Дед и Малыш. Глава 9. Марш Прощание славянки

       Всякий раз, подходя к кормушке, дед находил её порожней, снова с серпом шёл на огород за кукурузой, сёк её на пеньке, высыпал в кормушку и, наблюдая, как жеребёнок торопливо жевал её, озабоченно думал, что он сильно ошибся в своих расчетах, и его зелёной кукурузы не хватит и на неделю. Два дня он носил вязанками сухую будылку с огорода Потаниной, потом день убирал у соседей и ставил её к забору из сетки, чтобы она продувалась и не прела, если намокнет от россы или намочит дождь. Он стал добавлять к зелёной сечке сухую, но и эту Марат подбирал к утру до крошки.

       - Экая молотилка, ненадолго хватит этих запасов. Пожалуй, тебя пора выгонять самому добывать себе пропитание, - и он повёл его на лиман. 

       Жеребёнок послушно шёл за ним, но когда они перешли асфальт, мимо прошла машина и он, испугавшись, так дёрнул верёвку, что дед едва устоял на ногах:

       - Ну, да, откуда тебе знать, что такое машина, если ты всю сознательную жизнь провёл с мамой на лимане, в стороне от цивилизации. Надо будет тебя приучать к технике.

       Под кручей дед рискнул его отпустить, но верёвку не стал отвязывать, чтобы, в случае чего, легче было поймать. Жеребёнок, почувствовав свободу, понёсся прочь, мигом взлетел на вершину бугра и стремглав, сломя голову, сбежал вниз, под уклон. Он носился взад-вперёд большими кругами, но далеко не удалялся оттуда.

       - Ишь ты, кроха, быстро ты сообразил, что не на кого тебе надеяться. Ну, побегай, побегай, детям необходимо больше двигаться.

       Вдруг жеребенок повернулся и помчался к нему. Не добежав метра три до деда, он резко остановился, повернулся задом и резко выбросил в его сторону копыта. И еще, и еще. Потом он отбежал и снова вернулся, и, повернувшись задом, принимался лягаться. Дед с радостным умилением, улыбаясь, смотрел на него, и подбадривал, говоря за него:

       - Вот так тебе, вот так тебе, старый хрыч. Куда дел мою маму? У-у-у, противный старикашка, вот так бы и дал тебе копытцами.

       Наконец, набегавшись, он принялся пастись, а дед присел на склоне так, чтобы видеть его.

       Когда солнце начало клониться к горизонту, дед подошел к жеребенку, подобрал веревку, и тот послушно последовал за ним.

       - Ну вот, и сэкономили немножко кукурузки. Сколько бы ты за это время смолотил ее.

       Утром он загрузил кормушку на ночь, и снова повел Марата на лиман, и пас дотемна. А через несколько дней, чтобы не проводить время праздно, он повел его в ореховую лесополосу. Огороды уже убрали, и, выйдя за последнюю улицу, дед пустил Марата с веревкой и пошел напрямик, через огороды, где местами зеленели кустики лебеды, щирицы, иногда попадалась люцерна. Марат обогнал его, забежал вперед и щипал траву. Дед доходил до него, подбирал веревку, проводил его некоторое расстояние, задавая направление, и снова пускал.

       Так они дошли до орехов. В лесополосе уже поднялся зеленой щеткой пырей, и Марат принялся с увлечением щипать его. Чтобы не отвлекаться, дед привязал его к дереву, и пошел собирать орехи. Орехов было мало. Предприимчивое население начало уборку еще задолго до того, как начала лопаться верхняя зеленая кожура, сшибая палками, и затем насильно расколупывая, снимая верх, оставляя кучки кожуры и сбитые вместе с орехами листья. Хоть и мало, но все же попадались в траве чистенькие, белые плоды, которые были не замечены сборщиками или находились на недосягаемой высоте, и теперь, созрев, упали.

       Дед, обойдя ближайшие деревья, перевязывал Марата на новое место, и снова шел искать орехи. Все же к вечеру ему удалось насобирать полсумочки орехов, и еще перед уходом он зашел на убранный уже виноградник и нашел несколько гроздей «ркацители». Все же эта, хоть и небольшая добыча, до некоторой степени должна была оправдать в глазах Катюши его времяпровождение. И последующие дни он ходил в лесополосу, собирал орехи и привязывал Марата к деревьям.

       Чтобы жеребенок постепенно привыкал к технике, он привязывал его ближе к дороге. Хоть и редко, но все же тут проезжали трактора, машины. Как-то, увлекшись и отойдя довольно далеко от Марата, он услышал сначала, как по дороге проехал мотоцикл, и затем отчаянное, звонкое ржание, и поспешил к нему, вообразив, что Марат вышел на дорогу, и мотоцикл, проезжая, задел его, поранил. Когда дед подбежал, он нашел его полузадушенным. Испугавшись, он оббежал несколько раз вокруг дерева, запутался в нижних ветках, натянул веревку до предела, и стоял, прижавшись к стволу, хрипел, задыхаясь. Дед поспешно отвязал веревку от ошейника, и после этого, от греха подальше, уже никогда не привязывал его, пользовался веревкой, только когда необходимо было вести его, и вскоре был вознагражден за доверие.

       Оставив жеребенка пастись, дед уходил все дальше и дальше, изредка подбирая орехи. Он услышал отдаленное ржание своего питомца, а затем частую дробь, выбиваемую копытцами о дорогу, вышел из-за дерева, посмотреть, в чем дело. Жеребенок летел по дороге с такой скоростью, что не смог сразу остановиться, увидев деда, пробежал мимо, затормозил, и, подбежав к деду, ткнулся мордочкой ему в грудь. Растроганный дед протянул к нему руку, пытаясь погладить, но Марат отпрянул от него, принялся щипать траву.

       - Ах, ты мой малышенок, испугался – деда потерял.

       Другой раз он зашел на виноградник поискать виноград, но снова услышал ржание и топот копыт. Он поднялся из-за кустов и крикнул:

       - Да здесь я! Дед здесь, Малыш!

       Жеребенок, увидев его, забежал в рядок, подбежал к нему и сердито толкнул его брюшком, так, что дед упал на куст.

       - Что ж ты, паршивец, толкаешься, - укорил его дед добродушно, - рад, что сильный? Что же теперь деду и на минуту  отлучиться от тебя нельзя?

       С каждым днем становилось прохладней, и дед приодел уже свитер под пиджак. Падающие с деревьев листья прикрыли и то немногое, что осталось, и дед перешел с Маратом в персиковый сад, где еще была трава, но и оттуда вскоре пришлось уйти, когда начали перепахивать междурядья. С каждым днем дед уходил все дальше и дальше, дошел до кирпичного завода, который давно уже не работал, и территория его зарастала травой. Он вставал под стеной в затишке, повернувшись спиной к ветру, время от времени налетавшему на него из-за угла, и терпеливо ждал, когда начнет смеркаться, и можно будет возвращаться.

       Он заводил Марата в сарай, закрывал дверь и шел в дом с тяжелым сердцем, как провинившийся школьник в кабинет директора. Катюша молча ставила перед ним ужин и уходила смотреть телевизор. Дед ужинал и уходил спать с не оставлявшим его чувством вины, и когда Катюша, просмотрев серию очередного сериала, ложилась спать, успевший уже крепко уснуть дед, безропотно сносил то, как она, бесцеремонно, не заботясь о том, чтобы не побеспокоить его, не разбудить, тяжело, так что пружины матраса отзывались болезненным стоном, опускалась на край кровати, не скрывая раздражения, дергала на себя одеяло, и грубо отталкивала его ногу или руку, если он во сне позволял себе посягнуть на ее половину. Уставший за день дед чаще снова быстро засыпал, но однажды, потревоженный, он долго не мог уснуть, и, продолжая чувствовать себя виноватым перед ней, примирительно робко протянул руку и положил на ее полную грудь. Полежав так немного, он переместил руку ниже на ее живот. И тут она грубо оттолкнула его руку и зло прошипела:

       - Спи уже! 

       Он подавил вздох и подумал, что он сам давно уже не испытывает желаний и близость его тела не волнует его. А ведь кажется, еще совсем недавно, он сходил с ума по этому телу, и, наверное, не было места на нем, где бы он не оставил бы поцелуя.

       «Неужели это когда-то было? – думал он, - неужели это один и тот же человек, что лежит в данный момент рядом с Катюшей, и тот парнишка, который мог, не замечая, как летит время, высиживать в темноте перед дверью ее домика, в ожидании неизвестно чего, зная, что у нее ее любовник». Или тот мальчишка, который не смел даже подойти к ней, чтобы она не догадалась, что нравится ему, и лишь издали, незаметно наблюдал за ней. И что общего между этой тяжелой, старой женщиной с повышенным давлением и болями в суставах и той девчонкой, которая под стогом сена впервые познала самую низменную суть отношений между мужчиной и женщиной, вместе с убийственным унижением насилия и позора, о чем ему однажды поведал Ромка.

       В то время он жил в том же детдоме, что и Катюша. Рассказывал он об этом с той скабрезной ухмылкой, с какой обычно подростки говорят на эту тему, чувствуя в том что-то еще неясное, притягательное, волнующее, и в то же время безобразное, стыдное. Теперь дед вспоминал об этом случае с нестерпимой жалостью к той глупой девчонке. И еще гнетущей тоской, сожалением о том, навсегда ушедшем прошлом. Боже! Как хотел бы он снова вернуться туда, пусть снова пережить пережитые им тогда скорби, обиды, боль. Пусть все повторится, только бы быть снова в начале жизни, подальше от этого настоящего, от того грядущего, что ожидает его, что – чувствовал он всем своим существом – было совсем близко. И тогда ему было плохо, но была надежда, было ожидание чего-то, что обязательно должно случиться, изменив его жизнь, наполнив его жизнь радостью, ощущением счастья.

       И это ожидание было связано с худенькой, большеглазой девочкой, прибывшей с группой других детей из детприемника. Он сразу отметил ее среди них. То, что услышал он от Ромки, лишь усилило его интерес к ней. Он уже успел прочитать несколько книжек, слышал рассказы старших ребят, но мысленно примеряя, то, что узнал, к девочкам, которых видел ежедневно, к каждой из них в отдельности, он не мог бы поверить, что кто-либо из них позволили бы проделывать над собой что-либо подобное. Его целомудрие просто протестовало против того низменного, стыдного, и просто не мог себе представить, что осмелился бы подойти к какой-нибудь из детдомовских девочек с таким предложением.

       И вдруг появляется девочка, которая, по рассказу Ромки, не только не позволяла, но сама пожелала этого. Катюша, видно, слишком рано почувствовала непонятное, неясное томление, желание, и в неосознанной потребности удовлетворения его, сосредоточила свое внимание на мальчике, который нравился ей; который казался лучше, красивее всех остальных мальчиков в детдоме. Эта первая детская любовь с красноречивыми взглядами, улыбочками, с записочками через подругу закончилась тем, что она сама назначила свидание своему избраннику за стогом сена после отбоя, когда все лягут спать.

       Ее избранник, гораздо менее ее, а возможно и вообще не испытывавший желаний, а лишь из любопытства поддерживавший эту игру, испытывающий неловкость, смущение. Когда вдруг возникла необходимость действовать, о чем он, как и Паша, вероятно, имел весьма смутное представление, вдруг оробел и поделился своими сомнениями с товарищем, который был несколько старше его, и как он однажды похвастался, имел некоторый опыт в этих делах. Поощряемый им, он решился на свидание.

       В свою очередь, приятель его рассказал о предстоящем свидании двум своим товарищам, и в результате на свидание к Катюше вместо одного избранника пришли четверо. Правда, трое до поры до времени прятались, оказывая своей непосредственной близостью моральную поддержку. Когда главный герой этого романа встал с неё, сильно разочарованный в своих ощущениях, уступил действовать вышедшему из-за стога своему более опытному приятелю. Катюша, испугавшись, хотела убежать и тут понадобилась помощь двух ассистентов, изнывающих поблизости от нетерпения. Один из них, правда, не воспользовался возможностью первого опыта. Может быть его животные инстинкты ещё недостаточно пробудились, и он не смог побороть в себе чувства, вызванные непривлекательным впечатлением от этой возни на земле под стогами на хныкающей при этом худенькой девчонке с тонкими ножками и, когда пришла его очередь, он из озорства сунул ей между ножек стручок красного перца, который оказался у него в кармане. В том, что он оказался у него в кармане, ничего удивительного не было. У них в детдоме некоторые запасливые ребята носили с собой горький перец на случай, когда на обед был борщ, и с некоторой важностью собственника, великодушно давали помакать его в борщ рядом сидящим за столом, и многие выражали желание продемонстрировать свою стойкость и терпение, когда от перца пекло всё во рту. Воспользовавшись таким необычным образом своим стручком, мальчик весьма гордился собой, в душе считая, что именно он из всех поступил, как следовало поступить настоящему парню. И именно он растрезвонил о своём поступке, выразив тем самым своё презрение не только к ней, но ко всем девчонкам, ко всей их породе.

       Кончилось это любовное свидание с появлением сторожихи, которая делала обход, и как всегда, обязательно наведывалась к стогу, опасаясь, что кто-нибудь из «курцов», обронив окурок, подожжет его. На следующий день было разбирательство у директора детдома, и общим мнением стало, что единственной несомненной виновницей была сама Катюша. Некоторое время случай этот занимал умы всего населения детдома, вызывая нездоровое любопытство к виновнице скандала, и ребята постарше поглядывали на нее при встрече, ухмыляясь, а младшие могли при встрече с ней выкрикнуть ей вдогонку: «Катька-перец».

       Вскоре, на педсовете решили перевести девочку в другой детдом, представив для воспитываемых, как меру наказания, делая упор на то, что этот, другой детдом, будет строгого режима. Для назидания других. На самом же деле, решив так поступить, взрослые люди из опасения, что затравленная девочка еще что-нибудь сделает с собой, сочли разумным, чтобы избежать еще больших неприятностей, избавиться от нее, и тем самым спасти и ее, что этот случай ей послужит хорошим уроком, и, оказавшись в новом коллективе, где об этом случае ни кто не будет знать, она получит возможность исправиться.

       И ее перевели в этот детдом. Однако, слухи о ее «позорном» прошлом со временем дошли и сюда. Ромка ли растрезвонил или еще кто-нибудь, но к этому времени Катюша подросла, заметно оформилась, стала более похожей на девушку чем на девочку, притом, довольно хорошенькую. Ее выбрали, наверное, более потому, что она выглядела старше своих сверстников, пионервожатой отряда, и ни кто бы уже не осмелился в глаза ей напомнить о ее прошлом.

       Сам Паша, хотя и хотел верить, но все же не мог избавиться от сомнения, в сознании его просто не укладывалось, что такая красивая девочка могла, не то что совершить что-то подобное,  но даже подумать об этом. Совершенно, казалась, несовместимой красота с пороком. Будь она страшненькой или даже просто неприметной, как большинство девочек, он бы мог поверить. Рассказ Ромки не тронул его, и если задержался в памяти, то не имеющий отношения к Катюше, а просто как случай, происшедший с какой-то другой девочкой.

       После изгнания из конюшни, Паша реже стал встречаться с Ромкой, изредка забегал на конюшню, когда знал, что дяди Васи там нет. И на этот раз, сделав наспех уроки, он пошел искать Ромку, и нашел его около лошадей. Они вместе почистили сарай, подложили в кормушки сена, и медленно возвращались в корпус, поскольку время приближалось к ужину. Когда подходили к красному уголку, из двери его вышла воспитательница и торопливо пошла им навстречу.

       - Мальчики, Рома, Павлик, пошли быстрей, одни вы остались.
Она так спешила, что не объяснила, кто их ждал. Паша, как помнил, вообразил, что их ждет врач, который будет делать им прививки. Воспитательница ввела их в красный уголок, и сказала женщине, сидящей за пианино:

       - Вот еще двое.

       Женщина, видно, тоже спешила:

       - Ну, подходите сюда. Я сейчас нажму на клавишу, – обратилась она к Ромке, - а ты постарайся повторить звук голосом. Понял? Ну давай, - и она ударила по клавише два раза с небольшим интервалом.

       - Бе-е-е…, - ухмыляясь, созорничал Ромка.

       - Ну давай ты, - сказала она Паше, и снова ударила два раза по клавише.

       - Му-у-у…

       Они выскочили с хохотом, когда старушка за пианино, обозвав их хулиганами, прогнала прочь. Но уже в этот день Паша пожалел об этом. Особенно, когда узнал, что и Катюша записалась в хор. Если бы он знал заранее, если б его предупредили, дали бы время подумать немного, он бы не поступил таким образом. Не говоря уже о Ромке, который любил петь, знал много песен, и, как он помнил, обладал неплохим голосом. Прояви новая музыкальная руководительница немного терпения, выдержки, и заполучила, может быть, в его лице солиста хора. Но, видно, она слишком спешила, да и набралось уже достаточно желающих для приличного музыкального коллектива, и два голоса не имели для нее значения.

       Он помнил, как иногда, по вечерам, когда уже темнело, он подходил к красному уголку, когда там проводилась репетиция, и слушал через окно, смотрел на Катюшу, и злился на Ромку, который первый проблеял. Он знал, что будь он один, не стал бы баловаться, постарался бы выполнить требования музыкантши. Он любил петь. Он не мог побороть своей стеснительности и подойти к сердитой женщине, которая обозвала его хулиганом, и попросить, чтобы она еще раз проверила его. Он был сердит и на нее, за то, что она так поспешно отказалась от него, чувствовал себя отверженным, одиноким.

       В это время ему и пришла мысль поступить в духовой оркестр. Ему казалось, что осуществить ее будет гораздо легче, потому что в оркестре были одни ребята и руководителем был мужчина. Он подождал окончание репетиции, и когда в красном уголке остался один учитель, он робко открыл дверь и вошел. Тот сидел за столом, что-то писал, и, повернув голову, вопросительно посмотрел на Пашу. Он был небольшого роста, с покатыми плечами, наверное, лет сорока.

       - Я тоже хочу научиться играть на трубе, - смущаясь, заявил Паша, подойдя к столу.

       Мужчина некоторое время смотрел на него задумчиво, потом перевел взгляд на стену, на которой висели разнообразные, тускло поблескивающие медью, в свете лампочки, трубы. Встал, подошел к стене, снял одну, небольшую, которая при первом взгляде показалась ему почему-то похожей на лягушку, и сказал:

       - Это валторна, будешь на ней заниматься, - и повесил ее на место.

       Он подошел к столу, пододвинул к нему стул, затем вырвал из тетради лист, положил его на край стола, пододвинул чернильницу, положил ручку, затем взял со стола хрестоматию, и, открыв ее, положил рядом с чистым, разлинованным листом.

       - Садись и перепиши это.

       Паша сел и прочитал на открытой странице: «Марш «Прощание славянки». Он не стал у него проверять слух, и только когда Паша переписал ноты на листок, сказал, в какой день и час ему надлежит прийти на репетицию.

       Паша с великим рвением взялся осваивать валторну. Правда, уже после первых занятий он почувствовал недовольство своим инструментом. Он старательно нажимал на кнопки, дул в мундштук, но труба издавала лишь звуки, похожие на кряканье, и невозможно было распознать, услышать мелодию. Он с завистью поглядывал на корнет в руках Эмиля, самого старшего в оркестре, но утешал себя, что если будет очень стараться и быстро освоит валторну, то учитель заметит его успехи и даст ему настоящую трубу.

       И он старался изо всех сил, выпросив разрешение приходить каждый вечер в красный уголок и тренироваться. Получив такое разрешение, покрякивал час-полтора, запирал на ключ дверь и относил его сторожихе. В конце концов, он добился-таки, что учитель заметил его успехи и объявил, что возьмет его на парад.

       На всю жизнь запомнил этот день, вернее, несколько минут этого дня, и был убежден – познал настоящее счастье. Даже не минуты, а мгновение истинного счастья, когда оркестр детского дома, шедший впереди колонны, поравнялся с трибуной и грянул вступление марша «Прощание славянки»: «Па-па-па-па-па-па-ра-папа». Его словно подняло над землей. Он двигал ногами, но не чувствовал прикосновения их к земле. Он плыл по воздуху вместе с мелодией, и все стоящие на трибуне, хотя он и не видел (глядел в ноты), знал, что смотрят на него одного, улыбаются ему, машут ему руками.

       Учитель ничего не сказал ему после парада, не похвалил, но Паша, все же ободренный, что он и не сделал ему ни какого замечания, подождал, когда около него не кого не было, и попросил:

       - А можно я буду играть на корнете?

       Учитель, как и прошлый раз, когда он попросился в оркестр, с минуту смотрел на него задумчиво, и сказал:

       - Ну хорошо, еще сходим на Май с валторной, а потом посмотрим.

       И он воспринял слова его как согласие, и зиму жил мечтами, созерцая свое недалекое будущее, когда он будет стоять, идти впереди оркестра, с поблескивающей как солнце, начищенной, такой изящной, красивой трубой. Но ему не пришлось участвовать в майском параде. И это праздничное утро запомнилось ему на всю жизнь.

       Сначала был праздничный завтрак с пюре с подливкой, стакан чая, кусочек хлеба с кубиком сливочного масла. Затем, он в кладовой получил у кастелянши праздничную форму музыканта, отличную от одежды прочих участников парада: черные брючки, белую рубашку и шелковый пионерский галстук. Кастелянша оглядела его с ног до головы, нашла, что все в пору, и он степенно вышел во двор, в солнечный, праздничный день, распираемый радостью жизни, еле сдерживаясь, чтобы не побежать от избытка энергии, уверенный в душе, что все встречные ребята с уважением и завистью поглядывают на него.

       Он шел аллеей и искал глазами Катюшу, всем сердцем желая этой встречи, чтобы она увидела его, хоть на миг обратила свое внимание на него. И он ее встретил. Но до этого он встретился с Ромкой, которому тоже был рад, потому что в этой своей форме он словно вырос, поднялся, и не чувствовал превосходства Ромки, а напротив, что его немного стесняло как высокого подчиненного перед коротышкой начальником, и он слегка сутулился, чтобы стать хоть чуть ниже рядом с ним.

       Они шли рядом, и Ромка что-то ему рассказывал, а Паша, думая о своем, лишь снисходительно поглядывал на него время от времени.

       - Гля, и Перец чимчихует, - прервал вдруг себя Ромка, ухмыляясь.

       Паша тоже увидел Катюшу, и весь вроде бы подобрался, смотрел на нее, ожидая, что вот-вот они сойдутся и он глянет в ее лицо. Она была в синей по колено юбочке и белой блузке.

       А Ромка между тем, наклонившись к нему, рассказывал торопливо:

       - Ты знаешь, она с Петькой Лемешем дружит. Раз я захожу в туалет после нее, и вижу там кусок ваты в крови. Вот это он ее…

       Паша и слышал, и вроде не слышал его, смысл слов не доходил до его сознания. Он видел ее, она приближалась с каждым шагом, и губы Паши растягивались сами собой в радостно-приветливой улыбке. И вдруг, когда они поравнялись, он услышал рядом громкий голос Ромки:

       - Перец!

       Он успел заметить, как дрогнуло лицо Катюши, как скривились болезненно ее губы, и она, бросив слово «дурак», быстро прошла мимо, прежде чем Паша успел погасить улыбку, которую Катюша могла истолковать в обидном для себя смысле.  Он быстро оглянулся, увидел, как приподнялись плечи у Катюши, мелькнула мысль, что она плачет, обернулся к Ромке, на миг потемнело в глазах, и он, не соображая, что делает, плюнул в лицо Ромки. Плевок не достиг цели. Ромка, смеясь, увернулся, и тут же пустил в лицо Паши тонкую струйку сквозь зубы, и попал. Паша вторично плюнул с тем же результатом, и тут же почувствовал на лице мелкие брызги ромкиной слюны.

       Паша всегда чуть завидовал Ромкиной способности залихватски сплевывать сквозь зубы тонкой упругой струей, и сколько он помнил, слюна у Ромки всегда была жидкая. У него почему-то слюна была густая, и при попытке пропустить ее сквозь зубы, ему удавалось продавить лишь комочек, который зависал на губе. Когда он в третий раз попытался плюнуть, обнаружил, что вероятно от злости у него пересохло во рту, и он не может добыть ни капли влаги, между тем, как Ромка снова пустил тонкую струю.

       Паша, не помня себя от ярости, стремительно бросился к Ромке, тот не успел от него увернуться, как он, вцепившись одной рукой в рубашку, принялся колотить второй по чем попало. Но Ромка был выше и сильнее Паши. Он схватил его за грудки и быстро набежал на него, толкнул, ударив его спиной и затылком о ствол дерева. Их тут же окружили ребята, и кто-то из взрослых принялся разнимать драчунов. И в этот момент Ромка изловчился и ударил его головой в нос. Этот, вполне законный бойцовский прием, часто применяемый в драках, назывался «посадить на кумпол». У Паши хлынула из носа кровь на белую праздничную рубашку, на праздничные брюки. Всхлипывающего более от обиды, чем от боли, Пашу повели к умывальнику, потом он уныло поплёлся к кладовой  переодеваться. О  параде уже не могло быть и речи, а после праздника его с Ромкой вызвали к директору.
 
       Детство незлопамятно. Уже на следующий день они помирились, вполне удовлетворённые качественно почти равными потерями. У Паши, кроме разбитого носа, на затылке вскочила довольно заметная гуля. Нос, правда, слегка распух, но, если не приглядываться, это не было заметно. И шишка была сзади, но зато у Ромки под глазом синел большой «фингал», что заставило его несколько дней скрываться от посторонних глаз на конюшне. Почувствовал ли Ромка вину, или поступок Паши, слабого маленького мальчика, поразил его, но с того майского утра он стал относиться к нему с заметным уважением. Он ещё раз напомнил ему, что дядя Вася не обижается больше на него за Машку, и он может ходить на конюшню, но он не пошёл. И к музыке он как-то охладел, а весной они сбежали.

       Возвращение его в детдом, против честолюбивого ожидания, что он станет хоть на время героем, прошло незаметно. Все, и взрослое и младшее поколение, сразу утвердились во мнении, что единственный виновник его поступка Ромка, и его директор лишь пожурил, взял обещание больше не убегать, что было уже лишним. Ушёл Ромка, в том году покинула стены детдома Катюша. Остальное время его пребывания в детдоме прошло незаметно, как бы смазалось в его памяти, как пейзаж за окном быстро идущего поезда, и не было отмечено не единым запоминающимся событием. Если не считать событием ненадолго прибывшую в детдом воспитательницу, Маргариту Андреевну Водину.

       Воспитатели менялись довольно часто. Хорошие ли, плохие, но чаще, наверное, люди случайные, не способные, не то, что полюбить, но пожалеть чужих им детей, приходивших просто на работу, ради того небольшого заработка, а может ради куска хлеба, чтобы как-то прокормиться в то тяжелое голодное время.

       Маргарита Андреевна запомнилась ему, может все же выделялась как-то в этом отношении среди них. И еще потому, что была красива. Видно, уже в этом возрасте в нем пробудилось ощущение, хотя и неосознанное, неясное, женской красоты. Уже позже, став взрослым, вспоминая ее, он находил что детское, несозревшее еще чувство его не ошиблось. Небольшого роста с красивой фигурой, красивым, с правильными чертами лицом, она притягивала его внимание, усиленное потребностью привязанности после ухода из его жизни Катюши и Ромки. Когда она загорелась идеей организовать детский театр, он записался одним из первых, чтоб быть больше вблизи ее, чаще видеть.

       Желающих стать артистами оказалось, почему-то, очень мало, и на первый раз она подобрала небольшую пьеску с небольшим количеством действующих лиц – всего четыре человека. Как он помнил, действие происходило в партизанском отряде. Начальник партизанского отряда, два партизана и пленный немец. Первые трудности возникли при распределении ролей – никто не хотел быть немцем. Но поскольку Паша был самый маленький, худенький, и к тому же белобрысый, все сошлись во мнении, что он больше всех подходит для этой роли. Паша, было, надулся, пригрозил, что в таком случае уйдет из театра, и даже медленно направился к двери, но Маргарита Андреевна пошла за ним, и у самой двери, обняв его за плечи и наклонившись, принялась уговаривать, пообещала дать ему в следующей пьесе роль, какую он сам выберет, и он согласился. Были две репетиции, и после этого и Маргарита Андреевна покинула их. На этом, можно сказать, и закончилась его артистическая карьера.

       Запомнилась еще одна воспитательница. Была зима, на улице было холодно, и все свободное от уроков время они толклись в спальне. Некоторые лепились к еще горячей, истопленной с утра печке, другие сидели на кроватях, играли в шашки или в карты: в "подкидного" или в "шубу". Но вечерами, порой, поднимали такую возню, что пыль стояла столбом, и тогда на шум приходил кто-нибудь из взрослых утихомиривать.

       В один из таких вечеров вошла она, прикрыла за собой дверь, и не повышая голоса сказала:

       - Тихо.

       И странное дело - наступила тишина.

       - Настоящая училка, - понизив голос, со знанием дела сказал Ромка, толкнув Павлика в бок, с которым играл в шашки "в Чапаева".

       И Павлик проникся уважением к вошедшей. Как определил гораздо позже, уже будучи взрослым вспоминая ее, ей было за пятьдесят. Высокая, прямая, с длинноватым лицом, обвисшие щеки которого придавали угловатость, с гладко заглаженными седыми волосами, с уверенностью в лице, во всей фигуре, движениях, походке, человека, привыкшего повелевать. Как он предполагал позже, она была учительницей в школе, и  директор детдома ее попросил, временно, пока не найдут постоянной воспитательницы, приходить вечерами.

       Она прошла на середину комнаты, встала под лампочкой, и, поправив очки, раскрыла принесенную с собой толстую книгу, и принялась читать. Читала она громко, четко выговаривая слова, и первой книгой, как он помнил, была "Остров сокровищ". Читала она ее два вечера, а на третий принесла другую книгу, и дождавшись, когда утих возмущенный вой, с нетерпением ожидавших вечера, чтобы услышать продолжение, она спокойно сказала:

       - Эта книга тоже интересная, а ту вы сами дочитаете.

       И книга была на самом деле интересная. "Таинственный остров", потом была "Отверженные" про девочку Казету, за ней "Легенда о Тиле Уленшпиге", книга про бравого солдата Швейка, "Сорочинская ярмарка". Она приходила почти каждый вечер месяца полтора или два, и они привыкли, смирились с ее системой, с интересом ждали, какую книгу она принесет в следующий раз.

       Он был уверен, что именно тогда, в эти зимние вечера, зародилась у него любовь к чтению, и когда он пустился в самостоятельное плаванье по безбрежному книжному океану, он начал с книг, о существовании которых узнал от нее.

       И еще одно событие врезалось в память его – смерть и похороны девочки. Она была рослая и выделялась из всех своей полнотой, и он знал, что она смертельно больна, и знание это вызывало в нем затаенный страх при встрече с ней. Однажды, оказавшись с ним рядом, встретившись с ним взглядом, она улыбнулась ему, и смотрела на него некоторое время, ожидая, видно, ответной улыбки, но он отвел глаза и поспешил отойти от нее. А вскоре он увидел ее в гробу с веночком из бессмертников на голове. И долго, очень долго мучила его эта жалкая ее улыбка, улыбка маленького одинокого существа в этом детдомовском плотнонаселенном замкнутом мирке, такими же одинокими маленькими существами, томимыми желанием любви, жалости или хотя бы внимания, ответной улыбки, сочувствия, и не находившие их.

       И он, впервые ощутивший острое чувство одиночества в залитой лунным светом спальне детприемника, которое потом никогда не оставляло его, и лишь временами становилось слабей, как утихающая боль, давая передышку и снова усиливающаяся, как тогда, когда ушли из его жизни Ромка с Катюшей, обнаружил вдруг спасительное средство от него – чтение книг. Он на время, словно растворялся в чужой жизни, жил радостями, страданиями их героев, забывая про свои.


       Продолжение следует...


Рецензии