Двое не один

   Начало марта. Ветрено, зябко. В памятный день женщина приходит к заснеженному погосту попечалиться, мысленно притулиться к родной могилке, порассказать о своем житье ее обитателю. Уж больно вериться, что душа его ныне тут. Колышется невесомо россыпью мраморных тюльпанов, ждет скоротечной встречи, чтоб, убедившись в земной незабвенности, успокоено вернуться в вечность. А пока бессмертная душа ещё здесь. Женская стосковавшаяся память облекает ее в неповторимый с юности знакомый образ. По прихоти той же памяти женщина и сама оказывается в далёких 80-х…
   Бежит младёшенька, торопится к отходящему поезду и сталкивается со своей судьбой.
«Ай да мастерица толкаться, - слышится весёлый голос, - локотком все рёбра пересчитала». Девушка виновато поднимает голову, и, смущаясь от трогательной теплоты голубых глаз, исподволь рассматривает насмешника. Над загорелым лицом волнуется в порывах ветра темно-русый чуб, в плечах сажень косая, и хоть одежда штатская, казенную выправку не скроешь. В это время раздается паровозный гудок, весельчак подхватывает девушку, вместе с чемоданом заносит в тамбур. «Вот так силач!» - восхищается она. «Как Бамбула», - потешается он, поигрывая тугими, накачанными в рабочих буднях бицепсами. Слово за слово, до самой Москвы пробалагурили. А тут уж и прощаться пора. Ей путь к жениху в Краснодар, ему в Подмосковье дачи мастерить. Только вот расставаться не хочется. Решили до ее отъезда на Москву дивиться, хоть ещё полденечка вместе. Накупил он ей в дорогу всякой всячины, а она удивляется: «Зачем ты на меня, чужую невесту, деньги тратишь?» Отвечает он с грустью: «Не жаль рублей, возьми их себе, в пути пригодятся, да сама обратно вернись, - и протягивает ей портмоне со всеми своими деньгами, - а хочешь, я с тобой поеду?»
«В Тулу со своим самоваром?» - пытается шутить девушка, но ей совсем не весело. Кажется, что уж врозь-то и невмочь. Поезд дернулся, запыхтел. Последний огонек надежды встрепенулся в его сердце: «Замуж...замуж за меня пойдешь?» Ему кажется, что слова тонут, растворяются в буферном пыхтении, но она согласно кивает, и он, счастливый, выхватывает ее из двинувшегося вагона. Вслед летит чемодан, выброшенный удивленной проводницей.
   Потом они долго бредут по опустевшему перрону, боясь расцепить руки. «Надо же, чуть было не потерял тебя...» - шепчет он, притягиваяс к себе. Она растеряна: «Как же все странно... что будет теперь?» «Жить будем, долго и здорово, двое не один, маху не дадим, - нежно целует он девичьи доверчивые глаза и добавляет, - «Верь мне, родная».
   Пророческими его слова оказались лишь наполовину. Да, жили, здорово жили, но не долго. Всего одиннадцать лет. До страшного мартовского утра. Такого же холодного, как нынешнее.
   Зябко поеживаясь, женщина проходит в автобус. Не придет она сегодня к не оттаявшему погосту, впервые за много лет не придет. В служебную командировку отъезжает. А его фотографию все ж с собой прихватила. Хоть мысленно, да чуток вместе побудут, наяву-то уж никогда не свидятся. Женщина тяжко вздыхает. Умел он одаривать близких добротой, умел быть - вместе. Сызмала в нем это умение зародилось, и хоть ведает она о том с чужого рассказа, да будто б сама углядела...
   Спешит по заснеженному пустырю худенький десятилетний мальчуган. На нем старый отцовский бушлат, перетянутый солдатским ремнем. Выцветшие, засунутые в растоптанные калижки, шаровары. На голове унаследованный от подросшей сестрицы, вечно сбивающийся на затылок серый берет. Разгулявшаяся метель ледяной крупкой прибивает непокорные русые вихры, больно посекает лицо и неприкрытую шарфом, посиневшую худую шею, но мальчишка терпит издевательства замяти, да крепче сжимает ручку бидонца с остывающими щами. Что ему непогода? Он мужчина, а мужик, как говаривал покойный батя, все стерпеть должен, все выдюжить. Скоро уж дома будет. Малые на шее повиснут, заждались братку, есть хотят. Ну сегодня-то насытятся, в рабочей столовке ноне тетя Поля управляется, она добрая, всегда щец больше чем на мамкин талончик наливает. И даже с гущей. Вона запах какой! Мальчишка на секунду останавливается, приподнимает бидонную крыжицу, втягивает в себя желанный щаничный дух. Ух, ты! Прям в животе рыкнуло, глотнуть бы... но нет, он стерпит, сперва надо малышню накормить, то-то обрадуются, залопочут. И окрыленный предстоящей радостью ближних, мальчонка прибавляет шаг. У края пустыря кривая береза. Возле нее часто собирается местное жиганье покурить, перекинуться в «трынку», поразведать о дармовой наживе, а то и просто погоготать, поиздеваться над беззащитной мелкотней. Вот и нынче, даже не смотря на метель, у березы ватажатся трое бездельников, два парня и разбитная девица, дымы вверх пускают. Сейчас привяжутся, обсмеют. В иной раз мальчишка обошел бы их стороной, но сейчас на крюк времени нет. Ждут голодные малышата, и значит ему другого пути не будет.
«Эй, пацан, - окликает его огненно-рыжий, длинный и кудлатый детина, - гуляй сюда, потолкуем».
«Некогда мне, - с достоинством отвечает мальчишка, - по делу иду». «А ну его, Жорик, - пытается заступиться за мальчугана сотоварищ рыжего, - он и впрямь при заботе. Мамаша ж его опосля работы прислуживать бежит к тем, кому самим горбатиться лень. Бабке вон моей белье стирает, а этот замест ее по дому крутится».
«Делаш, стал быть, - не унимается рыжий, - эй, хозяин, я видю, у тя на башке треух стремный, типа женский. Дай моей крале пофасониться. Жорка бесцеремонно стаскивает берет с приблизившегося мальчишки. Мальчуган бережно ставит на снег бидончик со щами, и, глядя в упор на наглеца, требует: «Верни, не твое!»
«Ну и че ты на мя зенки-то выпялил? - продолжает издеваться детина, - вот подарю счас твою шапчушку Клаве и будет она в ей форсить, чисто серая шапочка, к бабушке за пирогами потащится, иль тебе, шкет, для девахи моей тюбетея жалко?» Троица трясется от смеха, но не весело мальчонке, он знает, что берет еще хороший, теплый и маленькая Леночка погрелась бы в нем не одну зиму, да и малышу Ванятке погодился бы.
   Желание защитить родное добро придает мальчишке храбрости, он с кулаками бросается на обидчика, решившего обездолить их и без того небогатую семью. Вот уж не ждал рыжий насмешник такого поворота. Вахлацкого вида пацаненок саданул ему головой в поддых, до сих пор не раздышаться, да и волосья подрал лихо. Конечно, отмутузили его не хило, но какой борзый волчонок... Жорка сплевывает и удаляется вместе с удивленно притихшей свитой, а мальчуган, сидя в земле, как святыню прижимает к груди отвоеванный берет и оцарапанной ладошей вытирает разбитый нос. Рядом, на утоптанном грязном снегу пламенеет свалявшийся клок отхваченных волос, да не убереженный, перевернутый в потасовке бидончик. С тоской мальчуган заглядывает в его нутро вздыхает. Ладно, хоть малышам чуток осталось, самому-то не привыкать без обеда. Боле себя мать жалко. Его худоба ей сердце терзает: «Одни-то у тя мощеньки, сынок, уж не глисты ли? Пойду ноне ко врачихе, полы мыть, таблеточку для тебя уклянчу, вот напастушка-то...»
   Мчит ранний автобус по накатанной трассе. Все дальше от скорбного места увозит женщину. И хоть сидит она у окна, в теплом салоне, да мыслями ко застылому полю устремляется, не пейзажами заоконными любуется, а чужое голодное детство представляет, оттого и застят, слепят глаза слезы горькие, мочат заветную фотографию Больно ей, а он улыбается... Нахлебался лишений, да не озлобился. Вот еду только почитал благодатью, да радовался по-детски: «Ух ты! Блинчики у нас сегодня, ничего вкуснее не пробовал...» «Да ты же так кашу с утра нахваливал». «А ведь и каша сильна была, пальчики оближешь...» Откушает и скажет: «Эх, и славно же мы пообедали, уж теперь-то нам все нипочем, двое не один, маху не дадим». Она умилялась, когда, желая упасти её от грусти, муж бежал за конфетами. «Подсластим печаль, она и распечалится», - говорил он, искренно веря в свои слова. Она улыбалась этой безобидной мужской причуде, но однажды не сдержалась, не поняла его, закатила истерику, теперь жалеет об этом, но тогда... Тогда умерла мама. Навалилось на плечи страшное, неизбывное горе, сцепило уста, заледенило сердце, заморозило слезы. Она сидела отрешившаяся, окаменевшая с единственной, застрявшей в голове мыслью: «Мамы больше нет». Он утешал ее, как мог, но она не слушала. Что за дело ей до мира, где больше нет мамы. И тогда он взял её за руку и повел. Очнулась она лишь в ресторане, когда на удивленье вкушающей публики, официант поставил перед ней огромное, похожее на малый тазик хрустальное блюдо с отборной икрой.
   «Это для тебя», - зашептал он, а она принял его дар за издевательство. «Как он мог в столь скорбный для нее час соваться с едой». 3лость на него выливалась слезами, перешедшими в бурные рыдания... Почему-то она помнит его взгляд, встревоженный, виноватый и слова: «Я не хотел тебя обидеть...» Ещё бы хотел, он потратил весь свой многодневный заработок, что бы ее утешить. Он ничего не пожалел, а она... Она вдруг вспомнила, как обожала его мама. В их первые совместные годы в магазинах не было ничего, даже белье по талонам. И вот, приехав из Москвы, он протянул маме три пары теплых рейтузов с начесом: «Это Вам, - и с какой-то сыновней заботой добавил, - потеплее одевайтесь». Она тогда прыснула, а мама благодарила, украдкой вытирая слезы, и шептала ей: «Какой же он родственный, человечный». За размышлениями она и не заметила, как автобус прибыл в место назначения.
   Неотложные дела надолго отрывают от мыслей о прожитом. Но она возвращается к ним на обратном пути, предается воспоминаниям, вновь и вновь проживает маленькие кусочки жизни.
...Вот опять они вдвоем, стоят на пустынной Можайской трассе. Над головой звенят обледенелые провода, кое-где утыканные притулившимися к ним, скукоженными воронами. Пронизывающий зимний ветер захлестывает, обжигает лица, проникает за одежные складки. Вдалеке за огромным полем чернеет кучка забытых на время дачек. Уныние, грязный снег, да пустая в оба конца дорога. Кажется, что они совсем одни в этом замороженном мире, отправились зачем-то смотреть Бородинскую панораму, до которой никак не добраться. Она готова зарыдать. И вдруг он предлагает: «Давай играть…» Ему тридцать, ей двадцать пять, но они прыгают, прижимаются друг к дружке носами: «Нос погреешь, хвост замерзнет», - переворачиваются. «Хвост погреешь - нос замерзнёт», - смеются, радуются. Удивляют внезапно очнувшихся от спячки, взлетевших ворон. Они довольны жизнью, и будто в награду за это, на горизонте показывается автобус.
   Она вспоминает, как загорелись её глаза в Можайской обувной лавчонке при виде блестящих, на шпильке, босоножек, очень дорогих, сшитых умельцем-кустарем. Покупать их было не обязательно, но перехватив её взгляд, он предлогает: «Бери». И уж когда она, такая счастливая их примеряла, махнув рукой, добавил: «А бери двое, трое», - его перехлестывала доброта. Вспоминалась мама, которая также покупала платья для дочки – двое-трое с выбором. Она заплакала.
   Сменяют друг друга жизненные картинки: от радостного до грустного одно мгновенье - поворот автобусного колеса. Женщина думает, что, конечно, она любила его щедрую душу, была ему благодарна, но в какой-то момент воспротивилась чрезмерной опеке. Эти вечные «двое - не один». Разве она не в состоянии чего-то добиться сама? Стало казаться, что рядом с ним не проявляется её личность, и она завербовалась на Север. А вскоре получила вызов. Их расставание было тягостным. Он воспринял ее отъезд, как предательство. Ходил и всю ночь вздыхал: «За что?» Казалось, её доводов он не слышал и лишь однажды спросил: «Мне ехать с тобой?» Она отрицательно покачала головой. Бледный и подавленный он прошептал ей на прощанье: «Я понял, невозможно удержать ветер». Тогда она чувствовала себя виноватой, и это тягостное чувство не пропало, даже, когда она вернулась домой и всё пошло по прежнему.
   На женские глаза опять набегают слёзы; но приходит понимание, что не расстанься они и не узнала бы, что «двое - не один» - это большое счастье. Что ж, все мы познаем житейскую мудрость. А память все откручивает киноленту судьбы и вновь возвращается в то холодное и страшное мартовское утро, когда вернувшись с ночного дежурства она обнаружила его лежащим у крыльца. На безмятежном, словно у спящего ребенка лице застыла улыбка, и лишь заиндевелые, примерзшие к земле русые пряди выдавали трагедию. Ещё не веря своим глазам, она опустилась на колени и пыталась своим дыханием отогреть эти пряди, обледенелые, неживые. Она целовала его холодное лицо, скрюченные ночным морозом пальцы и умоляла: «Встань, ну пожалуйста, родной мой, встань. Мы же двое, сейчас, сейчас я тебя отогрею...» Но он неподвижен, и тогда она легла рядом с ним. Обняла застывающее тело и закрыла глаза, решив, что они навсегда будут вместе... Тогда она не умерла, но дала ему слово быть на могиле в каждый памятный день…
   Прибывший в Иваново автобус плавно тормозит. Женщина прячет в сумочку фотографию и вздыхает: «В автобусную поездку уложилась целая жизненная история». И этой, всё ещё не выплаканной грустью хочется поделиться с кем-то сегодня промозглым мартовским днём.
   Перрон опустел, сидит на лавочке лишь одна неприкаянная пара и, завидя её, подходит и, смущаясь, просит на хлеб. «А пойдемте, я вас накормлю», - предлагает она…
   В уютной кафешке они обогреваются поминальной стопочкой и грибами и заводят разговор о близких. У каждого есть кто-то незабвенный. Она рассказывает им, как в один из холодных и скорбных мартовских дней добирается к его могилке по бесконечно длинной пустынной дороге. Ни единой встречной машины, ни единой живой души вокруг. Ноги замёрзли и сделались ватными. Обессилев, опустилась на снег и, расстегнув сапоги, стала их растирать. Ноги оставались нечувствительными. И тогда сделалось страшно. Огромным усилием воли, заставив себя ползти, шептала: «Ты жди, только обязательно жди». Наступил вечер, когда исцарапанная в кровь добралась до могилы мужа и завыла от безысходности и жалости к себе. Излила всю свою тоску, всю горечь одиночества, извинялась за неоцененную любовь, каялась и страдала. Постепенно стало тепло. Словно невидимая сила оторвала от земли и понесла к остановке. Неожиданно утихший ветер уже не хлещет наотмашь, а шепчет: «Двое не один». Двое не один».
   Подходит к концу тягостный день. Она прощается с новыми знакомыми и отдаёт им все оставшиеся деньги. Именно так бы поступил её муж. Покидает гостеприимную кафешку и, оглянувшись, с удивлением замечает символическое название «Жили-были».