитых людей, и в думу приводят вчерашних тушинцев, и приказами ведать их назначают!
- Не раздоры страшны, Александр Иванович, - зло прохрипел князь, а что договор рушишь, скрепленный и нами, и гетманом Жолкевским! А мы договорились, что без меня, правителя Московии, и без других седьмочисленных бояр нельзя брать под стражу самых лучших родовитых людей, нельзя и назначать на государские должности никого! А что делаешь ты?
- Напрасно обижаешь меня незаслуженными упреками, - примирительно проговорил Гонсевский и даже укоризненно покачал головой.- Договор нерушим, и я его честно соблюдаю. А  грамоту с повелением взять трех изменников и держать под стражей и другую грамоту с повелением назначить новых начальников в Москве и  иных городах впредь до царского указа написали мы, а подпишешь ты, правитель Московии, князь Федор Мстиславский и иные бояре.
- Иван Тарасович, - обратился наместник к  Грамотину, - дай эти грамоты.
- Подписывай, что же ты медлишь?
Князь покорно подписал.
Гонсевский с довольным видом смотрел на руку князя, выводившую пером на грамоте: «Мстиславский с товарыщи».
- Ну вот, дело сделано!- воскликнул он. – Но это не все! Только что я получил от короля Речи Посполитой важные и приятные вести. Князь Федор Иванович Мстиславский!
 Растоптанный, униженный на глазах у всех, князь с ненавистью воззрился на  полковника. Неужели он не насытился унижением бояр, неужели еще чего-то надумал?
- Милостивый и великий король Речи Посполитой Сигизмунд  Третий, торжественно и серьезно продолжал полковник, - своим универсалом 16 октября 1610 года пожаловал тебе, князь, за великое к нам раденье высший чин конюшего, а также отдает во владение новые земли!
Мстиславский окончательно растерялся. Еще бы не растеряться! Такого титула прежде был удостоен Борис Годунов при царе Федоре Ивановиче!
- Боярин Михаил Глебович Салтыков! Милостивый и великий король отдает тебе во владение Важскую землю, а сыну твоему жалует боярство!
И вот уже забыты унижения, страх и недоверие, а на лицах бояр и советников Гонсевского нескрываемая радость или злобная зависть. Долго еще звучал в палате самодовольный голос Гонсевского, сообщавшего о великих милостях великого короля.
Сразу после допроса попа Харитона по приказу Гонсевского в Кремль для усиления иностранного гарнизона были введены четыре сотни немецких наемников Якова Делагарди. Затем наместник распорядился поставить на городских воротах  и на стенах свои караулы, а по улицам посылать для обхода небольшие /по три латника/ дозоры. Через глашатаев москвичам объявили, что ношение любого оружия, а также топоров запрещено; охранительные уличные решетки, цепи и остроги велено уничтожить; ходить по городу ночью запрещено. Стражники у ворот Скородома стали тщательно проверять всех подмосковных крестьян, которые приезжали в Москву.

***
В тот день Хмелевскому приказали сменить русские дозорные посты на Арбатских воротах. Он повел туда пятнадцать своих жолнеров. Русские стрельцы покинули посты у ворот и на башне безропотно, но глядели враждебно и непримиримо.
События поворачивались так, что ротмистр не знал, что и подумать. Вспоминая свои разглагольствования у Алексея о дружбе Речи Посполитой и России, он морщился от досады. Да разве о дружбе думает Гонсевский? Да разве трогают его заботы и тяготы русских?
Конечно, он всего лишь ротмистр, и знает совсем мало о делах  и замыслах наместника. Но что-то тревожное висело в холодном воздухе ноябрьской Москвы. Откровенная враждебность на улицах, на рынке, около торговых лавок. Оскорбительные выкрики за спиной. Однажды Хмелевскому  кто-то кинул в спину гнилую свеклу, и его слуга потом долго оттирал бурое пятно на синем кафтане. Несколько жолнеров были убиты на ночных улицах. Одного слугу избили до полусмерти.
Домой Хмелевский возвращался позже обычного. В темноте  он увидел свет  фонаря и услышал какую-то возню, крики. Ночной дозор схватил беспечного прохожего и вязал ему руки.

- Вы что задумали, нехристи проклятые, - хрипел прохожий, отчаянно сопротивляясь. – Я же ничего вам не сделал, проходил мимо, вон моя изба!
Жолнеры толкнули его к забору и отошли, снимая с плеч короткие ружья. От света масляного фонаря в руке жолнера по забору шевелилась тень.
Хмелевский узнал голос прохожего – это был  Алексей. Он подошел вплотную и повелительно скомандовал.
- Стой!
Жолнеры остановились. Тот, что держал фонарь, явно обрадовался, но другие посмотрели на ротмистра злобно. 
-Он шел после наступления темноты, таких приказано казнить! – напомнил жолнер со странным лицом на котором изогнутый нос какбы притягивался  к сильно выступающему мощному подбородку. Впалые губы были почти не видны. Лохматые брови на широком лбу прикрывали прищуренные глаза.
- Таких приказано сначала доставить в караульное помещение, а потом казнить в присутствии командира!- повысив голос, поправил его Хмелевский.
- Но ты же теперь, пан ротмистр, присутствуешь! – ухмыльнулся жолнер, растягивая тонкие губы.
- Продолжайте нести дозорную службу, а этого мужика я сам доставлю в караулку! – приказал ротмистр. – Эй ты, москаль, пшел за мной!
Алексей, дрожа от смертного озноба, откачнулся от забора, побрел на непослушных ногах за ротмистром.
- А караулка-то вон там, пан ротмистр, - ехидно подсказал второй жолнер, показывая рукой в противоположную сторону.
 - Молчать! – закричал Хмелевский. – Как говоришь с ротмистром!? Палок захотел? А ну, прочь отсюда!
 Жолнеры, ворча, медленно двинулись по пустынной улице.
Недалеко от дома Хмелевский разрезал кинжалом веревки, стягивавшие руки Алексея.
- Ну, спасибо тебе, сынок, - с трудом сказал Алексей. – Ты уж  моим-то не говори, а не то они напугаются.