8. Летаргия

1

Меня, как вы знаете, зовут Роб. Роберт Стилл Бэнк. И это вовсе не точно. Своего настоящего имени я попросту не знаю.

Родился я… Было время, когда мне очень хотелось узнать, где же я родился? Думаю, моя родина – штат Миннесота; скорее даже – юг его. Но, вполне возможно, я появился на свет в Айове или Южной Дакоте; а там – кто его знает! – может быть, и в штате Висконсин. Все они граничат между собой и находятся рядом с тем местом, где я маленьким мальчиком впервые осознал себя и где воспитывался.

Мне девятнадцать лет. Но так лишь принято считать: ведь и возраста своего точного я не знаю. К тому же, после того что произошло со мной, к моим годам полагалось бы прибавить еще два года. Таким образом, можно считать, что мне около двадцати одного. Последнее очень странно для меня, и я не чувствую в себе перемены за этот двухлетний срок (но в окружающем, если присмотреться, действительно можно заметить некоторые изменения). Но что значит это короткое время для человечества, для тех, кто был в этом времени? Для них – но не для меня!..

Воспитывался я в приюте небольшого городка на юге Миннесоты, на крыльце которого однажды утром нашли меня подкинутым.

Города я называть не стану, иначе кто-то, заинтригованный моим рассказом, захочет узнать подробности моей жизни и начнет наводить справки о моем бывшем приюте. А это никому не надо: ни мне, ни воспитателям и учителям приюта, ни, тем более, любопытствующему. То, что исчезло навсегда, по мнению людей, – невозвратимо; так зачем же тревожить их души и будоражить воображение!..

Именно потому, что я подкидыш, мне ничего точно не может быть известно о себе: ни места, ни времени рождения, ни кто мои родители, ни настоящего имени моего (если оно вообще было). А потому я просто не знаю, кто я такой; и в моем нынешнем положении это соответствует действительности. Я пропал для мира, и, вместе с этим, я – никто для себя…
_____

Рос, как уже сказал, я в приюте. Это было небольшое частное заведение на окраине, а вернее даже, в двух милях от населенного пункта, который считался городком.

Располагалось оно в живописной сельской местности. Рядом протекала небольшая река, разрезавшая холмистое открытое пространство. За рекой тянулся лес. А сам наш приют, заменивший воспитанникам дом, утопал в огромном парке с вековыми деревьями, многочисленными аллеями, разбитыми цветниками. Парк этот, говорят, заложили еще в конце девятнадцатого века, когда одна пожилая и богатая леди, не имевшая собственных детей, открыла небольшое детское заведение на десяток сирот. Из множества обездоленных детей она сама подбирала будущих воспитанников, руководствуясь какими-то собственными соображениями; сама была им за мать, за няньку, за учителя; сама же вела всю бухгалтерию, искала подходящих людей, способных помочь ей, составляла отчеты, контракты… в общем – вела все хозяйство. В то время и был заложен парк приглашенными ею работниками, который к нынешнему времени превратился в настоящий лес.

Приют имел свое подсобное хозяйство, и воспитанники практически сами кормили себя. Особенность его была в том, что здесь жили дети лет до восемнадцати. Они получали не только общее образование, но и азы некоторых профессий, по которым затем многие работали в городке или в других местах. У нас была швейная мастерская для девочек; также они изучали поварское и кулинарное дело; мальчики овладевали столярным, токарным ремеслом; многим нравились прикладные занятия по вязанию, лепке, рисованию; для тех, кто любил лошадей, была у нас своя конюшня с отменными рысаками; не говорю уже о сельскохозяйственных работах…

Всем этим вначале овладевал и я. Но однажды за хорошую учебу мне подарили фотоаппарат, и я увлекся фотографией. В фойе, столовой, коридорах нашего приюта висели мои лучшие работы. Как-то раз их увидел репортер местной газеты, приехавший из города писать статью о нашей школе. Меня пригласили к редактору и после моего согласия направили на стажировку в фотостудию, чтобы затем, возможно, взять на работу к себе, в газету, в качестве фотокорреспондента. Так, продолжая жить в приюте, в последний год – с восемнадцати лет до девятнадцати – три раза в неделю ходил я в город, чтобы обучаться новой для себя профессии.

До городского транспорта нужно было идти пешком около получаса. Дорога вилась среди полей с множеством цветов. Невдалеке, среди буйной зелени, бежала речушка.

Меня притягивали эти места, и я почти всегда выходил заранее, чтобы, свернув с дороги, побродить по диким зарослям, снимая местные пейзажи. Получая двойное наслаждение – от общения с природой и фотографирования – я с замирающим сердцем проявлял затем пленки и, выбирая лучшие кадры, погружался в творческое созидание.

Мне казалось, что я не прилагаю никаких усилий, а процесс протекает сам собой – естественно и правильно: от самого начала – когда сам кадр просится в объектив, и до конца – когда последние штрихи ретуши накладываются на снимок. И оттого я был удовлетворен, когда видел результат – качественные снимки.

Мой мастер, большой профессионал в своем деле, искренне восторгался моими работами, но вел себя сдержанно и никогда вслух не высказывался, видимо, боясь спугнуть надежду на счет меня. Но по его глазам, мимике я прекрасно видел, что происходит у него в душе… И лишь однажды он не выдержал: рассматривая очередной снимок, с силой, но по-дружески ударил меня по плечу своей массивной ладонью – так, что я, хлипкий паренек, еле устоял на ногах; затем на мгновение крепко обнял:

– Ну, Роб, ты даешь!.. Что будет дальше – я просто не представляю!.. Работай; и береги себя, старик! Ты понимаешь, о чем я…

Я конечно понимал... Вся душа моя радостно пела: не от того, что во мне развивался талант, из которого можно выдаивать бесконечные деньги в нашей стране (я плевал на них; сколько помню себя, меня никогда не прельщало наличие их); и не от того, что, благодаря ему – таланту – можно сделать имя. Нет!.. Я просто по-настоящему чувствовал рост в себе и вместе с ним ощущал свое будущее: как мои работы будут радовать и приводить в восторг не одно человеческое сердце. Я прекрасно это видел, словно все уже существовало на каком-то другом, более тонком плане, с которого будущее постепенно проявляется, как на фотобумаге в ванночке, и входит в нашу реальную жизнь. Но существовало оно пока лишь только для меня… И я конечно же понимал, что нужно молча, бережно и осторожно нести по жизни это хрупкое ощущение полноты будущей реальности, чтобы не спугнуть невидимых помощников, ткущих полотно нашей жизни и поддерживающих наше будущее на своих плечах, чтобы оно – это будущее – когда-нибудь действительно стало настоящим…

Но этому «настоящему» не суждено было сбыться. Я все же спугнул его – совсем неожиданно и вовсе не тем, от чего оберегал. До этого я и подумать не мог, что события нашей жизни настолько переплетены, что одно может влиять на другое!

Но это только лишь часть причины. Произошло еще кое-что, что до сих пор озадачивает меня…

Но чтобы дойти до всего, надо вернуться на несколько лет назад…

2

В нашем приюте воспитывалась девочка. Звали ее Бэлла. Она походила на маленького, ласкового и нежного котенка – именно это хрупкое, беззащитное существо напоминала она мне.

Бэлла была на два года младше меня; а если учитывать ее небольшой рост и вечно молчаливую кротость, то и вовсе казалась малышкой.

Года четыре назад мы сблизились и подружились с Бэллой. Я, как старший брат, защищал ее от грубых посягательств сверстников, от не всегда приветливых подруг. Вдвоем мы подолгу бродили в нашем лесопарке, по своим любимым местам: у старого заросшего пруда, по дальней заброшенной поляне, сидели в каменной беседке, увитой плющом, гуляли возле небольшого мостика через речку, у запруды, где вода падала с высоты, словно заправский водопад… В этих местах мы пропадали днями, прихватив мой старый фотоаппарат. Нам было хорошо вдвоем, и никто нам не нужен был.

Когда мы подросли, то и чувства наши видоизменились. Теперь на нас смотрели как на влюбленных. И будущее наше, по выражению товарищей, определялось одним словом – «вместе». Мы не сопротивлялись этому мнению, хотя никаких планов не строили, а жили так, как нам нравилось.

Бэла без оглядки была влюблена в меня, и порой даже чрезмерно идеализировала, видя во мне то, чего на самом деле не было. По крайней мере, мне так казалось… Не могу сказать, что так же пылко отвечал ей, но что она была мне не безразлична – это точно.

Былла с живостью приветствовала мое увлечение фотографией, относясь к нему, кажется, даже более серьезно, чем я сам. И когда я стал посещать фотостудию в городе, всячески поддерживала и настраивала меня на серьезное отношение к обучению, пророча большое будущее.

Пришло время, когда я полностью переехал в город и приступил к работе в газете. Новая жизнь мне нравилась. Казалось, я не прилагал особых усилий – а дело спорилось: фотографии мои приглянулись как редактору, так и читателям. В газете появилось много хороших отзывов – что вдохновляло меня на дальнейшее. Но я чувствовал, что работа в редакции – не совсем то, что мне нужно, и во мне стойко жило ощущение чего-то большего. Впрочем, многие фотографии я отправлял в журналы, и их охотно печатали. А через некоторое время и вовсе стали делать заказы на ту или иную тему. Так, за год работы в газете я приобрел нешуточную популярность не только в своем штате, но и во всей Америке. Мне посыпались предложения о сотрудничестве с серьезными журналами, и я понимал, что вскоре покину свой городок и уже по-настоящему выйду на большую дорогу жизни, – дело только во времени.

На протяжении всего этого года я продолжал посещать наш приют, который был мне дорог и расстаться с которым так запросто не смог бы. Теперь мы реже виделись с Бэллой, и встречи наши были не такими теплыми, как раньше, – по крайней мере, с моей стороны. Она же еще сильнее льнула ко мне, видимо чувствуя некоторое мое отдаление.

Однажды, в день моего рождения (в этот день меня когда-то подобрали на крылечке), когда я приехал в приют и был особо ласков с нею (кстати, именно тогда она подарила мне то, о чем я мечтал давно – сотовый телефон, который, наравне с фотоаппаратом, стал моим верным спутником), между нами впервые произошло то, чего не было раньше; и она стала женщиной, а я – мужчиной.

После этого случая Бэлла полностью раскрылась передо мной, словно самый близкий, родной человек. Как никогда она была доверчива и даже несколько наивна. А я вновь уехал в город и включился в приятный водоворот, который захлестнул меня с новой силой. И это стало прикрытием, обманчивой причиной охлаждения моих чувств к Бэлле. Но как хотелось верить, что только работа была повинна в том!.. Что через время все восстановится и встанет на свои места!..

Но на свои места ничего не стало. Встречи с Бэллой, ее ласки казались все более назойливыми и злили меня. Я с трудом сдерживался, чтобы не выплеснуть раздражение наружу. И один раз, когда приехал в приют навестить друзей и мы компанией устроили пикник на той самой нашей поляне, где любили бывать с Бэллой и где совсем недавно произошло между нами сокровенное, я не сдержался и обидел ее.

Веселые, подвыпившие, мы гурьбой расселись на траве и, удовлетворенные едой – словно коты, нализавшиеся масла, травили похабные анекдоты. Девчонок на этот раз с нами не оказалось, а была одна Бэлла, которую привыкли видеть рядом со мной и считали «своим парнем».

В этот раз, как никогда я не понимал – зачем здесь Бэлла?.. И когда парни, бравируя, обсуждали свои похождения с нашими девицами, поддержал их, сказав, что все они одинаковы, только притворяются поначалу.

Бэлла как-то странно посмотрела на меня и тихо спросила:

– И я тоже?..

Во мне словно взорвалось что-то. Раздражение, гнев, желание уколоть помутили мой рассудок, и, еще не понимая насколько это серьезно, я выпалил с ухмылкой:

– А то сама не знаешь!..

Бэлла в мгновение изменилась, примолкла. Посидела с минуту, потупив глаза, а затем посмотрела на меня таким взглядом, что внутри все оборвалось. Передо мной была не привычно-покладистая тихоня, но могучая львица. В этом взгляде было все: и сила, и тихая ненависть, и презрение, и возмущение, и сожаление, и огромная жалость к моей слабой личности, не сумевшей устоять перед натиском общего мнения.

Ребята, ехидно прыснувшие было смешками, моментально осеклись, почувствовав силу этого маленького человечка. А она, которая, казалось, должна была стушеваться, гордо поднялась, еще раз испепелила меня своим взглядом, и молча удалилась.

Я был полностью разбит и обескуражен.

Желая побыстрее уйти с этого места, я оставил друзей и побрел по лесу… И тут, проходя незнакомой просекой, я увидел странный куст, привлекший меня своими цветами.

Это был неказистый, с шершавым стволом кустарник с редкими небольшими листьями. Весь он оказался усыпанным розоватыми цветками, похожими на небольшие колокольчики, висящими на тонких нитях головками вниз. Цветы эти оживляли зеленый фон леса, делая его неожиданно светлым и радостным.

На некоторое время я позабыл о произошедшем и потянулся за фотокамерой, чтобы заснять лесное чудо. Открывая объектив, неловко зацепил пальцем ремень фотоаппарата, и крышка от объектива упала в траву. Я присел, подобрал ее и, вставая, чтобы не зацепиться за сучья, глянул на кустарник снизу вверх; и тут же снова присел, не в силах оторвать глаз от того, что увидел. Меня внимательно рассматривали глаза Бэллы, всего несколько минут назад растерзавшие мое сердце. Вначале я ничего не понял и, опешив, уставился на них. Затем, придя в себя, начал рассматривать «ее глаза».

Один из цветков на ветке кустарника еще не полностью распустился. Бутон уже лопнул, лепестки чуть разошлись, приоткрывая крупные, белесые, словно белок, глаза-семена, в центре которых черными четкими точками зияли бездонные зрачки, придавая всему цветку полнейшее сходство с человеческими глазами. Но, мало того, – само выражение этих «глаз» с точностью передавало недавнее настроение Бэллы. Подобного я никак не ожидал встретить в природе!..

Меня всего колотило, и мне захотелось убежать отсюда. Но что-то сработало и, словно загипнотизированный, не понимая, что делаю, машинально взведя затвор фотоаппарата, я повернул его в сторону цветка и, не глядя в окуляр, нажал спуск.

Поспешно встав, зацепив плечом ветку, я быстро удалился прочь. Обойдя приют стороной, направился в город.

А вечером, когда снимал куртку, по привычке засунул руки в карманы – убедиться, не забыто ли что там? В глубоком пустом пространстве нащупал что-то небольшое и мягкое. Ничего не подозревая, достал находку и еще раз отпрянул: на ладони у меня лежал тот самый цветок с «глазами Бэллы». Засунув его обратно в карман, я лег спать.

А наутро любопытство заставило вновь пошарить в куртке. Удивительно, но цветка там больше не было…

Фотопленка с кадром, отснятым в тот злополучный день, долгое время лежала нетронутой: что-то мешало мне прикасаться к ней. А когда, все же, я проявил ее и напечатал фотографию, на меня пристально посмотрели глаза Бэллы, выражавшие все те же чувства.

Если бы это произошло при других обстоятельствах, то подобный снимок, вынесенный на суд зрителей, думаю, по достоинству оценили бы многие. Но я никому его не показывал, заложив в папку со старыми фотографиями, которые уже были не нужны, но выбрасывать которые пока еще не подымалась рука.

Вскоре этот случай усилием воли я отодвинул на второй план, а сам с еще большим рвением отдался работе. Но заглушить чувство своей непомерной вины перед когда-то любимым человеком, до конца так и не смог. Ощущение собственной низости, молнией пронзившее меня под ее взглядом, осталось во мне, и точило постоянно и сильно; и в каждую свободную минуту совесть терзала и терзала мою душу.

А вскоре, пытаясь убежать от самого себя, я заключил выгодный контракт с известным журналом и вылетел в Лос-Анджелес.

Больше Бэллу я не видел.

3

Прежде, чем подойти к описанию главного события – ради чего я и начал свое повествование, – наверное, нужно рассказать об одном случае, который, как я чувствую, связан с ним. Я не знаю, как именно он связан, но чувство это не покидает меня. Ощущения от одного и второго события схожи, но вовсе не это я беру в расчет: связь здесь гораздо более неосязаемая, до понимания которой я еще не могу дойти…

Как-то раз я испытал то, что называют «боязнью закрытого пространства». Случилось это в скоростном лифте одного из офисов в Лос-Анджелесе. Надо сказать, что и раньше я с некоторой опаской заходил в лифтовые кабины, а на этот раз понял, что в подсознании моем это чувство жило давно…

Я шагнул в ярко освещенную кабину, двери мягко, но плотно закрылись за мной. Лифт плавно, с ускорением, набрал ход и понесся вверх. Через несколько секунд он так же мягко затормозил.

Мне показалось странным, что я так быстро добрался до нужного этажа, но двери не открывались.

Не успел я нажать кнопку, чтобы еще раз попытаться тронуться с места, как приятный женский голос сообщил из динамика о неполадке в шахте и попросил не волноваться: в течение нескольких минут лифт будет исправлен.

Я покорно стал ждать. И в этом бездействии, в герметической тишине уловил, как во мне шевельнулось чувство страха.

Осмотрев кабину, плотно запертые створки дверей, еще раз обратив внимание на искусственную люминесценцию, я растерялся. Мне казалось, что меня полностью отрезали от мира. Состояние было такое, будто на самом деле были оборваны нити, по которым перетекает некая жизненная энергия от внешнего мира, от самой Жизни к каждому отдельному существу – человеку. Мне словно пуповину перерезали, и я готов был впасть в отчаянный плач, как новорожденное дитя. Но состояние мое, думаю, было гораздо хуже, чем у малыша: тот плачет только от боли, не понимая, что с ним происходит. Я же полностью осознавал – что случилось. Мой ум, который я так превозносил, лелеял и оберегал, сейчас сыграл надо мной злую шутку: он преподносил мне одну картину за другой, силой своего воображения вытаскивая из недр неких космических закромов видения ужасающих состояний, в которые только может впасть человек, отрезанный от мира ему подобных.

Состояние заключенного в одиночной камере казалось сейчас мне гораздо более предпочтительным, ведь в его заточении существует окно, через которое можно хоть в малой степени воспринимать окружающий мир – видеть и слышать его; к тому же, каждый день у арестанта есть хотя бы несколько минут молчаливого общения с надзирателями, приносящими еду. Мне же было одиноко и страшно: все панели лифта были так тщательно подогнаны, что ни одной щели, ни одной дырочки, через которую мог бы пробраться живой звук извне или небольшой лучик настоящего света, не наблюдалось. А мелодия, льющаяся из встроенного динамика и предназначенная, видимо, для скрашивания однообразных минут ожидания в застрявшем лифте, показалась издевательством. Освежаемый кондиционером воздух, тем не менее, казался спертым, и я стал задыхаться от ощущения нехватки его.

Я почувствовал, как мною овладевает паника, и если так будет продолжаться дальше – я, как зверь, брошусь на стену лифта и начну царапаться наружу.

К счастью, я еще не совсем потерял контроль над собой. Но когда, казалось, я уже начал уплывать от себя же, кабина вздрогнула, плавно тронулась и скоро остановилась, створки распахнулись.

Не медля ни мгновения, я нервно шагнул наружу, туда где была Жизнь – такая необходимая, чтобы почувствовать себя отдельно живущим созданием; но вместе с тем напоминающая – как, оказывается, мы тесно связаны со всем миром: так тесно, что существование вне его представляется бессмысленным и даже невозможным.
_____

Пережив то ужасное состояние, я почувствовал, что иначе стал смотреть на свое отношению к Бэлле после того злополучного случая в парке, на поляне.

Дело в том, что я давно ощутил невозможность уйти от последствия своего скверного поступка. Как бы далеко не уезжал человек, как бы ни загружал себя работой – все это на самом деле ребячество; и рано или поздно приходят минуты, часы, когда ум беспощадно начинает перебирать совершенные грехи, воображение живо воскрешает мельчайшие подробности, а совесть – эта, постоянно живущая в нас Фемида, – показывает нам истинное положение дел; и мы оказываемся не в силах больше устоять перед принятием правды, которая не на нашей стороне; мучаемся, словно под непосильной ношей, и против своей несогласной воли понимаем, как соглашаемся с настоящим порядком вещей, и ощущаем, как капля за каплей истина впитывается в нас, овладевая всем нашим существом.

Прислушиваясь к себе в такие минуты, я, как упертый осел, гнал от себя крохи правды, и лишь в самые последние моменты этого бесполезного напряжения что-то ломалось внутри, и в мое сознание входила правда жизни.

Теперь, вспоминая Бэллу и ее испепеляющий взгляд, я понимал, что это было не презрение ко мне как к человеку, и вовсе не вычеркивание меня из жизни (по крайней мере – из жизни вообще), а презрение к моей временной слабости, к моему несовершенному характеру; презрение, которое будет длиться ровно столько, сколько будет существовать моя слабость. Я понимал, что в глубине души Бэлла по-прежнему любит меня, вернее – то сильное и справедливое, что еще оставалось во мне; и в любую минуту будет готова простить меня, как только я сам полностью осознаю свою вину и раскаюсь – перед собой, конечно, не перед ней.

Ощущая ее неугасимую любовь к моей низкой личности, я раздваивался. С одной стороны, во мне жила гордыня, и мне казалось унижением  покровительское чувство Бэллы. Моя натура была легко и полностью раскрыта ею. Бэлла оказалась выше меня. Но своим хладнокровным, всепонимающим молчанием она затрагивала мое самолюбие, которое никак не сдавалось и выискивало малейшее оправдание, за которое можно было уцепиться, чтобы не чувствовать себя униженным и побежденным.

С другой стороны, где-то во мне, в самой глубине, рождалось, ласкающее душу чувство покорности, которое при определенных обстоятельствах могло пробиться наружу и слиться со мною, изменив и улучшив меня. И, видимо, так оно и было бы…

Но дальше произошло следующее…

4

В один из вечеров я привычно улегся спать в своей снимаемой квартире. Ничего особенного в этот день не произошло. Быть может, была большая, чем обычно, усталость от работы и внутреннее напряжение от очередной нахлынувшей волны размышлений. С наслаждением подумав, что есть возможность выспаться и хорошо отдохнуть – назавтра был выходной, – я надолго провалился в глубокий бесчувственный сон…

А когда сознание стало возвращаться ко мне, я понял, что мое восприятие мира изменилось: оно стало лениво-безразличным и спокойным, словно я существовал в каком-то плавном, поверхностном бытии.

Впрочем, так оно и оказалось. Но это я понял позже…

Видимо, я пробыл в глубоком сне, в полном неведении, довольно долго – несколько дней; и когда вновь стал ощущать себя, первое, что услышал – это треск взламываемой двери. Затем в квартире появились какие-то незнакомые люди, среди которых были мои коллеги-сотрудники. Человек в полицейской форме остановил их, сдерживая порыв подойти ко мне.

Из толпы вышел мужчина с чемоданчиком, какой носят врачи неотложной помощи; правда, на нем не было халата, что не позволяло понять – кто он такой?

Мужчина потрогал мой пульс, приложил вначале ладонь, затем ухо к груди, стараясь услышать биение сердца. Потом стал осматривать тело.

Что-то записав в блокнот, он отошел, негромко переговорил с кем-то, после чего меня начали фотографировать. Впрочем, не пойму для чего, снимали и комнату: стены, мебель, окна… И только потом ко мне подошли мои коллеги и почему-то скорбно стали смотреть на меня, тихо переговариваясь между собой.

Я с усмешкой начал было шутить над их грустными физиономиями, но они не услышали меня. Тогда я отвернулся, закрыл глаза и, равнодушный к возне вокруг меня, снова уснул…

А когда вновь стал приходить в себя, то с удивлением (если только можно так назвать это чувство в моем безмятежном состоянии) увидел, что нахожусь в огромном затемненном помещении, где горела всего одна дежурная лампочка, распложенная над входной дверью. Два невысоких, но широких окна виднелись на дальней стене и находились непривычно высоко – так, что в них едва угадывалось небо, да макушка пирамидального тополя. Скорее всего, снаружи также нельзя было рассмотреть то, что происходит в этой странной комнате с кафельным полом и белоснежным потолком.

Я лежал на странной жесткой кровати. Похожие во множестве расположились вдоль противоположной стены. А посреди комнаты стояли три высоких, непонятных стола с оцинкованной поверхностью, по которой был проложен небольшой желоб, заканчивающийся отверстием, уходящим внутрь. Боковые стороны стола были прикрыты, и потому то, что находилось под ним, не было видно.

Скоро дверь отворилась. В нее вошел седой мужчина, а за ним еще два человека. Через несколько минут, друг за другом, цепочкой проследовали молодые парни и девушки с напряженными, настороженными лицами. Все они были в белоснежных халатах.

Мужчина посмотрел в мою сторону, затем перевел взгляд в угол и сказал:

– Несите ту, из-под поезда.

Санитары взяли длинные носилки, прислоненные к столу с невидимой для меня стороны, подошли к настилу. И только теперь я заметил, что там тоже кто-то лежит.

Они приподняли тело, уложили его на носилки и, поднеся к столу, проделали обратную процедуру.

Молодые люди – видимо, студенты-медики – полукругом обступили стол. Из-за них было плохо видно, но когда образовался проем, я рассмотрел нагое тело женщины, частично изуродованное чем-то тяжелым. Самой женщины в этом теле не было, и я равнодушно отвернулся, уйдя в свои переживания. А когда вновь посмотрел в сторону людей, седой мужчина – теперь в сером комбинезоне, клеенчатом фартуке и резиновых перчатках – хладнокровно полоснул скальпелем по коже: от шеи – вниз, до лобка. Черепная коробка трупа была вскрыта – верх срезан, а скальп, предварительно разрезанный, вывернут наизнанку и приспущен на нижнюю часть головы.

Какая-то девушка не выдержала, прикрыла рот рукой и быстро вышла.

А я снова потерял интерес к бесполезной процедуре и уставился в окно, на тополь; и вернулся в себя, лишь услышав патологоанатома:

– Им займемся позже… Отдохните…

Люди вышли. Яркий свет погас, и вновь наступила полутьма.

Покинул на время и я свое тело и побывал там, названия чему еще не знаю…
_____

Я свободно перемещался в пространстве. И скорость этого движения равнялась скорости моей мысли: если она текла замедленно и плавно – так же медленно двигался и я, словно раздумывая о чем-то; но если мысль вдруг оживала, загоралась, то и я молниеносно мчался вместе с нею по бескрайним просторам мысле-вселенной.

Там я встретился с той женщиной, попавшей под поезд и навсегда оставившей свою прежнюю искалеченную форму.

Мы поговорили с нею. Она искренне удивлялась умозаключениям знакомых о ее смерти.

– Странные люди!.. – говорила она. – Одни смотрят на кусок мяса и жалеют, что он не двигается; другие, разрезая его, пытаются выискать причину жизни и смерти в нем, не понимая, что настоящая причина движения моего тела – в самой Жизни, которая покинула этот кусок… Впрочем, наверное, и я была раньше такой. Человек – самое недоверчивое существо. Видимо, только самому нужно испытать непонятное, чтобы поверить в него!..

– Ты знаешь, – добавила она задумчиво, – только теперь я по-настоящему откровенно могу общаться со своими родными, друзьями… Когда они спят там, на земле, и покидают свое тело, – тогда мы встречаемся и вместе путешествуем, где нам вздумается. И разговоры наши так искренни, как никогда раньше. Странно только, что, возвращаясь утром в свои формы, они, чаще всего, забывают о наших встречах. Но я-то вижу, как от этого меняется их поведение в привычной для них земной жизни. Когда-то они, так же как я сейчас, осознают всю нелепость их нынешних представлений о смерти и  тогда искренне посмеются над своей глупостью… Ну, да ладно, что-то разболталась я… Тебе пора возвращаться к себе. Ты ведь пока всего лишь спишь…
_____

Я вернулся. И, видимо, вовремя… В помещении, где я лежал, происходило нечто странное.

В этом месте, где каждый старался хранить молчание, преклоняясь перед вечной тишиной, сейчас было непривычно оживленно, кругом сновали люди. Парами заходили они в зал, катя тележки, перекладывали опустевшие трупы на настилы и выходили. Тут же появлялись другие пары с новыми каталками и новыми телами. Так продолжалось долго…

Несколько человек, среди которых был уже знакомый мне седой патологоанатом, командовали ими, показывая, куда кого класть. И вскоре все места оказались занятыми: на настилах, вдоль стен неподвижно лежали мужчины и женщины, старые и молодые и даже несколько детей.

– Все, достаточно! – сказал седой. – Больше принять мы не можем. Отправляйте оставшихся в другие места…

Из обрывков фраз санитаров я понял, что совсем недавно на подлете к аэропорту потерпел крушение лайнер. Погибших людей в спешке доставляли в морги города, чтобы затем, после опознания, отправить в те места, где жили их родные.

Как понял потом – это и спасло меня от неминуемого вскрытия, которое, скорее всего, закончилось бы настоящей смертью моего тела. Ведь никто так и не понял, что я впал в летаргию – а вовсе не умер, как посчитали криминалисты…

В этой же суете меня приняли за одного из пассажиров самолета, в результате чего, уж не знаю каким образом, я оказался…

Впрочем, самое страшное было впереди. И если бы я только мог представить его, то, вполне возможно, предпочел бы смерть под скальпелем патологоанатома, чем дальнейшее…

Но неисповедимы пути господни… Пережив то, что случается с нами и неизменно кажется злом и несправедливостью для нашей личности, мы часто выходим победителями в самых необычных и тупиковых ситуациях, становясь качественно новыми… То, что не может с нами сделать жизнь, делает смерть – смерть нашего эгоистичного «я», которое досаждает нам всю земную жизнь…

5

Как я узнал потом, прошло целых два года после того, как я уснул мирным летаргическим сном. За это время я то полностью терял сознание, погружаясь в крепкий сон, то наполовину пробуждался, частично входя в тело, то перемещался по бескрайним просторам Жизни – той настоящей жизни, которая более реальна, чем мы можем представить. Я многое познал, многое увидел, со многими встречался… Наше общение – без помощи посредника, физического тела; а общение «душой», вернее, тем, что и есть «мы» – всегда было полностью откровенным и искренним; ведь здесь, в этом состоянии, не существует человеческого мозга, который может схитрить и выдать жадность за экономность, лесть за уважение, а нерешительность за скромность… Здесь все порывы нашего сознания – как добрые, так и злонамеренные – сразу становятся видны тому, с кем говоришь. И потому, наверное, здесь, чтобы не смущать других и не смущаться самому, каждый выбирает равных себе – тех, кто обладает такими же душевными качествами, как он сам…

Здесь, проводя свои лучшие минуты с Бэлой (в то время, когда она покидала свое спящее тело на земле), я смог испытать искреннее раскаяние, – в противоположение обычному земному извинению, произносимому, чаще всего, без должного понимания и осознания своей вины. И это новое чувство – когда полностью принимаешь свою вину, не испытывая больше желания оправдаться, – было великолепно! Кажется, я даже ощущал, как становлюсь чистым и открытым для людей… Я по-настоящему познал ее любовь ко мне и свою – к ней. И всего этого было достаточно, чтобы она полностью простила меня, а я спокойно принял всю правду о себе, в свете которой я был таким, каким был, а не каким хотел выглядеть.

6

Однажды, когда в очередной раз я полностью потерял сознание, провалившись в глубокий сон, а потом стал пробуждаться, – это возвращение оказалось непохожим на все предыдущие. Оно оказалось каким-то ступенчатым, словно с каждым шагом я все больше приближался к состоянию, в котором пребывал на земле. И когда мое сознание подошло к последней границе, отделявшей меня от мира физических вещей, я почувствовал непреодолимую тоску – как будто расставался с чем-то настоящим и дорогим для меня. А вслед за нею пришла тревога, перерастающая в страх. И когда боль от этого стала нестерпимой, я на мгновение потерял память и… очнулся.
_____

…Первое, что осознал – это сбивающееся, прерывистое дыхание, словно мне долго-долго кто-то не давал дышать.

Затем почувствовал, как залежалось мое тело, и сильно потянулся, пытаясь размять мышцы, – ноги при этом уперлись в твердую преграду. Я крепко зевнул и еще раз попробовал потянуться, закидывая руки за голову. Но и им что-то мешало полностью выпрямиться. Тем не менее, я повернулся на бок и нашел удобное положение, в котором еще некоторое время подремал. Потом, полностью насытившись отдыхом, снова лег на спину, стряхнул последние остатки сна и открыл глаза.

…Было темно.

Не понимая – что происходит... полежал немного. А когда начал догадываться, что спал и только что проснулся, передо мной возник вопрос: где я?..

Приподняв руку, нащупал над собой твердую поверхность. Проведя по ней ладонью, скользнул в сторону – стенка оказалась такой же твердой и гладкой. За головой пространство ограничивалось все тем же препятствием, а ноги упирались в такую же преграду.

Ощупав себя, я удивился, что спал в костюме, ботинках, при галстуке (сколько помню, надевал костюм очень редко; а по ощущению сообразил, что такого костюма у меня вообще никогда не было).

Вдруг страшная догадка пронеслась в мозгу. В памяти начали всплывать обрывки прошедших событий.

Я еще раз дрожащими руками ощупал замкнутое пространство и с ужасом понял, что нахожусь в последнем земном пристанище.

Не помня себя, я начал колотить руками в деревянные стенки. Они глухо отозвались, говоря о том, что снаружи не полое воздушное пространство и что я оказался заживо погребенным.

В безнадежном отчаянии, не соображая, что делаю, я рвал на себе одежду, царапал стенки, собственное тело, нанося все новые и новые раны.

Полнейшая тишина, темнота и безысходность положения вдруг воскресили в памяти застрявшую кабину лифта; и я с новой неистовой силой рвался и рвался наружу, стараясь преодолеть барьер, отделяющий меня от мира.

Я искусал собственные губы, изодрал руки в кровь, так и не почувствовав этого. А когда в очередной раз я напрягся всем телом, а затем в изнеможении рухнул, то рука нащупала какой-то предмет – что дало передышку и частично вернуло полностью утраченную способность соображать.

Ощупав предмет двумя руками, я узнал в нем свой любимый фотоаппарат, видимо положенный при похоронах.

Эта фотокамера, приносившая когда-то столько сладостных минут, восторг и вдохновение, сейчас казалась насмешкой надо мной и всей моей земной жизнью, которая на этот раз по-настоящему и всерьез готова была угаснуть.

Не зная – для чего... я стал шарить руками в замкнутом пространстве, и вдруг в уголке, под ногой, нащупал еще что-то.

Скорчившись, дотянулся до маленького гладкого телефончика. Да, это был именно тот мобильный телефон, который когда-то подарила мне Бэлла. Он, любимый мною как и фотоаппарат, был положен заботливой рукой подруги.

Вскричав от отчаяния, я разрыдался. И вдруг… Вдруг в моем замутившемся уме промелькнул огонек спасительной надежды…

Я нажал кнопку – экран засветился, ожил, пришел в действие.

Это было чудом!..

Лихорадочно я набрал знакомые цифры – через секунду пошло соединение. Мне даже не пришлось прикладывать аппарат к уху: гудки из того мира громко заявляли о его существовании.

Говорят, надежда умирает последней. В эти секунды ожидания я в полной мере ощутил, что такое надежда и как она умирает…

Было еще одним невообразимым чудом, когда в трубке послышался голос Бэллы.

Поначалу во рту у меня пересохло, горло свела судорога. Но в последующий момент я крепко приложился к телефону и чужим, неузнаваемым голосом закричал:

– Бэлла, Бэлла, хэллоу, хэллоу!!! – Снова и снова я без остановки произносил ее имя…

На том конце было слышно ее дыхание, затем растерянные слова:

– Не слышно, ничего не слышно, говорите же!..

Я опять закричал в трубку и снова услышал ее:

– Ничего не понимаю… Вас не слышно, перезвоните…

Пошли уничтожающие надежду гудки…

«Но она же видит мой номер!.. – думал я. – Ведь должна догадаться!.. Но помнит ли телефон; и существую ли я для нее?..»

Я вновь набрал номер, и вновь все повторилось. Я слышал ее, она не слышала меня…

Глянув в уголок светящегося экрана, увидел еле маячащий значок антенны, показывающий почти полную недоступность абонента.

Еще несколько раз я набирал ее – до тех пор, пока полностью не истощился заряд телефона.

И теперь, когда экран медленно угас, угасла вместе с ним последняя связь с миром, который, оказывается, так дорог, когда его теряешь!

…Уже потом, по прошествии времени анализируя этот случай, я многое объяснил себе. Например то, что два года пролежал погребенным и остался жив: видимо внутренние процессы впавшего в летаргию организма проходили так медленно, что телу хватало воздуха и питания. Но вот как объяснить то, что пролежавший без действия телефон не разрядился полностью… – этого я не знал.

…В тот момент, потеряв последнюю спасительную соломинку, полностью утратив связь с внешним миром, в котором я еще вроде бы находился, я вдруг четко и ясно осознал, что ничто постороннее мне не сможет помочь. Странно, но в этой, абсолютной безвыходной, ситуации, когда остатки кислорода были на исходе и я тяжело дышал широко распахнутым ртом, готовясь принять худшее, во мне вдруг словно переключилось что-то – будто заработал невидимый внутренний двигатель. Мысль моя – не та мысль, которая обдумывает событие и которая зависит от нашего усилия воли, а та, которая живет в глубине нас и время от времени посещает наше сознание, – эта мысль неожиданно встрепенулась и ожила. Она начала действовать четко и уверенно, как отлаженный механизм. Я вовсе не задумывался, но тонко чувствовал и ощущал все, что приходило ко мне от неизвестного нам источника.

При этом я частично вошел сознанием в ту невидимую Жизнь, в которой пребывал последнее время. И мне показалось глупым, что мое тело не может выбраться из темной западни. «Ведь я бесконечен, я буду жить всегда, что бы ни произошло! – думал я. – Так неужели я не смогу спасти временное свое тело, если очень захочу!.. Нет, рано еще прощаться с ним. Мы еще проявим себя!..»

Казалось, я всеми клеточками своего существа – и физического тела, и души, – сконцентрировался на огромном внутреннем желании. Я увидел это желание на острие светящейся иглы и в следующий миг стал с ним един. И тут ко мне пришло понимание, как проходят фокусники сквозь плотную стену… «Проявим… проявим себя, как проявляется фотография!.. Не быть… Стать ничем… чтобы потом проявиться, ожить!..» – озарило меня.

Я ясно представил свой организм, состоящий из миллионов мельчайших частичек-клеточек… «Ведь они живут сами по себе, отдельно. И только некая сила сцепляет их, на время собирая в образование под названием «жизнь», – пришло ко мне. – Ведь не было этого тела до моего рождения. Но жили клетки. Они соединились на время – на годы, чтобы затем вновь расстаться и снова и снова образовывать новые сочетания, которые мы называем телами, не важно – человеческими, животными или минеральными… Если есть сила, связывающая элементы, то есть и сила, разъединяющая их. Моя воля и моя мысль могут стать этой силой!.. Любое жизненное притяжение зависит от любви: чем больше мы любим, желаем, тем сильнее срастаемся с человеком, предметом… Но, если на время исключить эту любовь?.. Не хотеть!.. Не желать!.. Да, я все могу; ведь я вечен, а значит – всесилен!..»

Вслед за этим ко мне неожиданно пришло ощущение полного безразличия к себе, к своему телу, к земной жизни вообще. Ко мне вернулось чувство отрешенности и свободы, бывшее таким естественным в моем долгом сне. Во мне зарождалась полная уверенность. Мое воображение легко и свободно представило, как я растворяюсь; как, равнодушные к своему существованию, разъединяются крохотные частички моей деревянной тюрьмы, а за ними – того слоя земли, который находился сверху.

И лишь только стоило ясно представить это, как я стал ощущать, что спокойно и без напряжения, словно в неописуемой невесомости, прохожу сквозь толщу таких же частиц-молекул, отделяющих меня от света. И когда мое сознание прошло сквозь эту, возведенную человеческой мыслью преграду, и когда я неожиданно оказался на поверхности, во мне еще раз что-то встрепенулось. Я уловил, что это было желание жить, а иначе – любовь к жизни. И вместе с ним, с этим желанием, я снова начал ощущать свой организм как единое слаженное целое, отделенное от других физических тел. В следующий миг я увидел себя, стоявшего у собственного надгробия.

Обычное земное восприятие мира стало возвращаться ко мне, и я вновь почувствовал, как появляется внутри страх. Но это были остатки его, пережигаемые моим бедным сознанием и превращаемые в использованную неживую труху.

В изнеможении я опустился на траву. Осмотрел и ощупал себя. Вид, конечно, был страшный: изорванный в клочья костюм, исцарапанные руки, всклокоченные волосы…

Я осмотрел небольшую плиту-камень и прочел на ней: «Роберт Стилл Бэнк. 1982 – 2001». Ни точной даты рождения, ни дня смерти не стояло – просто потому, что они не были известны. А ниже: «Человек, который мог многое».

Немного посидев в этом безлюдном, неприветливом месте, я встал, чтобы покинуть его. И тут в траве моя рука наткнулась на мой старенький фотоаппарат, рядом с которым лежал и телефон.

Грустно усмехнувшись, я подобрал их и побрел – сам не зная куда…

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В тот вечер, когда я вновь вернулся в этот мир, меня потянуло в мой родной приют. Тем паче, городское кладбище, где меня похоронили, находилось недалеко – именно на той окраине, через которую когда-то пролегал мой путь в город и обратно.

Уже в сумерках подойдя к знакомым строениям, я вдруг представил, что может случиться, заявись я, умерший для всех, собственной персоной, да к тому же в таком виде. И потому, таясь, я лишь побродил в сени деревьев по дорогим мне местам, заметно изменившимся за время моего отсутствия.

Затем, зная где находится старенький сарай с отжившей свой век мебелью, школьными принадлежностями и прочим хламом, я забрался в него через чердачное окно, которое до сих пор никто так и не заколотил, и выбрал там одежду поприличнее.

Заночевав в глухом лесу, на следующее утро я пробрался поближе к жилым помещениям, спрятался в густых зарослях кустарника и долго наблюдал детей, надеясь увидеть среди них Бэллу.

Я всматривался в знакомые мне лица – они оказались повзрослевшими – и меня мучил вопрос: сколько же прошло времени с тех пор, когда я был здесь?..

Так я провел три дня, по утрам наблюдая, а по вечерам делая вылазки к бачкам с отходами, где всегда можно было достаточно неплохо подкрепиться.

Но Бэллу я так и не увидел.

Зато в один из вечеров меня снова потряс ее взгляд… В кармане трофейной куртки я случайно обнаружил полураспущенный бутончик цветка бересклета. Теперь я знал, как называется этот кустарник. Цветок с плодом оторвался и упал в карман куртки, видимо, когда я пробирался сквозь кустарник. Но на этот раз выражение «глаз» было совершено иным: я снова видел прекрасный и добрый взгляд подруги, знакомый мне по счастливому детству. И это означало только одно: она, конечно же, простила меня, – словно могла знать, какие изменения произошли во мне в моих переживаниях… Сама природа, казалось, подыгрывала нам…

Я решил податься в город, где знакомых было мало и где можно было затеряться среди толпы, а там попробовать узнать, что происходит в мире, и понять, в конце концов, что же произошло со мной?

Ошиваясь большей частью на местном рынке и прислушиваясь к разговорам, я вскоре узнал точную дату сегодняшнего дня и года – что меня поразило! – а также множество новостей – местных и не только.

Однажды мне повезло, и я познакомился с женщиной, с сыном которой работал в газете. Представившись его давним другом, рассказав немало подробностей из его жизни и, тем самым, войдя в доверие, я потихоньку подошел к вопросу о себе. Итог превзошел мои ожидания: скоро она рассказала про меня то, что было, и то, чего вовсе не было на самом деле. Она, конечно же, была осведомлена о моей детской любви – Бэлле. Оказалось, не так давно она вышла замуж, у них родился мальчик, которого назвали Робертом; а живут они в городе и совсем недалеко от рынка.

Дождавшись, когда стемнеет, я нашел улицу, дом, где жила Бэлла. Долго бродил вдоль ограды этого частного строения, раздумывая – как войти?

Скоро заскрипели тормоза, и возле калитки остановилась роскошная машина.

Я спешно спрятался за дерево.

Из кабины вышла Бэлла – все такая же маленькая, хрупкая… но чувствовалась в ее походке и манерах сила и уверенность. Подойдя к воротам, она щелкнула выключателем где-то на кирпичной стене – загорелся фонарь, осветив ее. А я, стоявший в тени, в нескольких метрах, еще плотнее прижался к стволу дерева.

Бэлла все же заметила в сумерках мой силуэт, пригляделась пристальнее и, мне показалось, приостановилась, задумавшись. Затем, словно очнувшись от призрачных мыслей, открыла ворота, села в машину и въехала во двор. Ворота захлопнулись.

Постояв еще немного, я побрел прочь…

Проходя знакомыми городскими улицами, я ощущал неописуемую нежность к человеку, которого не видел с того самого злополучного дня, когда так грубо обидел ее. Сегодня я чувствовал в себе такую же полную открытость перед ней, какая исходила когда-то от нее. Я прекрасно понимал, что давно прощен этим необыкновенным человечком. Мало того – я совершенно спокойно воспринимал это прощение, и мне было хорошо и просто, что не существует больше во мне чувства униженного и оскорбленного самолюбия; видимо потому, что самолюбие это исчезло, как исчезает прошлое.

Совершенно чистый и честный перед всем белым светом, шел я по вечерней улице небольшого городка. Мне не было стыдно за то, каким я был, и я спокойно смотрел в прошлое, потому что знал, каким я стал сегодня.

По странным стечениям обстоятельств, ранее я не знал ни места своего рождения, ни времени его; я даже не знал даты якобы моей смерти. Сейчас же я хорошо понял, когда родился в этом мире. Рождение это произошло не в физическом теле, но в духе, крепость которого беспредельна.

Я не заметил, как оказался на кладбище и подошел к собственной могиле.

Отыскав на дорожке подходящий камень, я зачеркнул на надгробной плите цифры «1982 – 2001» и написал следующее: «6 августа 2001 – …». А ниже: «Человек может все».

Постояв немного рядом со своим прошлым, захватив с собой из него, как напоминание, две любимые вещи: фотоаппарат и телефон, а также память о прекрасном человеке – Бэлле, я уверенно отправился в свое будущее.

(июль, август 2007)

* * *

Было далеко за полночь, когда Роб окончил свой рассказ. Давно догорел костер – только угли мягко тлели, превращаясь в золу; они испускали тепло и освещали небольшой пятачок на поляне. Природа спала, даже комары угомонились – не летали и не нарушали тишину писком. Только где-то в глубине небольшого леса ухал филин – оказывается и он жил на острове. Издалека, из деревни раздался приглушенный лай побеспокоенной кем-то собаки.
И вновь наступила тишина. Ни один из сидящих на поляне не решался нарушить ее. Даже люди, немало повидавшие в жизни, не ожидали услышать подобную историю. Казалось невероятным, что такой молодой человек вместил в свою небольшую судьбу столько событий. Невольно возникало уважение к нему, к его искренности и силе духа.
Потихоньку все же разговорились. Не желая тревожить душу этого человека, речь вели, в общем-то, об обыденных вещах.
– А каким образом, если не секрет, ты оказался в нашей стране?
Роб, еще весь во власти своих переживаний, сидел, низко склонив голову.
– Никакого секрета нет. Что оказался именно здесь – это, можно сказать, стечение обстоятельств. Равным образом я мог уехать в любое другое место. А уезжать надо было. Я действительно был потерян для мира там, где меня знали раньше… Подсобрав денег, я нелегально, с новыми документами, переправился в Европу. Неплохо зная русский язык – его я тоже изучил в приюте, учительницей русского у нас была эмигрантка из России, – через несколько месяцев я попал на ее родину. Здесь мне удалось найти работу в одном из журналов – я фотографирую. И вот уже полгода, как живу в вашем городе.
– Это, наверное, тот самый фотоаппарат, который тебе подарили?
Роб промолчал. Затем направился к своей палатке и вскоре принес камеру.
– Нет. Тот, которым снимаю сейчас – другой… А вот этот – именно тот. – И он показал свою реликвию. Она бережно передавалась из рук в руки.
– И телефон сохранился. Эти вещи очень дороги мне. – Роберт достал старого образца мобильный телефон.
Побеседовав еще с добрый час, люди наконец-то начали расходиться…
От воды веяло предутренней свежестью. По поляне расстилался сизый туман. Начинало светать. Кое-где раздавались отдельные, несмелые голоса самых ранних птиц.
По берегу, у самой воды, бесшумно выхаживала пугливая серая цапля. Но ее никто не видел. Она была сама по-себе.

* * *

В предпоследний, девятый, вечер слово взял невысокий, юркий мужчина, возраст которого трудно было определить. На вид ему было от силы сорок, но говорили, что он гораздо старше. Это был импульсивный балагур и весельчак. Но вместе с тем, за внешней легкостью чувствовалась в нем глубокая натура. И все прекрасно видели это.
– Я попробую рассказать, на мой взгляд, занимательную историю, которая произошла… В общем, которая произошла много лет назад… Да, время летит незаметно, – как ни банально это звучит!..
К этой, девятой истории, как нельзя лучше подходит девятая заповедь…
Впрочем, начнем…