Женька

Из "Записок о минувшем"

Женька Коноваленко, белобрысый, лопоухий, смешной пацан с остриженной наголо головой, напоминавшей яйцо, был одним из моих многочисленных школьных и дворовых товарищей.

С малых лет Женька носил кирзовые сапоги и видавшую виды цигейковую яйцевидную шапку – капор, повторявшую форму Женькиной головы, с длинными, до пояса, ушами. Шапка была вечной, потому что носил её Женька с ранней осени до поздней весны. Весной уши обрезались, а к зиме пришивались снова.

 Как-то незаметно получилось так, что наши с Женькой приятельские отношения перешли в закадычную дружбу, длившуюся до окончания школы.

Баламут и шкодник, Женька был пареньком своеобразным, что называется, с чудинкой. Обожал иносказания, мистификации, любил розыгрыши, шуточки, порой далеко не безобидные.

 Насмотревшись трофейных фильмов, которые шли на языке оригинала с русскими титрами, он потрясающе имитировал английскую и немецкую речь. Это было одновременно очень похоже и невероятно смешно.
 Моя мама иногда просила Женьку «показать немца». Не ломаясь и не смущаясь, Женька вдохновенно нёс тарабарщину, приводя нас в исступление. Там были и монологи, и диалоги… Мы катались по полу,  мама в изнеможении умоляла:
Женя, хватит, я больше не могу, сейчас что-нибудь случится!

В Женьке тлел актёрский талант. В трамвае он изображал глухонемого, якобы не понимающего, что от него хочет кондуктор. Надутые жилы на шее, конвульсивная мимика, нечленораздельное мычание были настолько натуральны, что кондуктор отходила, качая головой – жалела бедного паренька.

В магазине он проходил без очереди под сердобольными взглядами старушек, прикидываясь то хромым калекой, то идиотом, закатывая глаза и корча ужасающие рожи. При исполнении этих этюдов он сохранял абсолютную серьёзность, как настоящий артист, но иногда природная смешливость всё же подводила его: он не выдерживал комизма ситуации и начинал давиться от хохота. Приходилось уносить ноги от разочарованной публики.

Заходя в парикмахерскую, Женька под удивлёнными взглядами присутствующих вставал на цыпочки и с подчёркнуто серьёзным видом изучал засиженный мухами прейскурант, водя пальцем по строчкам и шевеля губами. Прейскурант висел для блезиру, им никогда не пользовались.

Подстригшись, Женька протягивал парикмахеру зажатые в кулаке деньги. Тот, недоумённо посмотрев на них, требовал заплатить сполна. Тогда Женька степенно подходил к прейскуранту, тыкал пальцем в нужную строчку, с соответствующей мимикой показывая её парикмахеру, и молча удалялся. Когда оторопевший парикмахер приходил в себя, Женька был уже далеко.

С ним то и дело приключались забавные, странные, порой невероятные истории. Например, однажды он второпях, пока никого не было в кухне, выпил почти целую кружку постного масла, приняв его за компот, приготовленный для младшей сестрёнки. Его, конечно, основательно пронесло, но когда в другой раз он съел упаковку пургена – десять сладеньких таблеток, которые сосал одну за другой, читая книгу, дело не обошлось без «скорой» и нескольких дней на больничной койке.

Как-то летом, когда все друзья были в лагерях, Женька, маясь от безделья, под каким-то правдоподобным предлогом уговорил Тольку Цыгана, пацанёнка лет десяти, забраться в стоявший во дворе пустой деревянный ларь из-под угля.
 
Как только дурной Цыганёнок залез в ларь, Женька коварно захлопнул крышку и связал проволокой петли замка. Это было всё, чего он хотел, но тут откуда-то набежали незванные дворовые малолетки,  перевернули ларь с Толькой вверх дном, стали мочиться в щели между досками.  Цыган орал благим матом, стучал в стенки ларя. Женька отогнал пацанят, перевернул ларь на дно и открыл крышку.

 Толька вылез из ларя весь в мокрой угольной пыли, с лицом как у шахтёра. Плача и ругаясь, он убежал, поклявшись отомстить.

 Как рассказывал потом Женька, на другой день во дворе появились чужие «большие пацаны». Пинками и подзатыльниками они погнали Женьку на пустырь за трамвайным парком и там привязали к телеграфному столбу довольно высоко над землёй. Рот заткнули грязной тряпкой, полюбовались своей работой, поржали и ушли.

 Стояла июльская жара, разномастные мошки  жужжали вокруг, садились Женьке на вспотевшее лицо. Ему удалось вытолкнуть кляп языком, он начал громко кричать, звать на помощь.
Вокруг ни души. Облепленный мухами, Женька висел на столбе, как распятый Христос, уже, наверное, часа два, когда проезжавший невдалеке на телеге старик-нацмен, услыхав его крики, подъехал к столбу и, причитая «алла, алла», отвязал Женьку.

Однажды Женьке на голову упала пустая бутылка, выброшенная из окна четвёртого этажа. Очнувшись, он, окровавленный, сумел добраться до дома одноклассницы, где ему оказали первую помощь. Врачи сказали, что, к счастью, бутылка упала «удачно», могло быть гораздо хуже.

 Несколько дней Женька ходил в школу с туго перевязанной головой. В его страдальческом взгляде почему-то мерещилось лукавство, а уши-лопухи торчали из-под бинтов так комично, что возникало сомнение: уж не очередная ли это Женькина мистификация?

Один случай из богатой приключениями Женькиной детской биографии долгое время оставался для нас загадкой. Однажды, когда Женька сидел на лавочке в скверике у Гортеатра, к нему подсел прилично одетый, но с виду какой-то странноватый дядька. Закинув ногу на ногу, он искоса поглядывал на Женьку, потом завёл разговор: как зовут, сколько лет, ну и т.п.

Придвинувшись ближе, он приобнял Женьку за плечи, положил ладонь на колено. Женька в недоумении хотел отодвинуться, но не тут-то было. Продолжая что-то говорить, дядька, слащаво улыбаясь, прижимался к Женьке всё теснее. «Псих», - подумал Женька и дёрнулся изо всех сил, но без толку.

Чтобы избавиться от назойливого собеседника, пришлось использовать приём, который назывался «взять на кумпол». Изловчившись, Женька с силой ударил «психа» лбом по носу. Тот взвыл, схватился за лицо. Для верности Женька ещё пнул его носком ботинка под колено и убежал.

Рассказывая эту историю, Женька негодовал и плевался. Ни он, ни мы не могли взять в толк: что этому мужику было надо?

Нам с Женькой было лет по десять, может чуть больше, когда я впервые пришёл к нему домой. Сразу бросились в глаза висевшие на вбитых в стену гвоздях музыкальные инструменты: гитара, мандолина и балалайка.
 — Кто играет? — спросил я.

Женька молча снял с гвоздя балалайку, сел на табуретку, упёр балалайку углом в колени, подёргал струны, одновременно подкручивая какие-то колёсики сверху и вдруг из-под его пальцев полились трепещущие дробные звуки.

Лицо у Женьки чуть напряглось, губы поджались. Звук то замирал, то становился громким, Женька покачивался, вжимал голову в плечи, сутулился, распрямлялся. Его пальцы то прыгали, то скользили по струнам, он почти не смотрел на них. Я застыл от изумления и восторга , по телу бегали мурашки.

 Я не мог поверить своим глазам: неужели вот этот артист и носящийся с гиком по школьному коридору лопоухий оболтус, — один и тот же пацан? 

 Закончив играть, Женька обыденным голосом произнёс:
 — Вальс Будашкина.
— Ништяк! — только и смог пролепетать я.

Потрясение, написанное на моём лице, видимо, не осталось без внимания. Женька отложил балалайку, молча взял мандолину, вытащил заложенную между струнами костяную пластинку (медиатор, как я узнал потом), прикоснулся ею к струнам, и зазвучал искромётный фокстрот «Девушка играет на мандолине».
 Я с восхищением смотрел на Женьку, на его бегающие пальцы, на дрожащий медиатор.
 — Где ты  научился так играть? — спросил я, когда Женька закончил.
— Да так как-то... —  промямлил он. — Отец научил.

 Женька рассказал, что ещё до войны, когда ему было пять лет, они с отцом выступали по местному радио: Женька играл на балалайке, а отец - на гитаре. Играли «Светит месяц» с вариациями и «Одесский фокстрот».

 Женька умел играть и на гитаре, но сольных вещей почти не знал, в основном играл аккомпанемент. Нот Женька не знал, играл по цифровой системе. Он подбирал любую мелодию, через несколько минут она звучала как полноценная музыкальная пьеса.

У Женьки было два дяди, братья его отца Юрия Ивановича, тоже музыканты-любители. По праздникам они часто собирались у Женькиных родителей. Один приносил баян, другой – домру. Пообедав и выпив по паре рюмок, музыканты брали инструменты и рассаживались на стульях. Юрий Иванович играл на гитаре, Женька — на балалайке.

 Ребятня устраивалась на полу. После короткой настройки наступала тишина, а потом начинался концерт. Репертуар состоял из украинских и русских народных мелодий, обработки модных песенок и танцевальных пьес. Мы с восторгом хлопали, просили исполнить ещё что-нибудь. Иногда концерт затягивался допоздна.
 Этот квартет был, в сущности, моим первым знакомством с живой инструментальной музыкой.

Каждый из приходивших к Женьке друзей не упускал возможности помучить Женькины инструменты: подёргать струны, побренчать, постучать по деке. Женьку это раздражало, правда, виду он не показывал, спокойно просил оставить инструменты в покое. Но вскоре всё повторялось снова.

Однажды, когда мы учились уже в пятом или шестом классе, кто-то из знакомых Юрия Ивановича отдал Женьке за ненадобностью видавшую виды гармонь-хромку. Женька быстро её освоил, но не увлёкся. Гармоза валялась то там, то сям.

Друзья перестали дёргать струны, переключились на гармошку. Женька увещевал, уговаривал, прятал хромку. Ничего не помогало: её находили, и пиликанье продолжалось.

 Как-то раз Яшка Драч, обладавшим полным отсутствием музыкального слуха, не отличавший  Гимн Советского Союза от «Варяга» (если без слов), отыскал за шкафом гармошку и деловито принялся извлекать из неё бессмысленные звуки. Женька задумчиво уставился на Яшку. Я подумал: сейчас что-то должно случиться. И не ошибся.
 
Когда под толстыми Яшкиными пальцами гармошка издала какой-то совсем уж немыслимый диссонанс, Женька страдальчески сморщился, подошёл к Яшке, тихо, деликатно  взял у него с колен хромку и вышел с ней на лестничную площадку.

 По-прежнему не говоря ни слова и не изменившись в лице, Женька, держа гармонь за ремни, с размаху ударил ею об лестничные перила – раз, потом ещё и ещё раз. Мы молча смотрели на эту жуткую экзекуцию. Гармошка со стонами рассыпалась на множество частей.
Малыши ещё долго бегали по двору и дули в оставшиеся от гармошки пластинки-язычки, извлекая из них подобие музыкальных звуков.

В 7-м классе был устроен первый совместный праздничный вечер нашей мужской и 17-й  женской школы. Женьке поручили выступить с концертным номером. Он отнекивался, но организаторы настояли. Тогда Женька предложил мне... сыграть с ним «за компанию».
Благодаря Женьке, я знал несколько балалаечных аккордов и даже бренчал «Светит месяц», правда,без вариаций, но выступать на сцене! Я хохотал, негодовал, крутил пальцем у виска, но упрямый Женька всё же уломал меня.

Мы разучили танго из кинофильма «Петер». Я играл на мандолине, Женька — на гитаре. Разучивали долго, некоторые пассажи давались мне с большим трудом. Но, в конце концов, танго зазвучало вполне пристойно.

Недели за две до вечера у меня начался жестокий фурункулёз. Чирьи выскакивали то там, то сям, в том числе, на голове. Волосы вокруг них выстригались, вся голова покрылась плешками. Постепенно фурункулы прошли, но идти на вечер с такой причёской было немыслимо.
Ни  мой первый бал, который я ждал с трепетом, ни первое выступление на сцене, которого я страшно боялся, так и не состоялись.

Когда у Женьки спрашивали, почему он не занимается серьёзно музыкой, не учится в музыкальной школе, он отвечал, что это скучно, ему не нужно, что он играет «для себя, в охотку».
«Охотки» было, видимо, немного, потому что играл Женька  не часто и нерегулярно. Бог одарил его талантом (в том, что у Женьки был настоящий талант, у меня не было и сейчас нет никакого сомнения), но не дал ему ни одержимости, ни энтузиазма.

Постепенно Женька стал играть всё реже, от случая к случаю, а к окончанию школы, увы, совсем забросил инструменты. Трудно представить себе более халатное отношение к божьему дару.