Юбилейная дата

    Столы, возглавляемые пышнотелой пятидесятилетней юбиляршей, ломились от яств и напитков. Счастливые гости занимали места, захлебываясь слюной и замирая от предвкушений. Молодой муж поздравляемой, известный в городе картежник, по прозвищу Валет, произнес незабываемый тост:
   – За козырную даму моего сердца и её двадцать один!
   Собравшиеся зааплодировали, вливая в себя содержимое рюмок и бокалов, а краснорожий мужик в костюме от парижского портного, довольно пригладил свою рязанскую бородищу и ткнул Валета в бок:
   – Партия!  Партия,  –  говорю,  зятек,  –  у  тя  с  моей Нинкой – беспроигрышная, оба вы, дружка в дружке нуждаетесь, ты - в её денежках, она - в твоей молодости. Так, что партнёры вы подходящие. А чё, она тя не лупит ишо?
   – Да Вы что? – возмутился Валет. – Как можно, чтобы жена мужа?
   – А как в игре твоей, дама, значить, вальта бьет. А у Нинки кулашка недетская, хошь у бывших ея мужей спроси, вона, супротив сидять, лыбу давять... У всех, почитай, носы правлены, уши пришитые, ну, ты, ежели что, заглядай, я ей тя тузить не позволю, приструню, стал быть, как король-папаша.
   – Разрешите тостосердечное признание, – поднялся бывший на короткой ноге с законом брат юбилярши и, окинув присутствующих честнейшим взглядом изрек, как на духу, – Нина дорогая, за большие дела, ты – два максимальных срока на земле отмотала. Авторитет, стало быть, уважаю. За твои двадцать пять, сестрица!
   Гости весело заулыбались, а довольная юбилярша растянула рот до ушей и еще долго чавкающая публика наслаждалась блеском зубного злата.
   – Гляди,  Эдик,  –  зашептала   мужу   нинкина   соседка по даче, – как юбилярша от хорошей жизни в тридцать два зубчика улыбается.
   – В  тридцать  пять,  –  поправил  жену  протезист  Потехин, – я ей по знакомству три зубца «про запас» поставил.
   И, ощерив такой же золоченый рот, завопил:
   – За тридцать пять, за Ваши тридцать пять!
   Веселье било ключом, и вот уж под разудалый наигрыш баяниста и звуки расхлябанного пиано, разогретые винными парами плясуны, с энтузиазмом давили пол:
             «Дожила до сорока, и молодушка пока,
             А коль будет сорок пять, буду ягодкой опять».
   – За  Ваши  сорок,  –  ревели  за  столами,  – за  Ваши сорок пять!
   Юбилей продолжался, и гости, объевшиеся, но все еще пытающиеся «повеселить зубок», с остервенением тыкали вилкой в нос, возлежащему в овощном гарнире кладовщику Хаврошкину, пылающие уши которого приятно освежались салатными листьями. Расслабившись от сей приятности, Хаврошкин издавал похрюкивающие звуки, отчего залившие глаза гурманы и принимали его за порося. Когда же очередной свиноед влил хрюкану в ухо стопку коньяка, Хаврошкин приподнял наперченно-подгорчиченную голову и, потрясая охлажденными ушами, завозмущался:
   – Ик-хто-ить в ухо гадить? Рот... ик есть. Хочу сто... – И, не закончив речь, опустился в родную прохладу гарнира.
   Но его последнее слово было подхвачено дремавшим рядом инженером Чижиковым, который вдруг взметнулся над столом, и, окинув юбиляршу затуманенным оком, оценивающе защебетал:
   – А для столетней барышни Вы неплохо сохранились, птичка моя. Я б за Вами еще приударил, кхе-кхе... за стольничек... 3а сто! – неожиданно взвизгнул он.
   – И впрямь,  хорошо выглядят, телушки столетние, – изрёк расположившийся  напротив  колбасолюб  Ослянский,  –  все три.
   И, потрясая над головой полупустым графином, заорал:
   – За Ваши триста, грандмаманы!
   Такой прибавки в возрасте бедная юбилярша вынести уже не могла, а потому, выла белугой на плече подруги, которая нежно-успокаивающе шептала: «Что ты ревёшь, глупенькая, радоваться надо, ещё никому на земле не удавалось справить трехсотлетний юбилей. Да завтра же про это сообщат в газетах. Как я тебе завидую, Мася моя...»