Передайте Ольге... Часть 3. Горький снег

ЧАСТЬ 3. ГОРЬКИЙ СНЕГ
            
            
                Начало: http://www.proza.ru/2012/04/10/253
                Часть 2: http://www.proza.ru/2012/04/13/350               
            
            Солнце на четверть спряталось за верхушки деревьев, отчего весь сквер окрасился тёмной охрой, а двор погрузился в мерцающий сумрак.
            Ольга вглядывается в проём меж домами, желая не пропустить момент возвращения подсолнушков, как она окрестила уже вихрастого соседа и его подружку, но ребята всё ещё гуляют неведомо где, и Ольга углубляется в созерцание сентябрьского заката.
            Как она любит закаты! Это никогда не надоедающее зрелище всегда ново и томительно. Не потому ли, что сердце хранит первые осознанные ею закаты, которыми они в детстве любовались с Генкой в подсолнухах? Или те, морские закаты, в городке, где она проводила почти каждое лето? Они такие разные эти закаты Анапы!
            А закаты того лета, когда она стала по-настоящему взрослой, особенно запомнились Ольге…
            
            
            …Над розовеющей рябью моря пламенеет закат, обещающий ветреный день. Лёля стоит напротив солнца и слушает шорох омываемой набегающей волной гальки и одинокие вскрики чаек, не пожелавших дремать в складках Высокого берега.
            Белое солнце в алом ореоле стелет перед ней золотистую дорожку, словно приглашает познакомиться с ним поближе… как мечтал Генка в свои десять лет. Мечтал стать лётчиком, рассмотреть солнце и «пожениться» на ней, на Лёльке… Не сбылось…
            Морщиня и сбивая солнечную дорожку, откуда-то вынырнул катерок и помчался к горизонту. В память, нежелающую воскрешать воспоминания о Генке, волнами прибоя стучатся слова быстро обрусевшей  японской песенки «Каникулы любви»: «Смотрю на залив, и ничуть не жаль, что вновь корабли уплывают вдаль. Плывут корабли, но в любой дали не найти им счастливой судьбы. А над морем, над ласковым морем вьются чайки, с морским ветром споря, и сладким кажется на берегу поцелуй соленых губ…».
            Поцелуй?! Не было ни единого поцелуя! Или всё-таки был поцелуй? Быстрый, робкий и взрывающий девичий покой ожог! Поцелуй через платье, осязание которого мгновенно оживает в Лёле – и она пламенеет, как этот закат! Или всё это ей только чудится? Да нет же! Это было! Прошлым летом, перед отъездом Генки на учёбу в Воронеж! И Лёля отпускает стреноженную память в тот незабываемый вечер…
            
            
            …Почти весь день Лёля и Гена провели вместе. И вот они стоят перед её домом и молча смотрят друг на друга, сияя отражёнными бликами первых звёзд. Расставаться не хочется.
            – Ген, пока. Счастливого пути… – с лёгким вздохом прощается Лёля и разворачивается к двери. В подъезде темно. – Опять кто-то лампочку выкрутил… – с досадой роняет она… и спотыкается о вздувшуюся половицу ступенек. – Ах!
            Немыслимый пируэт на одной ноге – и Лёля оказывается в объятиях вовремя подоспевшего Генки. И всё растворяется в тревожной истоме темноты…
            Как он нежен! А руки… Они такие большие и горячие! Медленно скользят по её спине и замирают на потаённых пуговках… Лёля стоит, уткнувшись носом в трепещущий бугорок сонной артерии на шее Генки, а тот дышит ей ухо: «Лёля, Лёлечка, Лёля…». Губы его, вытягиваясь на слоге «Лё», касаются щеки Лёли и она слабеет. А ладони Генки снова приходят в движение, обжигая и бросая в озноб… вот пальцы его лёгкими касаниями пересчитали пуговки, и он отстранился. Сердце Лёли сладко толкается догадкой: «Сейчас поцелует!». Но Генка лишь проводит губами по её шее и приникает поцелуем к рвущей платье острой вершине трепещущей груди…
            Яркая вспышка поглощает удивленную мысль – «Что это он… позволяет? А поцеловаться…» – и падает искрой, как горящая звезда, и тонет в животе… И пламенеет? Нет, это Генкина щека так горяча! Присев, он обнимает бёдра стоящей на ступеньку выше  Лёли и прикладывается щекой к её животу... а она непроизвольно прячет подрагивающие пальцы в его шевелюре…
            Как долго простояли бы они в этом необычном объятии и свершился бы её первый поцелуй, Лёля не знает, поскольку в их оцепенение ворвался утробный кошачий крик и сиплый голос всегда всем недовольной соседки со второго этажа:
            – Ах ты, паршивец! Не суйся, куда не следует! Пошёл вон отсюда!
            Генка резко вскакивает и, кинув куда-то в сторону: «Я напишу!», вылетает из подъезда одновременно с изгнанным котом…
            
            
            …На губах солоно… Нет, это не слёзы, это морские брызги, потому как в волнении Лёля незаметно для себя вошла в море – по пояс. Она гладит и пропускает меж пальцами волны, а над пляжем льётся из чьёго-то магнитофона песня «Люблю тебя»:
            – Ты слышишь песню сердца моего, – проникновенно выводит  Майя Кристалинская, – люблю тебя, люблю лишь одного, хочу делить с тобою смелые мечты, хочу, чтоб стал всех лучше в мире ты. Хочу, чтоб стал ты близким и родным, дышать хочу дыханием одним…
            Мечты… Лёля омывает морской водой лицо и смотрит на закат.
            – Эх, Генка, Генка… – шепчет она, – что ты сотворил с собой? Где ты потерял себя и наши мечты?
            Небо теряет блеск и становится тёмно-рыжим, а в море последними бликами солнца рассыпаются и гаснут бирюзовые капли – почти такие же, как на том колечке, подаренном Генкой не ей, Лёлику, а той… «Шалаве» –  слышится ей голос подруги и Лёля вздыхает: «Скорей бы Катька приехала…».
            
            
            …Катерина объявляется в Анапе на пятый день после добровольного одиночества подруги и сразу предупреждает, что приехала не на дольше, чем на неделю. Добросовестно вкусив радушия Лёлиной бабушки, девчонки спешат к морю.
            Не отваживаясь спросить о новостях про Генку, Лёля занимает подругу не особенно важным для них разговором:
            – Знаешь, у нас на филфаке хорошие девчонки. В абитурах я подружилась с двумя Ирками – и обеих зачислили. Мы будем проситься в одну комнату в общежитии… А наши все поступили, куда хотели?
            – Наверное, – неопределённо отвечает Катерина, не спуская глаз с показавшейся впереди кромки моря, укутанной в лёгкую дымку. – Какая красота!
            – А твой Юрка поступил? – не унимается пресыщенная этой красотой Лёля.
            – Да какой он мой? – неожиданно возмущается Катька и взмахивает рукой, предвосхищая любые возражения. – Он наш, общий! У меня с ним ничего такого не было и быть не могло! – и, заметив неподдельное удивление подруги, смягчает тон. – Да, Лёлечка, да! Мы с ним гуляли иногда от скуки, но он ходил со мной только для того, чтобы разводить разговоры о тебе! Разве ты не замечала, что он по тебе сохнет?
            – Нет, – с искренним сожалением отвечает Лёля, – откуда? Я же всё свободное время с Генкой проводила. А Юра с тобой…
            – Конечно, ты никого кроме своего уголовника не замечаешь! – снова горячится подруга.
            – Катя! Не говори так о Гене! Он хороший и умный! Он лучший в школе шахматист! И он такой… заботливый…
            Лёля запинается и Катька многозначительно хмыкает.
            – Ладно, – добреет она, взглянув на сникшую подругу, – скажу я тебе главную новость. Про твоего заботливого Геночку. Видела я его, когда заходила к вам  шмотки твои паковать. Стоял, как столб, у сараев, и пялился на ваш подъезд. Я только собралась было поспрошать его про житьё-бытьё, а он дал дёру. Бежал прытко, как заяц от волчицы, а мне…
            Катька замолкает на полуслове и, подпрыгнув, взвизгивает:
            – Аааа! Море!!! Агроменное какое!
            
            
            …Море… Есть ли хоть один человек, который способен забыть свою первую встречу с морем? С этим ласково ворчащим или радостно поблескивающим весёлой рябью чудом? С пьянящим запахом его, с прохладной купелью и пышущими жаром песком и галькой?
            Ах, эти безбрежные голубые водные просторы и бегущие высоко над ними белые паруса  облаков, и бороздящие их лайнеры! Это тонущее в розовых и шафрановых заводях солнце и голосистые чайки! Это необъяснимое сплетение чувств  великого покоя и мистической тревоги, томящего жара и озноба, восторга и светлой печали! Томные текучие вечера, бархатно-жемчужные ночи и музыка… Музыка в душе и в воздушных струях…
            А как они с Катькой танцевали в набегающих волнах танго «Серебряная гитара» и самбу «Нам весело»! И сколько девичьих тайн поведано морю, да чайкам, да ветрам-самцам, пригоняющим на побережье тысячи людей из разных уголков страны, чтобы полюбовались те на двух подружек, проводящих свои последние каникулы беззаботного детства!
            
            
            …Ольга смотрит на тяжелеющий золотом осенний закат, а видит тот, другой закат – закат из далёкого августа, когда она призналась Катьке, что обязательно простит Генке всё, если поймёт, что нужна ему. Простит и примет его раскаяние, чтобы укрепить дух и волю друга, чтобы помочь ему исправить и забыть ошибки прошедшего года. Потому что теперь она точно знает, что кроме Генки ей никто не нужен!
            А Катька поделилась своим сокровенным желанием, выйти замуж за иностранца и укатить подальше от дома, где уже третий отчим лапает и тискает её потихоньку от матери, и что ей очень нужны ответственный и нежный муж, и большой дом и три сына – как в сказке…
            И ведь сбудется мечта Катерины, выйдет она замуж за иностранца! Правда, со второй попытки – но всё у неё получится, и родит она двух сыновей, двух подданных Чехии…
            Но это случится намного позже, а пока ждут девчонок нелёгкие дни предстоящей зимы и экзамены на зрелость…
            
            
            …На последний экзамен зимней сессии первого курса Лёлю, буквально под «белы ручки», приводят две её соседки по комнате в общежитии – и вот она сидит, как статуя, перед экзаменатором Гурвичем, вертящим в руках её билет. А тот не скрывает своего огорчения:
            – Бубенцова, почему вы молчите? Вы собираетесь отвечать на вопросы билета? – Лёля равнодушно смотрит на скрюченные подагрой пальцы престарелого преподавателя. – Да что с вами? Вам достался такой лёгкий вопрос! Двадцать первый съезд КПСС! Вы же писали курсовую работу по этой теме! И прекрасную работу, между прочим, сделали! – он заглядывает в зачётку и задаёт вопрос, не относящийся к предмету «История КПСС»:
            – Ольга Николаевна, у вас что-то стряслось?
            Грушевидный пористый нос Гурвича почти ложится на скорбно сжатые губы, глубоко посаженые в дряблые мешки век глаза  излучают истинное сожаление, но  Лёля не может произнести ни единого слова – горло перехвачено спазмом. Она отрешённо смотрит на преподавателя и тот шумно вздыхает:
            – Ладно, поставлю вам «удовлетворительно». Я же знаю, в жизни всякое случается. – Но принимая во внимание ваши несомненные способности и знания…
            
            
            …Крепко, до хруста в пальцах, зажав в руке зачётку, Лёля выскакивает из аудитории, припадает к холодной стене возле двери и каменеет...
            Однокурсник Толик Пешков, который любит пошучивать, что с такой знаменитой фамилией филфак ему был на роду написан, участливо заглядывает ей в лицо:
            – Бубенцова, что с тобой? Ты белая как мел. Что ли гуляли вчера в общаге? Или неуд схлопотала? – не дождавшись ответа, он достаёт пачку «Стюардессы», прикуривает сигарету и протягивает ту «пострадавшей». – Ты вот что. Ты перекури, это здорово успокаивает нервишки.
            Лёля послушно берёт сигарету и отходит к окну. Курить, оказывается, несложно и лёгкое головокружение даже приятно. За стеклом роятся снежинки, а в голове ленивые мысли о том, что сессия позади и завтра можно ехать домой… и всё узнать, наконец. Лёгкий дымок щекочет ноздри и притупляет чувства. Вот так: первая сигарета раньше первого поцелуя. И такое случается…
            
            
            …Проведя в отчем доме не более часу, Лёля спешит к подруге за подробностями, не вошедшими в новогоднее послание.
            Катерина встречает её у порога и сразу ведёт в кухню:
            – Садись на своё любимое место, – осторожно, как больной, предлагает она, – я сейчас чайку сварганю. Разговор будет не очень весёлый….
            Лёля усаживается на венский стул, неизменно стоящий между столом и жарко нагретой батареей парового отопления, и терпеливо ждёт, пока  Катя заварит чай и разольёт его по фаянсовым чашкам – белым с синими цветами, так похожими на васильки…
            Сердце сжимается в комок, способный принять любой удар…
            Подруга подаёт ей чистую льняную салфетку и Лёля сминает ту, как носовой платок. Катя вздыхает и начинает повесть о злоключениях Генки вопросом:
            – Лёль, ты же не сердишься на меня, что я так запоздала с новостями? – Лёля усиленно мотает головой и затихает в напряжённом ожидании. – Понимаешь, ты бы всё равно не успела приехать, а сессию завалила бы. Да и ничего уже нельзя было изменить…
            – Катя! Не тяни! Расскажи всё с самого начала!
            – Значит так. На новый год всё случилось. Первого. Молодёжь в клубе собралась, ну и Генка со своими блатняками там был. Или он был сам по себе – никто уже не скажет. Гульба была, все подвыпили. Неслабо набрались. И эти блатняки стали к одному парнише приставать. К очкарику. Совсем ещё пацан! Мол, ты чего тут трезвый делаешь? Зажали его и водку в рот лить начали. Тот брыкается, не хочет пить. И тут Генка вступился. Ты же знаешь, какой он взрывной! Стал парней растаскивать, бодаться… Ну те и взъярились. Мол, пойдём, выйдем. И пошли как есть, без шапок и курток…
            – А дальше? – чуть слышно уточняет Лёля.
            – А дальше нашли нашего Генку на снегу подрезанного… Всего в крови. А кодла та слиняла. Саданули его ножом под дых и смылись со страха. Скорую вызвали, та сразу приехала, несмотря на новогоднюю ночь, Генку  в больницу отвезли, срочную операцию сделали. Но ведь желудок распанахали сволочи, селезёнку, говорят, зацепили! Шесть дней он ещё прожил, в сознании почти до конца был… – Катерина пододвинулась к обмершей подруге и обняла её. – Лёлик, не сиди как мёртвая. Ты поплачь, легче будет…
            – Не могу, Катюня, будто каменная вся… Ты видела его, пока он живой был?
            – Да. Мы с ребятами, с Анькой Локтевой, с Томкой Ивашко и с Игорем заходили к нему пятого числа. Минут на двадцать. Мало нас тут осталось, остальные кто где, на учёбе. Генка был очень бледный, но улыбнулся нам. Анька чего-то там начала трандычать про наших, а он на меня смотрит, ждёт будто. Ну, я и смекнула: про тебя хочет услышать. И, знаешь, меня что-то понесло. Взяла и про выпускной стала говорить, мол, жаль, тебя, Гена, с нами не было, было так весело, все нарядные… и фотку ему подсовываю, где мы с тобой  перед самым выпускным. Он долго смотрел, серьёзный такой стал, даже нахмурился. Потом фотку под одеяло затолкал и говорит: «Пока,  ребята… Вам ещё гулять и гулять на этом свете, а меня скоро на седьмой километр унесут». И отвернулся, будто заснул. Ну, мы поднялись и тихонько на цыпочках вышли…
            Лёля прерывисто вздыхает и шепчет:
            – И всё?
            Катерина вытирает салфеткой испарину со лба, затем ею же промокает губы и испытующе смотрит на подругу.
            – Нет. Есть ещё кое-что. Тебе нужно сходить к родителям Генки.
            – Мне?! К его родителям? Я же с ними незнакома! И потом, кто я такая, чтобы идти к ним? Я же ему никто!
            – Погоди, Лёль. Дело в том, что на похоронах к нам подошёл отец Генки и сказал дословно вот что: «Ребята, предайте Ольге Бубенцовой, чтобы обязательно  зашла к нам. Гена просил об этом».
            – Гена?Просил? Ничего не понимаю! – теряется Лёля. – Как это будет выглядеть? Что я им скажу?
            – А ты ничего не говори, просто войди и представься, – спокойно советует подруга, – а там всё и покатится само собой…
            
            
            …Представляться Лёле не приходится. Каким-то непостижимым путём женщина, открывшая  дверь, сразу узнаёт её и кричит вглубь квартиры:
            – Тима, это наша девочка пришла! Оля Бубенцова! – она помогает растерявшейся Лёле раздеться и ведёт к гостиную. – Проходи к столу, деточка! А я пойду отцу помогу с закуской…
            Хозяйка уходит, а Лёля оглядывает  комнату: мебели почти нет, бедненько, но чисто всё, опрятно… Круглый массивный стол, покрытый застиранной вязаной скатертью, придвинут к широкому дивану с блеклой серой обивкой, вдоль стен тумбочка с радиолой, трюмо с занавешенным покрывалом зеркалом…
            Взгляд её останавливается на большой фотографии в проемё между трюмо и старым сервантом… и она чуть не вскрикивает: да неужто?  Это же она с Генкой! Стоят рядком, как жених с невестой… В черной раме… Она в белом выпускном платье, а Гена в своей любимой вельветовой ковбойке рыжего цвета, так подходящей к его тёмно-карим глазам… Подходившей… –  поправляет она себя и закусывает губу.
            – В этом белом платье ты настоящая невеста, Олечка, – слышит Лёля за спиной и оборачивается. Хозяйка ставит на стол салатницы с солёными огурцами и ломтиками сала, подходит к ней и пристраивается рядом:
             – Сыночка мой, – горестно вздыхает она, – щас мы тебя помянем…
            Она достает из серванта тарелки, вилки, нож, бутылку и… три белых эмалированных кружки! – Садись на диван, деточка, да поудобнее…
            Лёля с ужасом смотрит на пустую пока ещё посуду, на водку, отведать которую ей предстоит впервые, на хозяйку, сосредоточившуюся на откупоривании бутылки, – и осторожно присаживается к столу поближе к двери.
            – Погоди, мать, – мягко приостанавливает жену входящий с дымящейся кастрюлей Баскаков, – не наливай. Сначала мы должны выполнить наказ сына!
            Мария Васильевна послушно ставит водку на стол и скорбно поджимает губы. «Да она не в себе, кажется!» – догадывается Лёля и вся сжимается от сострадания.
            Тем временем хозяин освобождается от кастрюли и скрывается в другой комнате. «Генкина!» –  догадывается Лёля, поднимается, и ноги сами несут её вслед за Тимофеем Петровичем…
            
            
            …«Что, что там было?» – силится припомнить Ольга. – Ах, да! Картина! Вернее, упакованная в резную рамочку иллюстрация из какого-то календаря! С подсолнухами и васильками…  Генка её нашёл где-то и повесил у себя. Да, так сказал Баскаков, когда отдавал ей тот пакетик с пластинкой, на котором было написано её имя… С пластинкой, купленной в Воронеже сразу по освобождении из колонии. Он ещё что-то говорил, но Ольга не помнит, не слушала, наверное, так увлеклась разглядыванием комнаты Генки. А на что там было смотреть? Шкаф, кровать, разобранная аппаратура и много полок с книгами… Да! Ещё его отец сказал, что Генка поступил в вечернюю школу, чтобы получить аттестат… он строил планы на будущее… Какие? Она всё пропустила мимо ушей! Зато не забыла попросить фотографию Генки, единственную, какую хранит в альбоме до сих пор…
            
            
            – Тима! А ты сказал ей главные слова? – спрашивает у мужа по их возвращению Мария Васильевна, успевшая откупорить бутылку. – Я знаю, для Олечки это важно. Мы, женщины, всегда ждём от вас главные слова.
            – Нет ещё. Скажи сама, – разрешает Баскаков, наполнив водкой две кружки до половины и пододвинув их женщинам. В свою посудину он выливает остаток зелья. – Скажи, а если забыла, то я скажу.
            Мария Васильевна поворачивается к Лёле всем корпусом и, засияв серыми глазами, торжественно заявляет:
            – Оля! Ты лучшая и ты единственная! Так сказал наш Геночка и велел это обязательно передать тебе! Обязательно!
            Высказавшись, она мгновенно сникает, и Тимофей Петрович поясняет:
            – Когда мы прощались с сыном, он показал нам твоё фото и велел предать эти слова. – Маша, погоди! – останавливает он жену, потянувшуюся за кружкой, и спешит с поминовением. – Помянем безвременно ушедшего Геннадия! Царство ему небесное и земля ему пухом!
            По подсказке несостоявшегося свёкра Лёля набирает полные лёгкие воздуха, затаивает дыхание и вместе с родителями Генки глубокими глотками опустошает кружку…
            А через несколько минут у Марии Васильевны начинается истерика и Баскаков советует званой гостье уйти…
            
            
            …Какой горький снег! Нестерпимо горький и солёный! Но почему она тогда так жадно ест его – полными горстями, давясь и плача, пока не начинается жесточайшая рвота. Она выворачивает Лёлю наизнанку, душит спазмами, а барабанные перепонки рвутся всхлипами Генкиной матери и её пронзительным выкриком: «Какие красивые внуки у нас были бы, Тима!».
            Изрядно опьяневшая Лёля напролом, дворами, рассекает сгустившиеся сумерки, чтобы поспеть к подруге, пока окончательно не лишилась сознания. Время от времени она черпает пригоршней снег и обтирает им лицо – и, странное дело, голова её проясняется прежде, чем она падает всем телом на дверь Катиной квартиры…
            И лишь через полчаса, приведённая в чувство крепким горячим чаем, Лёля сбивчиво рассказывает подруге о своём визите к Баскаковым…
            – А пластинка где?! – спохватывается она.
            – Тут твоя пластинка, – успокаивает её Катерина, подавая распакованный гибкий диск. – Как втащила тебя, за порогом подобрала. Называется она «Я достану луну». Ты, должно быть, не раз слышала эту песню по радио. Горовец поёт её. Щас послушаем. Хорошо, что дома у меня никого нет: отчим в ночь пошёл, а мать не раньше, чем через два часа с дежурства вернётся. Успеем и пластинку послушать и тебя домой сопроводить…
            
            
            …Слегка помятый диск уже в третий раз исправно доносит до слуха простую песенку о счастливой любви, но притихшие подруги слушают её очень серьёзно, поскольку в их ситуации каждое слово, посланное Лёле, имеет свой, особый смысл.
            «Я достану луну, если хочешь, и заставлю светить днём и ночью. Ты свети для любимой, свети, на её красоту ты гляди. Если серьги должны быть к наряду, принесу для тебя грозди звёзд… Для тебя я всё сделать смогу, пусть знает вся земля, пусть знают все друзья, что ты любовь моя, что счастлив, что люблю я, что люблю я тебя…»
            И тут почти успокоившаяся уже Лёля срывается:
            –  Гена любил меня… Любил! Слышишь, Катя? Он же сказал, что я единственная… А я… – она закрывает лицо ладонями и голос её звенит отчаянием: – Катя… Его нет, и никогда не будет! И он так и не узнает, что я простила его! Что я люблю его и никто мне больше не нужен! Катюня! Как же это?! Зачем я сказала тогда, на танцах, что страшнее предательства только смерть? Почему уехала и не дала ему возможности оправдаться? Катя! Это я во всём виновата?
            –  Нет, это я виновата! Я! – пугается Катерина и обнимает подругу. –  Я должна была тогда задержать тебя. И помирить вас. Потому что ты романтичная дурочка, а я знаю уже, что все мужики пацаны до старости! И что они никуда не годятся без нас, женщин. Никуда! Они без нас пропадают! Лёлечка, прости меня!
            Они тесно прижимаются друг к другу и надолго замолкают, думая каждая о своём. Затянувшуюся паузу прерывает Лёля:
            –  Я поняла, Катя. Надо не бояться говорить первой, что любишь. Это совсем не стыдно и девичья гордость тут не причём. И надо прощать друг друга сразу. Пока живые.
            «Пока живые…» –  повторяет вслед за подругой Катерина, и в этот миг сумрак за окном разрезает след упавшей звезды…
            
            
            …Яркий след падающей звезды освещает заоконье, и Ольга замечает их: Генку и его подружку. Ребята стоят посреди опустевшего двора и о чём-то переговариваются, должно быть, прощаются. «Всё что было – есть и будет. Всё повторяется… – шепчет она и мысленно посылает ребятам своё пожелание: – Храни вас Господь! И пусть всё у вас сложится удачно. Без ошибок и трагедий. Дай-то Бог!»
            Она успевает увидеть, как мальчик касается щеки девочки и оба они бегут к своим подъездам, прежде, чем слышит вернувшегося домой супруга:
            – Лёля, ты почему в темноте сидишь? – он включает свет и замечает наполненную до отказа пепельницу. – Что-нибудь случилось?
            В голосе мужа звучит тревога, и Ольга торопится с ответом:
            – Ничего особенного, дорогой! Просто вспомнила молодость. Ведь сегодня у нас с тобой юбилей. Тридцать пять лет вместе. Ты не забыл?
            – Как же, как же, забудешь тут! Ох, и накатался я из Питера в Москву, пока уломал тебя! Жизнь с тобой не сахарная, но я терплю, потому что ты лучшая! Да и дети наши с их растущим потомством не позволят нам забыть о юбилее. Завтра всей когортой заявятся… – он хитро щурится и извлекает из упаковки белые хризантемы.
            Ольга принимает из рук мужа букет и прячет лицо в цветы, чтобы он не заметил непросохшие ещё слёзы:
            – Спасибо, Юра. За всё спасибо…
            
            
            
            






Упомянутые музыкальные произведения можно послушать здесь: http://patefon.knet.ru/60e.htm
Иллюстрация:
Коллаж с использованием картины «Васильки и подсолнухи» Марины Захаровой
http://www.liveinternet.ru/users/4866510/post213588153/