Глава 33 Проводы парней в армию

Провожали Ивана и Аникея всем хутором. Гуляли у Лукерьи.

После полудня потянулись к её куреню хуторяне. Не спеша, развернув плечи, в начищенных до блеска сапогах, шли казаки. Торжественность случая подчёркивали красные лампасы на штанах и околыши на фуражках.

Молодые казаки украсили фуражки лазоревыми цветами. Казачки в ярких цветастых платках и юбках, пахнущих нафталином и хранящих замятые складки от долгого лежания в сундуках, весело переговаривались, собираясь у ворот.

Во дворе суетилось несколько казачек, придирчивым взглядом оценивая накрытый длинный стол, ставя на него последние миски с закусками.

Главное место на столе, возвышаясь над жареной птицей, рыбой, соленьями и другими блюдами, занимал пышный душистый хлеб. Бутыли с мутным самогоном словно шагали через пучки зеленого лука, отражались в граненых стаканах и привораживали взгляды хуторян.

Отдав последние распоряжения помогавшим хуторянкам, Лукерья вошла в горницу и открыла сундук. С тех пор как ускакал Захар в степь, оставив её с детьми, она не надевала праздничных нарядов. Дрожащей от волнения рукой взяла сиреневую кофточку. Бывало, одевая её по праздникам, она ловила на себе восхищённый взгляд мужа и, доставляя ему удовольствие, долго крутилась перед зеркальцем.

Лукерья на минуту прижала свой наряд к лицу, прогоняя набежавшие слёзы, стала быстро одеваться.

С непокрытой головой, стройная, подтянутая и словно помолодевшая, вышла Лукерья к гостям.

— Милости прошу, гости дорогие! Проходите к столу, — радушно приглашала она хуторян, — места хватит всем. Сыны постарались, поболе стол сколотили, чтобы никого не обидеть, — рассаживала гостей Лукерья. Все сразу оживились, занимая места на лавках.

— Гармониста не тесните! Ему простор нужён, — поближе к Ивану и Аникею подсаживала Клавдия хуторского гармониста Тимошку.

— Сыночки, а вы сюды, супротив меня садитесь, — звала Лукерья Жорку со Степкой и Колей.

— Клавдия! Песенницы туточки все собрались. Иди к нам, заводить будешь...

— Глядите, Акулькин Степан среди баб затесался и бутыль поболе рядом поставил... Бабы-то самогону не пьют! Вот хитер!

— Николай Фёдорович, вы — рядом с Ваней, — приглашала Лукерья председателя колхоза, — отца нету... Так вы уж... Словечко скажете, — просительно глядела ему в глаза.

— Рядом с сыном — ваше место, Лукерья Авдотьевна, а я — подле вас... И слово скажем. Иван заслужил доброго слова.

В торце стола, на почётных местах, сели Иван с Аникеем. Рядом с Аникеем — его отец. Тут же втиснулись и младшие дети. Постепенно все расселись, гомон затих, и взгляды земляков обратились в сторону Лукерьи, но с места поднялся председатель колхоза, приехавший на донскую землю по велению партии из Московской области:

— Товарищи! Дорогие хуторяне! Первое слово за этим столом должен говорить хозяин дома, отец Ивана, но мы сегодня провожаем на службу двух наших хуторян, а жизнь распорядилась так, что с нами нет отца Ивана и матери Аникея... Ефим Матвеич, отец Аникея, торжественных речей говорить не умеет, вот и попросили они с Лукерьей Авдотьевной меня...

 В моей жизни первый такой случай, чтобы в одном дворе, за общим столом, две семьи собрали всех хуторян по случаю проводов своих сыновей в армию. Радуется моя душа, когда вижу, что весь наш хутор как дружная единая семья.

 Вот эту семью, Советскую власть должны беречь и защищать наши лучшие парни — Иван и Аникей. А мы низко поклонимся Лукерье Авдотьевне и Ефиму Матвеевичу за то, что они поодиночке, пережив такое трудное время, сумели вырастить и воспитать прекрасных сыновей. Работящие ребята, хваткие, умные. Настоящие орлы! Заслужили они, чтобы мы вот так, всем миром, с добрыми словами проводили их в дальнюю и очень ответственную дорогу...

 А наказ вам, парни, будет такой: честно выполняйте долг перед Родиной, не подведите своих хуторян. Будьте мужественными, храбрыми, стойкими воинами и всегда помните, что мы на вас надеемся и верим в вас... Давайте, дорогие товарищи, выпьем по чарке за их добрую службу! За новые их дороги и скорейшее возвращение в родной колхоз.

— Спасибо, Николай Фёдорович... — пряча слезу, не в силах справиться с волнением, прошептала Лукерья, — не дожил Захар до этого дня... Порадовался бы за свово первенца.

— Не надо плакать, Лукерья Авдотьевна, сегодня у нас радостный день.

После выпитого самогона застолье оживилось, послышались шутки, смех. Каждый хуторянин считал своим долгом дать напутствие уходящим на службу — окружили парней. Гулко звякали стаканы, подкручивали усы казаки, улыбались девчата. Отец Аникея, растроганный до слёз, благодарил Лукерью за её инициативу провожать сыновей в одном дворе.

— Я и не думал, Луша, что так по-людски буду провожать сына. Мне-то одному, без хозяйки, не под силу это дело... Думал, перекрещу у порога Аникея и ... с Богом! А вышло-то как... Уж и не знаю как и благодарить тебя, Луша, — смахнул он кулаком скупую слезу.

— Сыны не виноватые, что жизня у нас такая... А служить им вместе придётся, так пущай помнят, что из-за одного стола ушли, — с грустью отвечала она.

— Оля! Ты глазами-то не зыркай... Люди кругом... — заметив, как переглядывается дочь с Иваном, тихонько отчитывала девушку мать.

— Дед Матвей! Ты, сказывают, лихим казаком был? А зараз коня на костыль променял! Далеко ли ускачешь? — шутили казаки.

— Будет вам над дедом смеяться. Он, ежели сразу с печки, так на вороного одним махом вскочит!

Глуховатый дед Матвей, расслышав только конец фразы, закивал:

— Вскочу, вскочу... — вызвав дружный хохот.

— Давай песню!

— Кликни Тимошку с гармоней! Пущай сюды идёт...

— Ефим, давай выпьем за казаков, сложивших головы на донской земле... Вспомним наших...

Застолье роднило хуторян, будоражило память, давало возможность выговориться, отвести душу. В веселом гомоне  не сразу поняли, откуда зазвучала песня, присоединила новые голоса, как река вбирает ручейки, окрепла и поплыла над хутором:

Как ты, батюшка, славный Тихий Дон,
Ты кормилец наш, Дон Иванович,
Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая.
Как бывало, ты всё быстёр бежишь,
Ты быстёр бежишь, всё чистехонек,
А теперь ты, Дон, всё мутен течёшь,
Помутился весь сверху донизу.

Старинная казачья песня приглушила все разговоры. Вдохновенно, серьезно, с особым душевным волнением пели хуторяне с детства знакомую песню, вкладывая в неё особый смысл.
Веселье набирало силу. Гармонист заиграл плясовую, и в круг вышел Иван. С замиранием сердца наблюдала Лукерья, как пляшет он с Олей, втайне гордясь и любуясь этой парой.
«Пусть все видят, какой у меня сын!» — думала она. И, словно прочитав её мысли, кто-то восхищённо воскликнул:

— Вот это пара! Любо глядеть! А как пляшут!

Весёлая, задорная пляска затягивала  в круг, как донской омут увлекает в свою пучину.
 
Даже захмелевший дед Матвей, опершись на свой костыль, притопнул ногой.

Вошли в круг и Аникей с Клавдией. Начиная пляску, пошли гордо, с приподнятыми подбородками, не торопясь. Но вот Аникей подмигнул гармонисту и, резко повернувшись, пошёл навстречу Клавдии, выбивая дробь каблуками. Девушка взмахнула платочком и, словно подбадривая танцора, приостановилась, но тут же подбоченилась и, лукаво улыбаясь, так закружилась вокруг Аникея, стуча каблучками, что наблюдавшие за пляской пришли в восторг.

— Вот это да!

— Не уступай, Клавдия! Покажи как надо плясать!

— Гармонист, поддай жару!

— Давай, Аникей! Шибче, шибче!

Подбадриваемый хлопцами, полноватый Аникей на удивление всем легко пошёл вприсядку, но Клавдия не уступала, выделывая новые и новые танцевальные па..

С тех пор как Аникей встретил Клавдию рано утром у коровника, они стали вместе возвращаться с игрищ. Иногда подолгу разговаривали, стоя у Лукерьиного куреня. Аникей обрёл уверенность и уже не держался в стороне, с удовольствием пел и плясал на вечеринках. О своих чувствах он не говорил Клавдии и тайных свиданий не назначал. Их отношения были простыми и добрыми.

«Пусть всё будет так, как есть, — решил Аникей. — Иван прав. Вот отслужу армию, а там... Как Бог даст. Нечего девке зря голову морочить...»

Клавдия была довольна, что он особо не докучает ей ухаживаниями и не требует к себе постоянного внимания. В её сердце он не пробуждал тайного волнения. С ним было легко и просто, и она любила его как сестра. Теперь, провожая в армию одновременно и старшего брата, и Аникея, она ощутила тоску и тревогу.

Умеют гулять казаки. В минуты веселья прячут их души в своих глубинах заботы и тревоги, а на поверхность выплёскиваются песни и пляски. Потому-то с такой лёгкостью и задором пляшут казаки, а потом, сменяя одна другую, плывёт над донской землёй песня:


Не сохами-то славная землюшка наша распахана...
Распахана наша землюшка лошадиными копытами,
А засеяна славная землюшка казацкими головами,
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.
Цветен наш батюшка, тихий Дон, сиротами,
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,
материнскими слезами.

Высокий звонкий голос Клавдии летел к заходящему солнцу, словно жалуясь на нелёгкую судьбу, тоскуя о предстоящей разлуке с Иваном и Аникеем.

— Клава, ты бы запела что повеселее... Матери-то и без того тяжко, а ты песней душу рвёшь, — наклонилась к певунье Настёна.

— Мне и самой, тётка Настя, тяжко, от того и песни все тоскливые поются... Шепни Тимошке, пущай плясовую играет.

К вечеру во дворе у Лукерьи стало просторнее — одни хуторяне пошли управлять дома скотину, а другие, сказав добрые напутственные слова Ивану с Аникеем, ушли отдыхать, чтобы вернуться утром пораньше и проводить парней за хутор. Только молодые парни и девчата не собирались расходиться.
 
С наступлением прохладной ночи накрыли столы в курене и веселье частично переместилось в него. Пляски, требующие простора, продолжались во дворе, и на всю округу заливалась гармонь. А в глубину звёздного неба улетали казачьи песни.

...Светало. Не сомкнувши за ночь глаз, Лукерья подошла к уставшему и хмельному Ивану:

— Сынок, пойдём со мной, — позвала его. Иван покорно, ни о чём не спрашивая, поднялся из-за стола и вышел с матерью на крыльцо.

— По старому обычаю, сынок, перед дальней дорогой надобно окинуть взором родную землю, двор, где вырос, чтобы каждый уголок в душе теплом откликался, присесть в родной хате, тогда легче разлука переносится и с добром обратно дорога приведет. Пойдём к роднику, на речку поглядим...

Прохладный рассвет сразу снял с Ивана усталость и прояснил хмельную голову. Он лёгкими пружинистыми шагами спустился за матерью по тропинке к роднику, где ещё держался туман, но лёгкий ветерок рвал его в клочья, приоткрывая землю и гладь реки.

— Гляди, сынок, в роднике вода чистая, как слеза девичья... Каждую весну чищу я его, чтобы не заилился. Прозрачна вода, покуда дно родника не трогаешь, а как только поднимешь со дна песок да соринки — и нельзя воду пить, надо ждать, пока отстоится...

 Так и душа людская... Ты не серчай, сынок, но больно ты горяч — в отца. А потому запомни, что скажу тебе... Ежели кто ненароком али по злому умыслу замутит твою душу, не спеши пить мутную воду, дай душе охолонуть. Времени на это много не надо, зато разум чистым будет, как энтот родник. А ежели смута станет тебя заиливать, в трясину превращать, так ты родной дом вспомни, сестёр да братов своих, землю родную вспомни и наказ мой материнский... Тут, сынок, корни твои... Они душу твою кормят и поят, они и от скверны тебя сберегут... А зараз пойдём в сад.

Тронутый глубоким смыслом материнских слов Иван молчал, только теперь остро ощутив тоску надвигающейся разлуки. Следуя за матерью, он догадался, что она обязательно приведет его к кусту калины, чувствовал в этом какую-то тайну.

Лукерья, подойдя к калине, склонила голову, и Ивану показалось, что она о чём-то глубоко задумалась. Несколько минут они стояли молча.

«Вот, Захарушка, попрощайся с сыном... Ноне уходит он на службу. Вылетает из гнезда, ноне у него своя дорога... Благослови его, Захарушка...» — мысленно заговорила с мужем Лукерья.

— Ты, Ваня, — повернулась к сыну, — в семье у нас старший, стало быть браты и сёстры слухать тебя должны... Потому наказываю тебе: ежели со мной что случится, то похороните меня вот на энтом месте, где мы с тобой зараз стоим, у куста калины...

— Мам, что за тайна в этой калине? Почему ты её так берегёшь? — глянул в грустные глаза матери.

— Сродни она моей вдовьей доле... На вид ягода красивая, а внутри горькая... Пойдём, сынок, зараз люди соберутся... Пора тебе дорожку гладить.

Во дворе Лукерьи было уже людно. Пришли хуторяне похмелиться и проводить парней на окраину хутора, ещё раз напутствовать перед дальней дорогой.

— Солнышко встаёт. Пора провожать, а Оли не видно, — встревоженно обратилась Лукерья к Настёне, — не случилось ли чего?

— Не волнуйся, Луша. Она за курганом, по дороге в станицу, ждать Ивана будет. Там и простятся... Не помолвлены они... Нечего всему хутору глаза мозолить. Я Ване сказала, что Оля там его ждёт.

— Тогда пора... Не опоздали бы... Гости дорогие! — обратилась Лукерья к собравшимся. — Пора сыночкам нашим дорожку погладить...

Казаки засуетились. Из-за крепкого самогона у всех болели головы. И хуторяне быстро выпивали на похмелье, закусывали и спешили к воротам, чтобы начать шествие по хутору.
Иван легко, не касаясь стремени, как, бывало, его отец, вскочил на вороного.

 Поправил шашку и предстал перед собравшимися людьми лихим казаком. Русый чуб выбивался из-под заломленной набекрень фуражки с красным околышем. Серые глаза озаряли лицо уверенностью и удалью, а лампасы на штанах подчеркивали его стройность и грациозность. Сидел он в седле пружинисто, перенося тяжесть тела на стремена, почти не касаясь седла.

 Кто-то из девок украсил гриву коня лазоревыми цветами, и вороной, под стать хозяину, косил глазом и бил копытом, чуя предстоящую скачку. Все восторженно замерли, любуясь.

— Сынок! — словно опомнившись, припала Лукерья к стремени, уже не скрывая слёз.

— Луша... Не на войну, чай, провожаешь... Нечего слёзы лить, сыну душу травить, — легонько теребила её за плечи Настёна. — Трогай, Ваня!

В окружении сыновей и дочерей, не выпуская из рук стремени, шла рядом мать, то поднимая заплаканные глаза на сына, то прикрывая их концом наброшенного на плечи платка.

 Вслед за ними, обняв сына и понурив седую голову, шёл Ефим Матвеевич. Толпа молодых парней и девок, приплясывая под задорные припевки, поднимая пыль на торной дороге и присоединяя по пути к себе хуторян, провожала Ивана и Аникея.

 Старики и старухи выходили за ворота, размашисто крестили их вслед и долго провожали задумчивыми взглядами.

На окраине хутора Иван соскочил с коня, простился с хуторянами, расцеловался по русскому обычаю с сёстрами и братом Николаем, долго прижимал к груди заплаканную мать. А Жорка и Стёпка, чтобы не видеть этого тяжёлого прощания, пошли дальше. Им предстояло проводить Ивана до станицы.

Уже далеко впереди маячили фигурки Аникея и братьев, когда Иван, простившись с матерью, вскочил на коня, и поравнявшись с ними, крикнул:

— Подожду вас за холмом! — стремглав пронёсся мимо.

Вихрем влетев на курган, Иван с ходу осадил вороного, подняв его на дыбы. В версте от него, под курганом, стояла у дороги Оля. Она казалась Ивану маленькой и хрупкой, словно первый весенний цветок. Одновременно радость и тоска, нежность и ещё какие-то светлые и добрые чувства овладели его душой, и он поспешил к ней.

Спешился, сгрёб её в охапку:

— Небось, продрогла, ожидаючи? Утром свежо...

— Задушишь ты меня, Ваня! — легонько била его в грудь кулачками Оля. — Сильнющий как медведь...

Иван отстранился, заглядывая ей в глаза, без слов угадывая в них всё, что таилось у девушки на сердце. Глаза её были заплаканными и грустными. Обнялись, удалились в степь. Конь, опустив голову, покорно пошёл следом, а когда они остановились, словно закрыл их собою от посторонних глаз со стороны дороги.

Они не знали сколько времени говорили, стоя в степи и глядя друг другу в глаза. Целовались, понимая, что расстаются надолго, что неумолимо бегут прощальные минуты.
Свист братьев напомнил, что время не ждёт, разомкнул их объятия. Иван в последний раз крепко поцеловал Олю и, вскочив на коня, не оглядываясь, стал догонять далеко ушедших братьев, оставив в степи одинокую девичью фигурку.

В станице, как и говорили Ивану, конь ему не понадобился. Попрощавшись с братьями и передав им своего вороного, он прыгнул в кузов бортовой машины, и она умчала восемнадцать призывников на станцию Миллерово.

Молча, понурив головы, возвращались домой Степан с Жоркой, ведя коня под уздцы и неся обратно в родной курень отцову шашку. Никто из них не осмеливался занять место Ивана в седле.

Солнце было уже высоко, и навстречу ему раскрылись лазоревые цветы, убрав степь кумачом, но братья не замечали этой красоты, глядя себе под ноги, на степную дорогу. У каждого были свои мысли, но у обоих грустные, связанные с проводами Ивана.


Степан думал о том, что из братьев в семье он остался за старшего и должен всеми силами помогать матери и за конём ходить теперь ему.

Жорка размышлял о том, что без заработков Ивана семье будет трудно, придётся снова всей семьей плести корзины и продавать на базаре. «Надо наказать Кольке, чтобы он заготовил прутья, пока мы со Стёпкой опять всё лето будем работать скотниками. Придётся пройти над речкой, приглядеть, где лучше сделать эти заготовки... И сено косить будет трудновато без Ивана. Без покоса в левадах не обойтись, конь будет зимовать дома...»

С невесёлыми думами братья вернулись домой и, увидев опустевший длинный стол посреди двора, молча переглянулись.

— Зараз надо разобрать, — первым нарушил тягостное молчание Степан. — Тащи топор, а я коня привяжу...

Лукерья долго и обстоятельно расспрашивала сыновей, как они проводили Ивана и Аникея, куда и на какой машине их увезли, провожала ли Ивана Оля и, слушая, глядела куда-то вдаль.