Глава 25 Предупреждение

Лукерья чистила в сарае у вороного. За работой и своими мыслями она не услышала шагов во дворе, и только когда просвет в двери закрыла чья-то тень, разогнула спину.

— Вот ты где... А я гукаю, гукаю по двору, а тебя нету... — скороговоркой выпалила соседка Нина, подперев плечом косяк в сарае. — Я чё зашла, Луша... — перешла она на заговорщицкий шёпот. — Слышь... Трофимыч объявился... — ещё тише прошептала она новость, словно их могли подслушать.

— Погодь... — вытерла фартуком руки Лукерья. — Пошли в курень... — почему-то волнуясь, заспешила, увлекая за собой гостью. — Садись, — указала на лавку у стола и сама опустилась рядом, спрятав руки под фартук, чтобы унять в них дрожь. — Рассказывай...

— Мой Фёдор ловит рыбу вентерями. Ставит их на вечерней зорьке у Старой левады на быстриночке, а утром, ещё до свету, выбирает вентеря и трусит рыбу. Так вот... Подошёл он надысь к энтому месту, стал цигарку крутить... Слышит, по другую сторону речки шуршание в камышах и звук такой чавкающий, вроде как идёт кто, увязая в прибрежном илу.

 Так по камышам в сторону старой кладки и пошёл. Фёдор думал, зверь какой али скотиняка чья... Человеку-то чё по камышам шастать? Да и мостик тот наполовину обломился, видать по весне льдом снесло. Давно там никто не ходит... — подробно рассказывала Нина. — А нонче пошёл Фёдор опять рыбу трусить и решил на энту переправу глянуть. Продрался через заросли, а на кладку две жердины брошены, чтобы пройти можно было. Стоит Фёдор, стало быть, думает, кто её поправил, кому она нужна... А в камышах опять шаги... На зорьке-то далече слышно. Фёдор шасть в кусты! Заросли там тёмные. Глядит, а по мосточку идёт человек... Угадал он человека-то... Сказывает, Трофимыч... — закончила шёпотом свой рассказ Нина и облегчённо вздохнула.

— Ты ишо кому про то сказывала?

— Не... Никому. Как только мне Фёдор всё обсказал, я — к тебе...

— А Фёдор кому сказывал?

— Господь с тобою! — взмахнула рукой Нина, словно защищаясь. — Никому...

— Ты вот что... Никому про то не сказывай. Слышишь? Трофимыч крутой был, но хуторян уважал. Зла не творил... А что батраков имел, так это оттого, что хорошим хозяином был. С бабой да двумя девками не потянул бы он такое хозяйство. И силком он на своё подворье никого не гнал. Сами шли... А как не пойти! Трофимыч батракам платил хорошо. Сколь наших хуторян у него работало! Год-два поработают и, глядишь, какое никакое, а своё хозяйство заводят. Туго станет, опять идут к Трофимычу на подённую, чтобы подработать.

 Наши хуторяне, Нина, на него не в обиде. А такие, как Сухой... Своего угла не имел и заводить не хотел, потому как до работы непригож, а кормиться надо. Вот и гнул спину под окриками Трофимыча из года в год. Таких не жалко... Носит их по жизни, как мусор по реке. Они и сами-то не знают, какого роду и где их корни, потому нигде не приживаются. Пустые это люди, Нина. А ежели так, то нет нам надобности Трофимычу дорогу переходить. И Настёна нам худого не делала... Покличешь беду на чужой двор — она к тебе придёт. Не берите вы с Фёдором грех на душу. Никому про Трофимыча не сказывайте, а ежели кто спросит... Не знаем, мол, не видали... И разговору конец, — наказывала Лукерья Нине.

— Не сумлевайся, Луша, не скажем. Чё опять детей сиротить. И без того донская земля полнехонька сиротами... А от Захара, Луша, нет весточки?

— Нет. Видать, Нина, нету его в живых. Уж сколь годов минуло... Не увижу я боле Захара... — блеснули слёзы в глазах Лукерьи. — Ваньке ужо семнадцатый минул. Душа болит — на службу ему скоро. Как без него-то буду? Только на ноги поднялись...


— Не убивайся, Луша. У тебя вон Стёпка с Жоркой подросли. Надысь глянула на них — казаки! И завсегда они вместе — дружны.

— Оно так... Иван-то — первенец. С малюшку все надежды на него были. Он теперь у нас за хозяина...

— Такая наша материнская доля. Кормим, голубим своих птенцов, а они, не успеешь оглянуться, как вылетели из гнезда... — вздохнула Нина и поднялась. — Пойду...

Ушла Нина, а Лукерьей овладело беспокойство. «Не будет Нина молчать, это для неё всё равно, что воду в решете держать. Не утерпит, поделится этой новостью с бабами у колодца. Надо Настену упредить...»

Настёна в мокром фартуке и выбившимися из-под платка волосами развешивала во дворе бельё.
— Настёна! — окликнула её Лукерья, быстро входя во двор. — Поди, дело есть...

— Пожар, что ли? — оставив бельё, обернулась Настёна, но, увидев бледное, возбужденное лицо Лукерьи, молча подошла.

— Разговор к тебе дюже сурьезный есть... Девки твои где?

— В огороде... Да что случилось, Луша? — передалось волнение Настене. — На тебе лица нету...

— Пошли в хату... — и, не дожидаясь разрешения хозяйки, Лукерья поднялась на крыльцо.

В хате было темно и прохладно. Закрытые ставни не пропускали дневную жару и свет. Лукерья остановилась у порога, чтобы глаза привыкли к полумраку после яркого дня. Настёна взяла её под руку и усадила рядом с собой на лавку:

— Никак от Захара что? — пыталась она угадать причину странного поведения подруги.

— Нет, Настёна... Сказывают, Трофимыч объявился.

— Брешут всё... Не было Трофимыча...

Лукерья уже пообвыклась в темноте, и от неё не ускользнуло, как нервно забегали пальцы Настены, теребя фартук.

— Я не узнавать пришла, а упредить тебя. Знаю, что не скажешь где он. Да я это сама знаю... Видала я его... Надысь до свету бельё полоскала и видала, как он домой из левады пробирался... Кабы я одна видала — не беда. Да нонче его Фёдор у старой кладки приметил и Нинке сказал. А Нинку ты знаешь... Теперь весь хутор знать будет. Накажи Трофимычу, чтобы уходил от греха подальше.

Настёна слушала молча, опустив голову, и только руки выдавали её волнение.

— Я пойду, — поднялась Лукерья, не требуя от Настены никакого объяснения, понимая, что ей теперь не до разговора, да и время терять нельзя, — а ты не мешкай... Беда она быстро ходит, — оставив озадаченную Настёну на лавке, вышла из хаты.