Глава 24 Свидание у святой криницы

Иван подъехал на тракторе к броду через речку, намереваясь вымыть своего железного коня. Хотел было въехать прямо в воду, но, окинув взглядом чистый песчаный берег и прозрачную гладь воды, заглушил мотор поодаль от реки.

 Закатил до колен штаны, взял ведро, направился к берегу. Зачерпнул воду, наблюдая за бросившимися врассыпную пескарями. Выходя из речки, увидел Ольгу. Что-то словно оборвалось в груди парня, и ведро стало таким тяжёлым, что он стал через каждый шаг перебрасывать его с руки на руку.

— Здорово, тракторист! — весело заулыбалась Оля, намереваясь перейти через речку вброд.

— Оля, погодь... — не зная, как заговорить с ней топтался Иван у трактора.

— Чё тебе?

Но Иван забыл все слова, и язык стал деревянным, неповоротливым.

— Ты куды?.. — еле выдавил он из себя.

— А тебе зачем знать? — остановилась Оля у воды.

Иван наконец справился с волнением и перестал топтаться у трактора, робко подошёл:

— Ты ноне не ходи на игрища...

— А чё? — насторожилась Оля.

Но Иван не мог оторвать взгляда от её круглого румяного лица с милыми ямочками на щеках, от больших карих глаз с чёрными ресницами и по-детски припухших алых губ и молчал.

— Чудной ты... — не выдержала его взгляда Оля и повернулась, чтобы уйти.

— Оля, ты приходи вечером к кринице, — осмелился Иван назначить первое свидание.
Оля вспыхнула и, наклонив застенчиво голову, молча пошла через речку.

Долго смотрел Иван вслед этой невысокой, такой пухленькой и в то же время очень быстрой девушке.

Криница была на краю хутора. Старые жители сказывали, что один хуторянин решил на этом месте курень построить, но прежде хотел проверить: глубоко ли тут вода. Стал он копать. Прокопал яму глубиной по колено, глядит, а под ногами песок водой набирается. Копнул ещё разок, а из-под лопаты — струя воды! Только успел выскочить из ямы, как забурлило её дно мощными родниками, яма сразу набралась водой, и чистый как слеза, побежал ручей через её край. Не стал он строить рядом курень — вода близко, мокнуть будет.

 Так и осталась одинокой криница на краю хутора. Позже жители хутора выложили её камнем, а чтобы ручей не промыл оврага, вымостили ему русло песком да щебнем.

Неизвестно почему, но криницу стали считать святым местом. Вода мягкая, вкусная и такая студёная, что зубы ломит. Хуторяне, когда идут в церковь, только из неё берут воду, чтобы освятить. Казачки, прежде чем набрать воду, крестились, говорили вполголоса, а казаки не курили подле неё своих самокруток и не поили тут своих коней.

Если заглянуть на дно криницы, то под голубоватой толщей воды можно увидеть, как бурлит песок — словно варится каша в огромном котле, а солнечные блики на поверхности напоминают масляные пятаки. А когда в небе разгорается закат, то криница, словно застенчивая девушка, покрывается румянцем. Потом вода в ней становится совсем синей, и уже невозможно разглядеть бурлящих родников. Покой и грустное томление наполняют её.

Но вот отгорел закат, криница стала задумчивой и тёмной. Иван напился студеной воды, примочил непокорный чуб и нерешительно затоптался на месте. «Придёт или нет? — с волнением думал он. — Небось, побоится сюды вечером идти... И чего я вспомнил за криницу? Дурак! Придумал, куды звать...» — корил он себя.

С луга, от левады, доносился весёлый смех, а потом послышалась песня. «Клавка поёт... — подумал он. — Но где же Оля? Надо встретить её у хутора, дорога-то к кринице одна», — догадался Иван и быстро направился обратно. Он почти дошёл до крайней усадьбы, как приметил на дороге фигурку Оли.

— Оля! — окликнул он. — Ты чё так долго?.. Я ждал, ждал... Думал что не придёшь... — остановился перед ней в двух шагах.

— Я решила, что ты пошутил... Пошла на луг, а тебя там нет... А у криницы, поди, боязно!
— передёрнула девушка плечами.

— А чё бояться? Течёт себе ручей и течёт.

— Мамка сказывала, что ночью криница светится... Святая она.

— Луна в ней отражается, вот издаля и светится. — Иван говорил уверенно, и рядом с ним Оля почувствовала себя спокойно.

За разговором они не заметили, как свернули на проселочную дорогу и вышли в степь. Огромная луна освещала простор с пожухлыми от июльского солнца травами. Пересохшая полынь источала горьковатый запах, под ногами шелестел высохший бессмертник, а зрелый кудлатый ковыль отливал под луной серебром. Накалённая за день земля всё ещё отдавала тепло, наполняя воздух ароматом.

— Никогда не была в степи ночью... Красиво как... А звёзды... Посмотри, Ваня, какие яркие и крупные звёзды...

— Ага... — не поднимая головы, откликнулся Иван. Ему не хотелось разговаривать. Приятно было просто идти рядом с Олей, наблюдать, как она радуется этой летней ночи, запрокинув голову, долго всматривается в ночное небо. Казалось, что на всём свете существуют только они вдвоем и эта ночь.

Нахлынувшая радость, ласковый степной ветерок, терпкие запахи кружили Ивану голову. Он был бесконечно счастлив. Хотелось вот так, всю жизнь, идти рядом с Олей, ни о чём не думая, ничего не говоря, радуясь тому, что они вместе.

— Ваня, — нарушила молчание Оля, — ты о своём отце чё знаешь? Где он теперь?

— Не знаю... Я помню, он на вороном в степь подался и как в воду канул. А потом... Как-то ночью мне почудилось, вроде чужие голоса мать кликали... Я сквозь сон слыхал. Стал опосля у мамани спрашивать: «Была ли весточка от отца? Кто к нам ночью приходил?» А она говорит: «Никого не было... От отца ни одной весточки нет... Верно, приснилось тебе всё...» — Иван тяжело вздохнул и заговорил снова: — Ещё маманя сказывала, что ежели был бы он живой, так обязательно объявился бы...

Они долго шли молча, каждый со своими мыслями, пока Оля первая не нарушила молчание:

— А наш, сказывают, из Сибири убёг... Вроде недалеча он... Мамка говорит, что нельзя ему домой — засадят, а то и — в распыл... Жалко мне его, Ваня. Родной ведь... Неужто он — такой враг?

Иван хотел сказать Оле, что отец её эксплуатировал бедняков, и в Сибирь его сослали по закону. Что Трофимычу надо было честно отсидеть свой срок, а теперь ему лучше всего явиться с повинной к властям. Но, взглянув на задумчивую девушку, пожалел её и сказал:

— По закону дети за отцов не в ответе. У них своя жизня, а у нас — своя. Ты, Оля, за ним шибко не убивайся... Обойдётся... — успокаивал он девушку, хотя сам не знал, что именно обойдётся и можно ли простить кулака.

— Ой, Ваня! — встрепенулась Ольга. — должно быть, уже поздно... Теперь меня мамка заругает. Она у нас строгая. Слышишь, давно затихли песни на поляне — все разошлись... Пошли скорей и мы!

— А наша маманя добрая. Она, ежели и заругает, так без зла, а вроде как для порядку... Тяжело ей с нами... Ртов-то семь...

— Маманя сказывала, что тебе с братами колхоз хорошо хлебом платит... Тракторист-то ты у нас один, без тебя колхозу никак нельзя.

— Урожайный год, вот и есть хлеб... Но нам его до весны не хватает. С огороду кормимся... Почитай, маманиным трудом живём...

— Ваня... — смущённо опустила голову Оля, — а чё ты меня позвал? У нас на хуторе вон сколько девок...

Иван не ожидал такой быстрой смены разговора и растерялся. Ему казалось, что Оле и так всё понятно и ничего не надо объяснять, к тому же он не умел говорить о своих чувствах. От внутреннего напряжения и смущения Иван покраснел, благо, ночь скрыла это от девушки, и почти шёпотом произнёс:

— Глянешься ты мне... Вот и позвал... Завтра придёшь?

— Завтра мамка не пустит... Поздно уже... Ой, и будет мне... Ты дале не ходи. Вон ужо наша усадьба. Пора мне, Ваня... Я на луг приду, как мамка пустит. — Заглянула ему в глаза, и он в слабом отблеске луны увидел очень близко красивое и счастливое лицо Оли. Хотел что-то ей сказать, но она шагнула прочь и скрылась за своей оградой.