Non progredi est regredi

Все началось с того, что я разучился писать стихи. Даже не так, “разучился” - не совсем подходящее слово. Дело в том, что с детства я обожал писать. Когда другие дети играли на улице в свои детские игры, я сидел за столом и писал четверостишие за четверостишием в свою тетрадь. Бывали конечно и неудачи, но зачастую из под моего пера выходили неплохие вещи. Я просто придумывал тему, а дальше было дело техники: слова будто сами ложились в ритм. Конечно, с возрастом темы менялись, но я продолжал исправно сочинять.
И вдруг - как отрезало. Не могу сказать, что однажды утром я проснулся и понял, что больше не напишу ни строчки, нет. Я упустил момент, и поэтому не могу сказать и даже предположить, что послужило причиной.
Сначала я не обращал на это внимания, тем более, что никак не мог подобрать тему для очередного стихотворения. Но потом, когда в голову пришла интересная идея, я открыл тетрадь, и... ничего. Так продолжалось день за днем: я садился за стол, вертел в руках карандаш и, после некоторого времени бесплодных попыток, закрывал тетрадь.
Конечно, я не просто смотрел на чистый лист бумаги, я пытался что-то написать, но все мои жалкие потуги ни к чему не приводили. Строки выбивались из ритма, шатаясь, как пьяница после веселой ночи, рифмы мозолили глаза расхожими сочетаниями вроде “кровь-любовь” или “пришел-нашел”.
Мне была неприятна сама мысль о, так называемом “творческом кризисе”, но, похоже, это был именно он. Возможно кому-то это покажется не таким уж страшным явлением, но я воспринимал это как что-то вроде деградации. Люди выдумали слишком много слов для объяснения, а чаще для оправдания того, что с ними происходит: декадентство, кризис, упадок... Non progredi est regredi - эту известную латинскую пословицу часто любил повторять мой дед. Я очень хотел бы воспринимать мою маленькую неприятность, как новую ступень моего развития, шаг вперед, а не назад, но не мог.
Тогда я попытался идти от истоков проблемы. Я предполагал основной причиной всех творческих кризисов, что когда либо случались, отсутствие новых впечатлений. Что-ж, сказано - сделано, я устроил себе несколько незабываемых приключений. Адреналин кипел в крови, за несколько месяцев я попробовал и повидал многое из того, что никогда бы не попробовал, если бы отчаяние все больше не захватывало меня. Впрочем, ничего из этого не вышло.
И вот, когда я уже готов был погрузиться в пучину отчаяния и безнадеги, сидя за барной стойкой и опустошая рюмку за рюмкой, ко мне подсел странный человек. Черная шляпа была низко надвинута на лоб, так что густая тень скрывала его глаза, острый подбородок венчала аккуратно подстриженная эспаньолка, а длинные пальцы смыкались на изящном навершии тонкой трости. В общем-то мой новый знакомый обладал типичным мефистофелевским обликом. Человек заказал себе бокал красного вина и будто невзначай заговорил со мной на какую-то ничего не значащую тему. Его приятный низкий баритон завораживал, заставлял слушать и слушать, проникаясь его идеями, веря каждому его слову.
Вдруг в моей голове будто зазвенел колокольчик, я выхватил из кармана пиджака карандаш и быстро, словно боясь потерять мысль, написал на салфетке короткое стихотворение. Оно не было похоже на мои предыдущие творения, но это было оно! Как и прежде, когда я мог писать, оно не напоминало графоманский бред! Я извинился перед этим странным человеком и, расплатившись, побежал домой, будто подгоняемый ветром. Ворвавшись в свою комнату, на ходу доставая карандаш, я был готов творить, творить и еще раз творить! Как прежде...
Но сидя за столом, вперив взгляд в чистый белый лист, я понял, что озарение ушло, оставив свой след лишь на салфетке, которую я, ничтоже сумняшеся, оставил незнакомцу. 
За окном был поздний вечер, когда в мою дверь раздался тихий вежливый стук. Словно сомнамбула, я встал со стула и отворил дверь. За ней стоял давешний человек, он улыбнулся своей загадочной улыбкой и попросил разрешения войти. Не знаю почему, но он вселял какое-то поразительное чувство доверия к себе, будто мы с ним были знакомы всю жизнь, а не перекинулись парой слов в баре. Конечно-же я впустил его.
И снова его мягкий баритон вился змейкой по моей комнате. Мы разговаривали с этим странным человеком, так и не назвавшим своего имени, на множество различных тем: от религии до науки, от преступников до поэтов. Он был интересным собеседником, казалось, он знает все, или почти все, что когда-либо происходило, а может еще произойдет.
Я почти не удивился, когда мои пальцы сами схватили карандаш и строфа за строфой родили на бумаге новое стихотворение. И тогда я засмеялся. Я хохотал так, как не хохотал никогда в жизни. Так, что из моих глаз брызнули слезы, а живот свело судорогой. Незнакомец сидел на стуле и как-то тепло, понимающе улыбался. Отсмеявшись, я приготовился извиниться за свой нелепый порыв, но со смешанным чувством удивления и ужаса обнаружил что нахожусь в полном одиночестве.
Человек исчез. Попросту испарился на месте. Я огляделся вокруг - и определенно, в комнате находился только я один. Тут кое-что привлекло мое внимание - к стене была прислонена тонкая трость с изящным серебряным навершием в форме головы какого-то зверя, в пасть которого была аккуратно просунута салфетка. Развернув ее, я не смог подавить новый приступ истерического смеха.
На салфетке моим почерком было написано стихотворение. Это точно было то стихотворение, что я наскоро написал в баре. И одновременно другое:

Аду нужны пророки:
Пусть слово - не клинок,
Но ломаные строки
Наш воспоют порок.
На твои лягут плечи,
Как мантией - грехи.
То, что других калечит
Ты обратишь в стихи.

Кажется теперь я точно знаю, кем был этот незнакомец. Я прихватил трость, и, довольно напевая под нос какую-то песенку, последний раз окинул взглядом свою уютную комнату.