Мышиный бог или страна ненужных богатырей

Мышиный бог или страна ненужных                богатырей.
                Лопахин.  «Это правда.  Надо прямо говорить, жизнь у нас дурацкая»…
                А. П. Чехов «Вишнёвый сад».
               Мышь вылезла на край дорожной колеи и, как сельская дурёха на  предвыборный плакат, уставилась на взошедшее над  полями солнышко. 
Солнышко, добрая душа,  светило ярко и обещало греть день ото дня жарче. Это было кстати – ведь после зимних бурь  хотелось тепла и тишины. 
Хотелось, но в добром и обжитом полевом мире, где страшнее лисы плутовки и врага у мыши не бывало, вдруг грянул гром не то с небес, не то поближе, что было ещё страшнее, рёв  и за рёвом тем раздался над дорогой чей-то страшный голос. Мышь прижалась к земле, а над ней пронёслась   грохочущая колесница ужаса. Колесница измяла  жухлые травы, подняла фонтанами грязную воду луж и убила, втоптала в дорогу всех зазевавшихся малых полевых жихарей.  Мышь осталась жива – кара  минула  её, и можно было жить дальше. Мышь осознала, что  это был их мышиный бог, и бог был в гневе,  а, самое страшное, мышь не могла понять, чем  бог был недоволен, и что он говорил.
Гневный голос звенел над простором. «Травят самогонщики народ »!-    пытался  перекричать рёв надсаженного мотора старший участковый  Олег Горевой: «Сколько по району смертей. И всё от спиртного, а  ведь и   медики хороши, правду не напишут, а  ставят  инфаркт или сердечная недостаточность. Вон деревня впереди моя родная,  деревня то небольшая, а в двух домах  вином торгуют». Говоря так, он направлял  бег своего УАЗа к невидному пока из-за  закутавших прежнюю пашню зарослей   недальнему селенью. 
Дальняя  деревня  или недальняя, а поди-ка доберись до  неё  по весенней распутице, когда жирная, будто старорежимное масло  рыжая глина  хищно ждёт  поймать  мёртвою хваткой колёса машины. «Травят самогонкой, спиртом, не пойми чем.  А народ-то всё пьёт»,- продолжал  свою речь участковый: «Ты знаешь, какая деревня у нас была раньше – большая, весёлая, я ещё в детстве застал»,- обернулся он к ошалело  вжавшемуся  в сиденье стажёру: «Из  полей идёшь  - над полями свет столбом сияет. А теперь редко где окно светится. Одно старьё осталось. А молодые, кто не уехал, пьют»…. .   
               Стажёр Андрюха согласно кивал.  Он был родом с другого конца того же района и верно, уехал после армии  из дома родного, чтобы не спиться. Маме на прощанье сказал: «Здесь теперь ловить нечего,  а в райцентре там жизнь – сила»! Пить он, конечно, не бросил и в районе, но, покрыв голову фуражкой, блюл в питии видимость пристойности. С начальством ему и сам Бог велел   соглашаться. Пусть начальник бубнит, умом похваляется, у него башка большая как у лошади, пусть и думает ею  о жизни, сколь влезет, его же, Андрюхино  дело   кивать согласно, не высовываться, и,  кому велят, по репе  дубинкой  бить без сомнения и жалости. Так он  кивнул раз, другой, а на третий раз с маху саданулся носом в лобовое стекло.  Из ноздрей  дружно пошла кровь, а  тем временем машина всем передом ввалилась в  набитую ещё сквозь  последний снег лесовозами, а  теперь залитую студёной талой водой  колею.   
          «Приехали»!-  участковый  полез из УАЗа  в тщетной  надежде  не замарать ботинок. К хорошо  чищеной обуви Олег  был приучен ещё с армейской  службы.  Делу чистоты своих ботинок посвящал он по часу в день,   пока не доводил блеск  и сияние их   до идеала. Сейчас обувь Горевой  замарал безнадёжно  и оттого расстроился. « Ни хрена себе, сели»!- сбил он  фуражку на затылок, походил вокруг машины, потоптался по грязи, понял, что засели крепко, и  от обиды зашумел, заруководил: «Чего, Андрюша, стоишь? Выпускай задержанного.  Зря его, что ли катаем по родному краю бесплатно – пускай  потрудится, коня нашего из грязи тащит».
       Выпустили задержанного, человека к вину и буйству невоздержанного.
 Накануне вечером он  выпивал и при этом вспоминал, как был в юности орлом-десантником и кем не стал в жизни, и оттого бушевал, бил стёкла и гонял колом жену с детьми   по райцентру аж до бюста Ленина у  автовокзала. Там и был задержан при попытке десантироваться на Кабул с крыши галантерейного киоска. 
Сегодня  от прежнего геройства не осталось и следа, он  только  шумно дышал,  растерянно хлопал глазами и был согласен на всё. Горевой прикрикнул на него, мужик икнул и расстарался – немедля кинулся  искать ветки под колёса и  ваги. Его мучило похмелье, Андрюшу природная лень, а Горевого, наоборот, жажда деятельности.  Хотелось ему, чтобы жители родной его деревни хоть издали, хоть одним глазком, а увидели, какой он серьёзный начальник.  Без согласия в деле они, все трое,  толку добиться не могли,  а, оглашая  просторы Родины бессильными матюгами,  долго  и бестолково канителились на раскисшем поле,  час возились,  а там и второй, пока, изрядно упарившись,  не вытолкали  машину на твёрдую дорогу.                               
           Как и ожидал Олег, с косогора за их мученьями  наблюдали  все деревенские, озадаченные, что на сей раз  привело в их мирные палестины милицию.
          «Делянки левые  описывать приехали»!-  глаголал народу инвалид Коля  Маленький: «А то пилят и пилят, пилят и пилят. Глава  района вторые выборы обещает это воровство леса прикрыть, а они пилят и пилят. Им по фиг. Скоро гляну в окно, а за Сенькиной  Нивой Европу видно»!-  махнул он костылём  в том направлении, где, по его мнению,  и должен был открыться вид на Европу с Бранденбургскими воротами, аквапарками и актрисой Катрин Денёв на Елисейских полях. Не бывать инвалиду в Европах, так хоть взглянуть одним глазом. 
   «Глава, пузан бородатый, и дороги чистить обещал, говорил, при мне вы  о  дорогах забудете»,- спорила с ним баба Маня: «Мы и забыли про дороги то, автобус третий год не ходит. Нету теперь дороги, вон и милицейские завязли, сердешные. А приехали они не лесных воров ловить, а вон его,  Клавкиного вора заарестовывать»!
     «Эва»!-  возмущенно осклабился вор Боря: «Ментов лягавых пожалела – завязли, так век бы не ездили. А я, нужен разве  я им, ментам местным?  Меня другая милиция ловить будет». 
Вор Боря был железнодорожный, раз в месяц  надевал костюм с галстуком и плащ болонью, садился в поезд  и крал в  мягких вагонах, а потом с добычею сходил тихонько на разъезде 125й километр и шёл через поля к Клаве.  С нею и жил, в полной уверенности, что если до него и доберутся, то брать его непременно будет транспортная милиция, остальных он и за путних ментов не считал. Маня ещё по молодости  сажала его за покражу из колхозной кладовой и снова посадить мечтала, но Борис на неё зла не держал. И всё потому как, пока его оставшиеся не у дел за развалом колхозного бытия  ровесники потеряли ориентир в жизни и невидя, вымерли, он приобрёл на зоне надёжную профессию, твёрдый доход на лохах дальнего следования, и  теперь, аж лоснился, аж пыхал здоровьем.
 «Паспорта проверять едут»,- веско сказал он: «Теперь без паспорта ты не человек». 
 «А кто»?- вскинулся инвалид, уже три года как потерявший  неизвестно где  свою паспортину. 
«Так, жизненное  недоразумение»,- отвечал вор. 
   «Болтуны»!- гаркнул на всех дед   Коля, Николай Терентьевич, ветеран всего на свете: «Это дезертиров ловят»! 
  Войну дед  прослужил на Маньчжурской границе, а как приказ наступать на японов дали, построил их, солдатиков  ротный командир и повёл бить  Квантунскую армию. Был у ротного компас, да на третий день  догадались они, что компас  тот  неисправный, и показывает он не юг и не  север, а куда сам захочет. Ходили они по этому компасу кругами через Гоби и Хинган до самой реки Сунгари, пока не обносились все так, что и признать в них бойцов Красной Армии было туго, китайцы, завидев их,  дорогу им не объясняли и разбегались прочь, думали, что они хунхузы разбойники. Так что повоевать им не пришлось, но и с неисправным компасом вышли они к городу Харбину, а там за вокзалом   увидали   цистерну  размером с  горсовет наполненную  чистым  спиртом. Войск собралось вокруг той цистерны  видимо невидимо, но никто не знал, как её открыть, откупорить, по стаканам  вылить. Не растерялся ротный командир, увидав такую гаду, выхватил парабеллум и всю обойму в цистерну расстрелял. От пуль тех открылись в цистерне раны, откуда хлынул спирт, и честное воинство  прильнуло к цистерне аки телок к корове маме, кто котелком, кто пилоткой, а кто и  губами,  собрали всё до последней капли, выпили, и пали в китайские травы, усеяли китайскую землю  телами. Спало войско, а вдоль  стены вокзала, побросав оружие в кучи, сидели сдавшиеся в плен японцы и ждали, когда победители проснутся.
 После войны ветеранов было много -  один в танке горел, другой  Дон и Днепр форсировал, а третий Берлин  ещё в 41м году бомбил, но тому  уж никто не верил. У всех свои истории были, и про дедову цистерну никто и слушать не хотел. И стал дед учиться, других ветеранов слушать да на ус мотать. Померли ветераны, легли в землю и вдовы их, и узнала деревня, как горел дед  Коля в танке и огонь батарей на себя по рации вызывал, плыл через Дон с Днепром, да через Дунай с Одером, а как Берлин бомбил,  не сказывал, говорил, что подписка за секретность не кончилась. Об одном Терентьич печалился, что по молодости и глупости участников  Финской да Гражданской не слушал, подвиги их перенять не смог. От печали той и расстройства стал он добавлять в рассказы свои увиденное в телевизоре, например,  как  бился  он в штыковую ночью в гаоляне  с ниндзями, напавшими на их роту из засады.  Слава Богу, хоть до немецких летающих блюдец   дед Коля  пока не договаривался.
   «Точно, облава на призывников»!-  не унимался он: « Теперь это зачисткой  называется. Вон, видите,  начальник руками машет, деревню оцеплять велит. И правильно, не зря в телевизоре говорят, что никто служить не хочет. Теперь  строго будет – всех в строй и никаких»!
     «Кого ловить то у нас? Кто на службу  то годен»!- оговорила его Клава: «Если только Колю на костылях в кавалерию,  а моего мучителя  в подводный флот – головою в прорубь.  А ты, Борис, спрячься от греха, уж больно начальник грозный, эвон как орёт, руками машет». 
  «Ой, да это же Олеженька мой»!- всплеснула коротенькими ручками Шура: «Сыночек мой ненаглядный.  И такой он у меня хороший да заботливый». 
«Заботливый говоришь»?- будто спроста переспросил Боря: «Говорят, от  вина тебя закодировал и зубы тебе вставил»? 
«Вставил, вставил, да такие хорошие»!   
«И в прошлом году  вставлял»? 
  «И в прошлом», - радостно пропела Шура.   
«И в  позапрошлом вставлял»?- не унимался Боря.
 «И в позапрошлом»,-  без прежней радости согласилась Шура, понимая, что попала в засаду,  да в какую,  ещё не понимая.
 « Значит,  три года подряд вставлял, а пасть у тебя одна, выходит в три ряда у тебя теперь как у акулы»!- обрадовался Боря: «Так вот тебе мой совет:  снимись, баба, на карточку, но  обязательно   с открытым ртом и положи фотографию в подпол. Крысы сами уйдут от такой красотки – испугаются»!
 «Молчи ты, балабол»!-  вконец сконфузилась Шура и  побежала на стол накрывать, встречать сына. 
      Деревня большая, народу мало, все на косогоре. Кто разговорчивый, кто нет, а кому и по чину рта открывать не положено, но все стоят, глаза на дорогу пялят. Все, да не все – Ивана нету.
          Иван то один знал, зачем на самом деле приехала милиция. Ну, не знал, так догадывался. Иван вообще много чего знал. Он  давно жил сам по себе.  Его не любили, но терпели и даже уважали – он был грамотный, окончил техникум, и, пока не закрыли  для блага народного школу на центральной усадьбе,  служил там учителем  труда и географии. Он промеж делами крестьянскими сварганил жене троих как в сказке  детей (хотел ещё, да навалились позитивные преобразования, и пришлось воздержаться) держал двух коров и несчётно мелкой скотины, а,  когда автобус перестал ходить окончательно, купил единственную в деревне машину. Так и жил, сам по себе, на краю колхоза.   
А ещё он торговал самогонкой. Торговал, но, что по нашим местам удивительно, сам не пил.  Изредка наезжая полюбоваться пышным ростом орешника и ольшины на забытых полях, председатель колхоза, ехидно прищурясь, говаривал ему, хоть и не хохол был, с нарочито украинским акцентом: «Хто не пье, то дюже худая людына или больной. Ты кто будешь, Ваня»? 
         Кто он, и зачем он,  Ваня теперь не знал и не понимал – странные времена настали. Лето он не разгибался  на грядах и покосе, зимой же, нагло сваливая все хозяйственные заботы на жену, пролёживал на печи с книгой, читал, почитывал, понять хотел, что за жизнь прежде была, да какая пришла, но, чем больше читал, тем меньше понимал смысл происходящего. Многое знание – многие печали.
       Олег Горевой, напротив,  был уверен, что знает, где правда и пёр по жизни как танк. Как новенький танк, который не знает, как страшно горят попавшие на мины  танки. Думал, видать, что все карты минных полей ему открыты.
«Работаем»!- ткнул он пальцем в задержанного:  « Даём тебе деньги. Покупаешь бутылку  у Ивана, вон в том дому,  и несёшь нам.  Составим протокол, поможешь   изобличить  самогонщика,  и свободен, валяй, десантура,  к жене и детям, если пустят»,- рассмеялся он, останавливая машину у околицы. 
«Смотри, стажёр, как работать нужно»,- продолжал он. 
«А получится»?- сомневался Андрей.  «Ещё как прокатит. Самогонщики они же жадные, за копейку удавятся, а тут человек   полторашку  покупает, это же какие деньги. Погоди пять минут, и пойдём протокол составлять».   
Погодили пять минут, и ещё пять, и полчаса, но задержанный не появлялся. Наконец ещё полчаса спустя он вылез из кустов со столь виноватым выраженьем лица, что сразу стало ясно, операция сорвалась. «Ты это, капитан, вези меня в ментовку. Отсижу я как все пятнадцать суток, а от этого  уволь. Не могу».  «И чего ж ты не можешь»?-   строго прищурил глаз участковый. «Не могу и всё. Родня он мне по жёнке, дальняя, но родня». «Ну, народ»!- взорвался Олег: «Ты через это винище  пятнадцать суток отсидишь, жена тебя выгонит, дети вслед плюнут – и не могу! Можешь и должен! Все должны, всенародно бороться с этим злом, чтобы не наживались на чужой беде»!...
  Он бы ещё долго так распинался, но задержанный, не слушая его,  сам залез в Уазик и закрыл за собою зарешёченную дверцу.
  «С этим кашу не сваришь. Пойдём трясти самогонщика по старинке»,- махнул рукой участковый. 
«Это как»? – не понял напарник.
«Просто. Зайдём в дом. Найдём винище, вот и все улики.  А будет дёргаться, вывезем за деревню, по рёбрам настучим, всё и подпишет. Действуем быстро, дерзко, чтобы сообразить не успел. Я этого жука хорошо знаю». 
           И пошли милицейские в поход. Подошли к дому, дёрнули калитку раз, дёрнули другой, а она не открывается. Забор сплошной, высокий, не зря сам по себе мужик живёт. «Заперся»,- ухмыльнулся Горевой: «А мы через забор, и захватим его врасплох»!-  Олег подтянулся, закинул ногу на забор и плюхнулся вниз с другой стороны, а на него упал стажёр. И это было бы не страшно, они и не ушиблись даже, только перемарались, но тут из будки  вылез  немалых размеров  пёс, зарычал легонько и заставил их, чтобы сохранить в целости части тела,  прижаться к забору. Так и стояли они, любовались, до чего собачка хорошая.
 «Здравствуйте, гости дорогие»,- на крыльце  Иван объявился. Сам. Собственною персоной. «Чудеса»! - рассмеялся он: «Дверь закрыта, все дома, гостей не ждём, а гости с неба сыпятся. С приехалом вас. Чего нужно»? 
«Чего, чего»?- ухмыльнулся про себя Олег: «На водке поймать тебя, козёл,   пришли, ты только собачку отзови, а мы мигом»!
Обернулся назад, всё    и без слов сообразив, Иван – щёлк, и на двери дома повис замок – нету хода!
Олег понял, что прорыв не удался, но, всё равно, хотел говорить строго: «На вас, гражданин, поступают жалобы, самогоночкой торгуете».
 «Ловите»,- рассмеялся в ответ Иван. 
«И  поймаем. Пройдёмте в дом, поищем». 
«Не хочу.  Там полы намыты, до вечера открывать не буду». 
«А по закону о милиции обязаны открыть по нашему требованию». 
«А Конституцию, ребята, вам читать не приходилось? Там про неприкосновенность жилища написано, вы почитайте – интересная книжка». 
«Да ты, видать, сильно начитанный»!- потянулся к дубинке стажёр. Зря он так сделал. Пёс напрягся и тихонько зарычал. Рука опустилась сама собой. «Вы осторожнее, ребята, с собачкой. Она у меня глупая, а на хорошую цепь всё денег нет. Вчера сорвался, так  барана мигом заел, один убыток»,- улыбался Иван: «Вы лучше полезайте назад, откуда свалились».   
«Ладно, мужик, уймись»,- продолжал гнуть свою линию Олег: «Мы, сотрудники милиции, имеем право, войти в дом, если там совершается преступление, раз. Дальше, у меня есть информация, что у вас неисправно печное отопление и проводка. Мы должны это проверить, а то вы  деревню спалите.  Открывайте». 
 «Ага, счас! Печку с проводкой проверять пришли, так предъявляйте  корочки, кто из вас печник, а кто электрик. А преступление у меня в избе действительно происходит – дети уроки учат. Им школу закрыли, за полрайона кое-как по бездорожью в аварийном помещении учиться  возят, а они всё равно  учат. Идите  отсюда с Богом, без вас тошно». 
 «Да что с ним разговаривать, крути ему руки, козлу и ключ отнимай»!-  взорвался Горевой, но собачка остудила его пыл, а Иван сказал: «Вы потише, ребята,  с выраженьями то, а то жена нашу беседу на магнитофон пишет, зачем постановку некрасивыми словами портить». Постояли ещё, ситуация была глупой,  пёс тихонько рычал, Иван улыбался, сотрудники зло таращились на него.
     Над деревнею плыли лёгкие предвечерние  облачка, перекликаясь друг с другом, неуёмно орали два последних петуха, а у околицы   около Уазика  ожидала сыночка  Шура. «Ладно, мужик, открывай калитку. Не через забор же обратно нам в форме лезть»,- примирительно буркнул Олег: «Пойдём мы. Но с тобою  ещё встретимся»!- добавил он, лишь только калитка закрылась и защитила его от зубов суровой собачки.
 
Был вечер. Шура  кормила сына. Сын был её надеждой, единственным оправданием её бестолковой жизни. 
Надежда  и опора ел хорошо и не отказывался ни от щей, ни  от котлет, ни от добавки картошки. «Не горюй»,- утешала его она: «Вы в старом доме в засаду садитесь. К  Ивану ночью за вином всяко кто-нибудь пойдёт, вы их цап, и протокол готов. Так ему, Ивану,  и надо. Эва, разбогател! Я не видала, но бабы мне точно говорили, что слышали, как на почте толковали, что в магазине разговор был и там одна женщина, точно не помню кто, сказала, что у Ивана даже в туалете палас  импортный лежит, и люстра  висит чешского стекла. А у его коровы  не как у всех коров по четыре сиськи, а пять, и все доятся, а жадный он такой, что»…  О стекло билась вялая весенняя муха, и под жужжанье её и мамочкины сплетни Горевой чуть не уснул, но вовремя стряхнул с себя сон и отправился в засаду. 
 В засаду идти было долго. Долго не оттого, что далеко, а потому, что милиционеры, как и положено нормальным героям пошли в обход. В обход сирой родины Олега Горевого. С той поры, как Олег бегал здесь ребёнком,  разруха ушла вперёд семимильными шагами – некось, заросли и руины встали на их пути. 
Наконец дошли. Сквозь кусты чернела мокрой ободранной дранью крыша брошенного строения. «Это бывший сельсовет, за ним  через улицу  дом Ивана. Тут мы  в засаду и засядем»!-  полез  через кусты  Олег. Стажёр уныло потащился следом. 
В здание проникли через окно. В противоположность ожиданию  внутри  не было обычной для российских руин помойки, и даже сохранялся некий казённый уют, какие-то поломанные шкафы,  могучий стол и  стыдливо прикрывшийся обрывками кожи  старинный диван с высокой спинкой.  Покинутое гнездо бюрократов  было завалено бумагой, казённой бумагой скопившейся за года. Овца стелет под себя сено, а чиновник бумагу. Стелет в тщетной надежде смягчить своё грядущее падение.  Деревенские жители какой год тащили всю эту макулатуру  на растопку, но она, казалось,  вновь родились в этих стенах, прорастала сквозь пол, зрела  по углам и плодоносила новыми и новыми грудами. «А зачем тут сельсовет»?- не понял стажёр: «В деревне жихарей полтора человека». «Это теперь.  Я же говорил, большая деревня была -  колхоз в две бригады, кузня, дворы, школа начальная, медпункт. Всё было»,- отвечал ему участковый: «А теперь вон, гляди. Всё Иваново хозяйство как на  ладони. Разгребай бумаги и садись, жди».   
Через час, другой пустого ожидания Андрюхе стало скучно. Он повертел в руках одну бумагу, другую, а потом, прикрыв свет фонарика ладонью, принялся их читать. Попадались всё какие-то  малопонятные бланки да ведомости, но вдруг пальцы его нашли отличный  на ощупь    лист. В луче фонаря  на толстой как картон бумаге проступали богатые ятями, ижицами и твёрдыми знаками строки екатерининских времён: «Артикул 178. Кто село или церкви, школы, гошпитали или мельницы зажжёт или сломает, оный купно с теми, которые помогали, яко зажигатель и преступитель Уложения смертью имеет казнён быть». «Ни хрена себе»!- рассмеялся стажёр: «У нас в районе прошлый год три школы закрыли  и два медпункта. А если бы на нашего главу района да царёву власть, казнили бы»? «Говоришь много. Не наше это дело»,- одёрнул его  Горевой: «Гляди, ветеран за вином идёт».
По заулку, опираясь на палку, шествовал дед Коля. Несмотря на возраст, Николай Терентьевич вполне мог обходиться и без посоха, но считал, что с палкою выглядит солиднее. Насвистывая поппури из  старинных вальсов и маршей, пластинку с записью которых дарили ему  на День Победы ещё пионеры в последний год существования своей организации, дед  проследовал в калитку.  Минут через пять он вышел, свистя веселее, в чисто маршевой интонации, а под мышкой его  упитанными кабанчиками, белели две  бутыли старинного образца. Николай Терентьевич был та ещё штучка, хрен его обманешь, и даже за самогонкой ходил со своею, тщательно вымеренной тарой.
«Ты с ним поосторожнее»,- инструктировал подчинённого  Горевой: «Он дед такой, что не по нём, прибьёт, банзай не успеешь крикнуть».
 «Да ладно. Счас я  его тормозну»!- ухмыльнулся стажёр. «Стоять! Банзай»!-  выскочил он на дорогу. Слово «банзай» было явно лишнее, в лице ветерана что-то мгновенно переменилось, будто переключатель щёлкнул. Он присел,  в секунду  скинув хмель и старость, и поверх очков окинул поле грядущей битвы.  Стажёр, увидев это, опешил,   и за секунду его замешательства палка, забыв о своей роли опоры ветхого тела,  рассекла пространство,  будто самурайский меч.  Андрей сам не понял, как, получил ею  в ухо.  Ударила палка  один раз, но так, что стажёр вырубился мгновенно, а, когда пришёл в себя, всё было кончено.  Из-за угла на помощь ему попытался  выскочить участковый, но не успел он преодолеть и метра, как на шорох  шагов, пущенная старческой твёрдой рукой, прилетела бутылка. Ветеран снова был на сопках Маньчжурии. Он знал, что злые японские ниндзя в живых пленных не оставляют, но сам по русскому навычаю бил не до смерти, а лишь пока шевелятся.   
Кругом шумел гаолян,  и щурилась подлая китайская луна. Ниндзи, правда,  на этот раз были жидковаты, но это и к лучшему, победа как всегда осталась за Красной Армией. Убедившись, что никто из врагов не рискует более шевелиться, Николай Терентьевич поднял чудом не разбившуюся бутылку. «Так что,  не достанете, черти косоглазые»,- довольно рассмеялся он и  ушел, вновь тяжело опираясь на палку.
Светила луна, обычная русская.
При свете той луны стажёр дотащил участкового до места их прежней засидки и усадил на кучу бумаг.  «Что это было»? - только и спросил тот. Ответа не было, стажёр вновь рылся в бумагах. «Беда»!- бормотал он. «Беда, конечно»,- согласился Горевой: «Голова до сих пор болит». «Да я не о том»,- отвечал тот:  «Смотрите». На выпавшем из какой-то старой папки клочке бумаги, будто отступающие по мартовскому снегу солдаты несуразной толпою бежали ломаные переломанные буквы. «… При отступлении за Бобровку  весь конфискованный хлеб, пулемёты и орудие отбили повстанцы. От батальона осталось  десять человек. Шанцев пробиться к своим нет. Остаёмся преданными  Мировой Революции и нашей большевистской партии бойцы».  Дальше шли большей частью неразборчивые подписи, среди которых можно было разобрать лишь корявые буковки подписи «красный моряк Петя Иванов» и лихой писарский росчерк «продовольственный комиссар Ефим Прыткин».
«Было такое»,- согласился Олег: «Это я ещё от бабки слышал». «И я»!- раздалось из окошка под стук костылей.  «Побили их всех наши мужики и пушку отняли»,- продолжал инвалид: Только комиссар ушёл, не поверишь, не хужа меня на одной ноге, деревяшку свою на берегу бросил и уплыл через речку, чёрт хитрый… Гутен нахт, граждане менты. В засаде сидите»?  «В засаде»,- нехотя отвечал Горевой. «Молодцы, зер гут»,- инвалид и верно, ожидал явления за лесами Европы, и оттого не забывал вставлять в свою речь иностранные слова: «Вся деревня не спит, аллес цузамен, пока вы на посту. Спорят, поймаете вы Ивана или нет». «Знают, как же»,- Андрей потёр битое  ухо: «Чего ж тогда дед нам войну устроил»? «Не хрен было банзай кричать. Ну,  тот то,  чужой, ты то, Олег, будто не знаешь, что его от банзая с катушек сносит. Ладно, хау матч, сорри сеньоры, я спать пошёл»…
«Нет, ну ты посмотри»,- взвился Горевой, чуть стихли его шаги: «Не спят. Значить, мама всё всем разболтала»… «А вот и мамочки вашей подпись»,- вытащил бумажку стажёр: «Донос». «Сообщаю вам, что у соседа моего Николая сена больше, чем он показал по обмеру.  Спрятано оно на Пушковом хуторе за просекой, где завалы.  И похвалялся Николай, что Советский закон ему до фонаря, и хочет он назло всем вторую козу завести»…
«Тихо»!- остановил его чтение Олег: «Идёт кто-то». 
По деревне шёл вор.  Вор как в известной частушке без шуток не ходил, большой озорник был. Вот и теперь, уверенный в бесшумности своего шага, он подкрался к руине и начал, аж язык прикусив от усердия, выводить надпись на брёвнах простенка. Старательно, будто колхозный активист прежних лет «Славу  КПСС» он вывел угольком  «Менты – козлы» и  поставил в конце восклицательный знак. Окинул взором свой труд, довольно хихикнул, и хотел было скрыться, раствориться во мраке, но не тут-то было. Сотрудники правоохранительных органов, не желая остаться козлами в памяти народной, выскочили на него из засады: «Стой! Руки в гору»!
Дубинка свистнула у Бориса над головой, но вор, нечета простому российскому  обывателю, не сробел, бежать не кинулся, а, ловкой подсечкой опрокинув стажёра, одновременно перехватил на излёте дубинку из олеговых рук и швырнул её в кусты, а сам, рыбкой нырнул в оконный проём руин сельсовета. «Стой! Стой»!- орали служивые, да не на того напали. Петляя и прыгая как стреляный заяц, Борис бежал краем поля к лесу. 
Мышь чуть было не погибла. Огромный и страшный человек мог с разбегу   наступить на неё. Мышь знала, что такое смерть, и всегда была готова к ней, но помирать  не хотелось. И явился  Бог. Он гнался за страшным, чтобы покарать его. Гнался и прогонял его прочь. Как и положено путнему богу. Мышь верила в силу его и от того  была счастлива. 
Погоня продолжалась часа два.  Вор был хитёр, но и милицейские упрямы, тем более, что Горевой с детства не  хуже Бори знал здешние стёжки дорожки. Знал не хуже чем родное запечье. 
Однако, всему в жизни приходит конец,  - спустя время  поднялся туман, скрыл луну и звёзды и верхушки недальнего леса. Борис, как бежал, так и упал в высокую прошлогоднюю траву и там затаился. Милиционеры, пыхтя, пробежали над ним, но спустя шагов с полста, остановились в недоумении. Лес и поле полные туманом молчали, не слышно было и Бориса. Они сунулись вправо, потом  опять вперёд, окутанные клочьями тумана, будто жидким  овсяным киселём, но не нашли и следа. «Упустили»! - махнул рукой Олег. «Конечно, упустили»,-  раздалось ему в ответ из тумана: «Спокойной ночи, граждане менты. Да и что с вас взять, вы же не транспортная милиция»…
«Товарищ капитан, давайте его в деревне подождём»!- горячился стажёр. «Ага, дождёшься его. Ты, парень, Борю не знаешь. Он  теперь месяц будет на нелегальном положении, а потом вылезет, как ни в чем, ни бывало. Да и предъявить ему  нам нечего».  «Как, а что он на стенке писал»? «Писал и писал. На месте не словили, так что всё».  «Так чего же мы за ним бегали»? «А  хрен его знает.  Разозлились, наверное, дураки»,- махнул рукой участковый: «Пошли»!-   и побрёл туда, где на косогоре сквозь туман чуть виднелись огоньки не спящей в ожидании развязки погони деревни. 
Жизнь была насквозь скучной как 148я серия очередного сериала, и оттого люди рады были любым впечатлениям – теперь разговоров о событиях минувшей ночи будет  не на один год. Ещё не раз зайдёт на большаке спор, что было раньше: ночной побег Бориса или тот случай, как жёг Коля инвалид помойку и чуть деревню не спалил. Будут спорить вечер до хрипоты, но так и не договорятся, прока не вспомнит кто, что это было в тот самый год, как сватался к Мане  городской пенсионер, да, ни хрена у них не вышло. На том жители согласятся и разойдутся счастливые.
Олег, порядком исхлёстанный неразличимыми в темноте ветками, вылез на косогор. Стажёр  отстал порядком, и теперь ломился сквозь кусты где-то далеко внизу. Наверху было светлее и, что удивительно, тумана не было вообще. Туман морем скопился под горою так густо, что из него торчали лишь вершины самых больших и старых берёз и елей, но бессильно цепляясь за склон, не мог одолеть крутизны косогора. 
«За что я нашу деревню люблю, так  за такие ночи. Сидишь, будто на небесах»,- донёсся до Олега обрывок разговора. На лавочке, край тропы сидели двое – Иван и забытый всеми задержанный десантник. «Ну как, поймали вора»?- спросили жители. «Не поймали, но поймаем обязательно, и его, и тебя»,- обиженно отвечал  участковый. «Ловите»,- Иван махнул рукою в простор открывающегося с горы предрассветного мира, где малой пылинкой на руце Господа исчез, растворился в тумане  Борис. 
«Ведь вином то торгуешь»?!-  устало и  гневно спросил Олег. «Торгую, как не торговать»,- отвечал Иван: «Торгую и стыжусь. А куда денешься?  Жить-то нужно, самому есть, детей растить. Все во грехе - я торгую, вор ворует, инвалид плачет, ветеран врёт. Все при деле, а выход пшик.  Чем нам теперь заняться, если жизнь нашей деревни закончилась? Нету её теперь, жизни то».
«Чего врёшь то? Жизни ему нет. Нет, так езжай туда, где есть». 
«А зачем»? 
«Как зачем? Работать, жить».   
«А я здесь жить хочу. Здесь. Я здесь родился, полжизни прожил и помереть  здесь же хочу. Здесь я хозяин, а  там кто я буду? Прислуга или побирушка». 
 «Ну и сиди здесь. Остальные помрут или разъедутся, как  жить то будешь? Вина продавать некому будет».   
«Как-нибудь проживу. А вы езжайте, езжайте,  хоть прочь из России». 
 «Как так из России? Райцентр тебе или Москва, к примеру,  что, не Россия»?   
«Конечно тоже, только собьётесь вы в города, в Москву эту, язви её, а здесь, что будет? Пустота.
  Я  тебе как бывший учитель скажу: природа пустоты не терпит – другие придут.  В 90м, ещё жизнь была, таджиков к нам присылали, лес валить.  Один у меня на квартире жил.  Серьёзный парень.  Он всё удивлялся, зачем вам, русским столько земли, если вы всё равно ею не пользуетесь.  Он удивлялся, сын его позавидует, а внук автомат в руки возьмёт и придёт себе землю забирать». 
 «Не придут, нас больше». 
«Это только так кажется. У тебя деток то сколько»?
 «Будто не знаешь, нету у меня деток. Баба не хочет. Говорит, вдруг тебя убьют, зачем нищету плодить». 
«Вот то-то. У меня,  к примеру,  трое. У десантника двое. Выходит,  у нас троих на каждого меньше чем по два ребёнка. У нас так. А у квартиранта моего и тогда уже пятеро детей было, а сколь он с тех пор наклепал. Теперь возьми от каждого из детей по пять внуков и скажи, кого через два поколения будет больше, нас или их.  Так что понимать надо.  Так что молчи. Сядь и смотри»,- добавил Иван: «Я сюда частенько прихожу».
Над полями, укрытыми  туманами, встала тишина, и казалось, что под пеленою  тумана земля  чудесным образом полнилась и оживала тьмами и тьмами нерождённых русских людей. Их прозрачные тени вставали над пустыми полями. Они поднимали заросшие  поля, рубили избы, пробивали дороги,  плодили стада коров и табуны коней. Пустые пространства тихо гудели нездешнею жизнью, и жизнью этой полнилась земля.
Горевой во все глаза глядел, и сам шалел от того, что видел.  «Видел? Поверил? Не верь – морок это»,- рассмеялся Иван, глядя на уставившегося в туман милиционера.

 
Треснула под ногой ветка,  и морок рассеялся.  Тяжело дыша, на гору выбрался стажёр Андрюха. «Чего делать то будем»?- спросил он.
 «Чего- чего, забирай задержанного, домой в отдел поедем».
 «А с этим-то как»?
 «А никак».
                «Но, товарищ капитан, раз с этим не получилось, пойдём второго самогонщика  тряханём»!- ободряюще  предложил  стажёр. 
 Отведя глаза в сторону, участковый отвечал ему: «Второго нам трогать нельзя. Нельзя, понимаешь»,-  он  остановился, снял фуражку и всё чистил и чистил её от, только ему одному в потемашках заметной, пыли.
                «Почему»?- не отставал стажёр: «Он кто»? 
                «Да никто». 
                «Он что, такой крутой»?
                «Нет, не крутой». 
               «А почему»?   
                «Нельзя его трогать»,- на лице участкового неладно склеенной кинолентой пронеслись обида, печаль, тихая грусть и, наконец, умиление. Лицо его растянулось в  улыбку, и он не сказал, а почти прошептал: «Потому что это моя мама»…
 
В тот час над  грешною землёй прохладною мглой рассеялись  тихие сумерки.  Наступал рассвет. В плену своих суетных страстей спали  жители земли, жадно  отдавшись последним мгновениям своего уютного сна, и лишь мышь  проснулась  счастливой –  она видела бога.