Глава 28 Щипанки в казачьем хуторе

Постепенно жизнь вошла в своё русло. Теперь всегда у Лукерьи был на столе хлеб, и в этот раз она с удовольствием наблюдала, как хорошо подходит тесто. Взяла помазок из крупных гусиных перьев, смазала формы маслом и, положив в них тесто, оставила подходить.

 Аккуратно смела муку со стола. Старое гусиное крыло сметало плохо, и Лукерья подумала: «Отработало своё... Хороших-то у меня не осталось, а сколько их было раньше!»
Бывало, пользовались ими в амбаре, чтобы сметать ненароком просыпанное зерно. В хате — чтобы обмести где паутину, а совсем старые — у печки, чтобы подгорнуть остывшие в печи уголья.

«Когда же в последний раз у нас были щипанки?» — Лукерья присела на лавку и стала вспоминать...


* * *
— Луша, морозы-то крепчают. Пора соседей на щипанки звать, — говорил Захар, наблюдая, как она кормит стаю гусей.

— Пора... — соглашалась она. — Вон сколько им корма надо! А жирок они уже нагуляли, незачем корм тратить...

— Кликни Фёдора с Ниной, Силантия, Акулину... Ну, сама знаешь... Завтра же после утрешней дойки и собирай.

С вечера хлопотала Лукерья, готовя тазы, вёдра, корыта и мешки из плотной парусины для пера и гусиного пуха. А Захар точил ножи, топоры, проверял крючья в сарае для подвешивания гусиных тушек, на которых они должны храниться до самой весны.

С утра потянулись в курень к Захару хуторяне. Бабы уселись на маленькие скамеечки в ряд, поставив перед собою тазы, корыта и вёдра. Две казачки с острыми ножами заняли места у стола для потрошения гусей, а одну назначили поварихой.

 Мужчины работали во дворе. Они рубили партиями гусей и приносили в хату. Женщины быстро и ловко ощипывали птицу. Лёгкий пух осторожно сбрасывали в корыта и тазы, перо — в вёдра, а самые крупные перья — прямо на пол под ноги. Лишних движений не делали, не вставали, чтобы не разлетался пух, а передавали гусей по цепочке из рук в руки.

 Ощипанных — к столу, где их потрошили и возвращали обратно хозяину. Захар сам сортировал тушки гусей. Одни он отправлял в сарай на крючья, а другие, для базара, бросал в сенях на дерюжку. Новая партия зарубленных, ещё тёплых птиц осторожно вносилась в курень, и снова они плыли по рукам.

— Нина, у тебя споро получается! За тобой не угонишься.

— Так я ж шибче руками работаю, а ты — языком!

— Без моего языка вы бы уж заснули! Как сонные мухи в пуху!

— Вы глядите: мы все в пуху, а на ней ни пушинки!

— Так ко мне только казаки липнут!

Бабы пересмеивались, подшучивая друг над дружкой, и всё выше росли пуховые сугробы в тазах, и невесомые пушинки садились на ресницы, плечи, платки казачек. Вызывая аппетит, заполнял хату запах жареных гусей.

— Лукерья, давай наперники, соберём пух, а то всю хату завалили.

— Акулина, как там жаркое? Гусей шибче поджаривай — люблю духмяную корочку!

— А ну марш на печку! Вот я вас!.. — ругала Лукерья детей, пытающихся стащить крупные перья для баловства.

— Ты, Ганя, не тяни, а рви резко... — учила Нина свою десятилетнюю дочку премудростям ощипывания птицы.

— Захар, ты ещё много их таскать будешь? — принимала новую партию Варвара.

— Что, уже энто место отсидела?

— Можа и отсидела, токмо горло промочить пора!

— За чаркой дело не станет. Зараз последних принесу. Жаркое-то готово?

— Готово, Захар, готово. А ну, бабоньки, давайте подсоблю, — подсаживалась к корыту Акулина, повариха.

Закончив работу, все с удовольствием распрямляли спины, быстро убирали тазы и корыта, уносили в сарай мешки с пухом, бережно собирали крупное перо. А потом до поздней ночи гуляли у них хуторяне, и плыли над хутором, вырываясь из куреня, казачьи песни. А на следующий день собирались в другом дворе, и шли весёлые щипанки по хутору, собирая хуторян в помощь друг другу и разжигая общее веселье.

«Как давно это было...» — вздохнула Лукерья и бросила в угол у печки отработавшее свой срок гусиное крыло. В сердцах стала шурудить ухватом в печи.

Разровняла жар от сгоревших поленьев и, поставив в печь хлебы, прикрыла заслонкой.

«Вот и кизяков давно у нас нет. Уж сколько годов топим одними дровами...» — подумала она, присаживаясь на лавку. Воспоминания о прежней жизни не оставляли Лукерью. Часть её души оставалась там, в прошлом. Как ни старалась она жить только новыми заботами, память всё время пробуждала картины прежних событий, затрагивая в душе больные струны. И она снова погрузилась в воспоминания.

* * *
У Лукерьи в хозяйстве всегда было более двух десятков овец. С наступлением весеннего тепла Захар делал им из жердей просторный открытый загон во дворе. Разбрасывал в нём навоз, овцы утрамбовывали его, а Захар подбрасывал ещё. Чтобы укрепить навозную подушку, трусил сверху старую солому, объеди из яслей, сухой камыш. Когда в загоне набиралось спрессованного навоза толщиной на штык лопаты, Захар разгораживал его и делал во дворе новый.

В жаркий летний день звал Лукерью:

— Пора, Луша, кизяки резать.

— Пущай ишо навоз подсохнет... — старалась она отложить трудную работу. Но Захар был неумолим:

— Знаю, мать, что не любишь ты кизяки резать... А зимой у печки греться любишь?

Лукерья вздыхала, понимая, что рано или поздно, но придётся делать эту работу.

 Повязывала платок, прикрывая нос и рот, принималась за работу. Захар быстрыми и сильными движениями рубил навозную подушку острым заступом* на квадраты, а Лукерья подхватывала их и ставила на ребро так, чтобы ветерок обдувал со всех сторон.

 В нос, даже через платок, ударял резкий едкий запах перегнивающего навоза, под палящим солнцем пот заливал глаза, ныла спина. Куры, словно только того и ждали, сбегались со всего двора и лезли прямо под ноги, выхватывая навозных червей, мешая работать. Лукерья разгоняла их, хлопая в ладоши, взмахивая руками. Куры с кудахтаньем разлетались, но тут же возвращались вновь.

Лукерья всё чаще разгиналась, чтобы глотнуть свежего воздуха. Захар, взмокший от работы, поплевав на ладони, снова быстро, словно играя, орудовал заступом.

Позже высохшие на солнышке кизяки становились лёгкими, и Лукерья с детьми складывала их под навес. Снова загон для овец переносился на прежнее место и подсыхала очередная навозная подушка. Весь накопившийся за зиму навоз перерабатывался, и на усадьбе становилось чисто, просторно.

Кизяки были основным топливом. В печи разгорались они долго, но, разгоревшись, давали много жара.

«Не любила я их резать... Теперь и рада бы, да не из чего и не с кем...» — горько подумала Лукерья, очнувшись от воспоминаний.

По хате уже плыл аромат выпекаемого хлеба, и она загремела заслонкой печи.